«Вы видели Венецию зимой?..»

У Даниила Андреева в «Розе мира» есть видение отражений Петербурга – адского и небесного. Таким идеальным вариантом Петербурга мне всегда казалась Венеция, где море, которому раскрыт город – не ледовый панцирь, а теплая ванна, где не завывают по улицам жуткие ветра, а к щеке притрагивается нежный бриз. Но по старшинству вторичен как раз град Петров – адское подобие города святого Марка, непомерно разросшийся холодный монстр. Но я не об этом. Венеция зимой – это, конечно, питерский беглец Бродский. Ничего уж тут не поделаешь - «Однажды я тоже зимою приплыл сюда…» (Так и вижу, как к его Венецианским элегиям постоянно протягивают извивающиеся пальцы составители «интеллектуальных» гайд-буков, где есть непременно, что бывал, что зимой, что похоронен. Но вряд ли им удастся настругать цитат к своим открыточным иллюстрациям.)

Больше всего Венеция напоминает дворцовую залу, заставленную мебелью и периодически затопляемую теплой осенней водой – дрейфуют позолоченные стулья в барочных завитушках, сдвигается с места тяжелый резной стол, волна гонит по комнате всякую яркую дребедень – гусиные перья, бронзовую чернильницу, стопку кружевных платков. Все это качается, перемещается, отражается в мелкой воде. Стены слегка заплесневели, чуть потускнело золото, чуть посерел мрамор, но зала все еще нарядна и весела. «Венецианских церквей, как сервизов чайных, слышен звон в коробке из-под случайных жизней». Еще по Венеции бесполезно ходить с путеводителем – забредешь случайно в безвестный, нигде не указанный храм, а там так, между прочим, парочка Тицианов. Толкнешься на свет в какую-то полуоткрытую дверь – огромное пространство базилики, Веронезе, Тинторетто...

В январе рождественские пришельцы Венеции уже схлынули, а февральские карнавальные еще только собираются с силами. В январе можно разглядеть площади и перспективы, нырнуть в туман и даже остаться на улице в одиночестве. Площадь Сан-Марко не загромождают столы летних кафе, не змеится очередь в башню, проявляется пространство.

Площадь пустынна, набережные безлюдны.
Больше лиц на стенах кафе, чем в самом кафе…

Зима в Венеции встречает туманом – туманом, в который с трудом садится самолет с бледными зимними пассажирами, туманом на набережной, где после телефонных переговоров с портье «Как до вас добраться?» на качающемся причале ждешь свой ночной катер-автобус. По ступенькам горбатых мостов стучат колесики чемодана. Не бывает в Венеции такси, машин, лошадей, экипажей. Плюсовая сырость пробирает до костей, залезает под шубу и в ботинки, не берет ее и жидкое итальянское винцо. Качаются причалы, гондолы и катера стучат о парапет набережной, качается палуба под ногами. Все нереально.

Мокрая коновязь пристани. Понурая ездовая
Машет в сумерках гривой, сопротивляясь сну.
Скрипичные грифы гондол покачиваются, издавая
Вразнобой тишину.

Пусть снобы называют Венецию «громадным туристским аттракционом», но такой силы ощущение – потусторонности существования – не испытаешь больше нигде. Читаю у Петра Вайля: «Более шести месяцев в году венецианцам было позволено носить маску. Очевидец пишет: «Все ходят в маске, начиная с дожа и кончая последней служанкой. В маске исполняют свои дела, защищают процессы, покупают рыбу, пишут, делают визиты.» … Маска – посмертный слепок. Карнавал – жизнь после смерти. Словно все население города выходит на постоянную костюмированную репетицию будущего бытия».

Суббота. Катера наполняются венецианцами, направляющимися на Сан-Микеле, остров мертвых. Старухи в униформенных норковых полушубках ловко спрыгивают с «подножки» перед белыми воротами, я балансирую двумя желтыми розами. Могильные плиты густо покрыли этот клочок суши, мозаикой усеяли стены, выросли склепами. Здесь концентрация венецианской идеи смерти. Стрелка указывает на православную часть – «Dyagilev». На могиле «гражданина Перми» засохшие розы вперемежку со старыми балетными туфлями. Вокруг многочисленные греческие могилы. Нет ни церкви, ни часовни, только кресты фамильных склепов. Имя Бродского с трудом обнаруживается на карте погребенных знаменитостей, а еще соотечественник приписал «Бродский» шариковой ручкой под стрелкой «Эзра Паунд». Соседство не из худших. Оказывается, нужно вернуться назад, в протестантскую (?) часть, стеной отделенную от православной. Это напоминает, как Бродский, так никогда и не ступивший больше на землю родины, наблюдал ее с финских берегов. На могиле карандаши и камешки, наверное, из Иерусалима.

Обратный путь на «большую» землю занимает минут десять в переполненном катере. Висишь, держась за поручень, прямо над водой. К такой «автобусной» давке, кажется, все привыкли. Запах моря, меха, немного – рыбы. Здесь же в венецианскую набережную незаметно встроена современная больница. Перед ней паркуются катера «скорой помощи». Немного удивляешься, что в этом потустороннем городе кому-то могут понадобиться врачи. Жители, конечно, есть. Они сушат белье над каналами, ходят в любимые траттории, покупают в лавках моцареллу и прошутто, заполняют университетские аудитории. Но все равно это призраки – слишком сложно поверить, что в городе живут реальные люди. Ведь, в конечном счете, пришелец не может коснуться Венеции, как невозможно вступить за раму картины, попасть в Зазеркалье, вернуться в прошлое.

Стынет кофе. Плещет лагуна, сотней
мелких бликов тусклый зрачок казня
за стремленье запомнить пейзаж, способный
обойтись без меня.