ПЕТЕРБУРГ. EMOTION.

Тот, кто первым назвал Москву городом имперским и помпезным, наверное, никогда до того не бывал в Петербурге. Москва эклектична и разнородна. Петербург целостен и монолитен, но это – монолитность кирпичной стены. Красоту Москвы надо суметь увидеть, сделать усилие, приглядеться. Возможно, поэтому многие и не любят этот город. Петербург бросается в глаза сам. Наваливается, окружает, тянется бесконечными набережными. Москва – город для жизни. Лоскутное одеяло, где древние монастыри соседствуют с доходными домами, а дворцы могут стоять на одной улице с трущобами. Петербург – место реализации амбиций новообращенной петровской знати, Венеция, среди полярной ночи. Город, внешне огромный, в котором вычурность подменяет собой уют, а показная роскошь заставляет возвращаться снова. Потому как – чем еще сюда заманишь. Москва – город модерна, мир серебряного века. И того средневековья, что уцелело при пожарах – тяжкое наследие полутора веков запрета каменного строительства в России везде, кроме Петербурга. Напротив, Петербург – зеркало своего времени, детская пирамидка, собранная из эпох и стилей. И все-таки он действительно очень красив, этот город.

А вот на нашу пятилетнюю дочь петербургские красоты не произвели ровным счетом никакого впечатления. И если мы слышали от нее проникновенное «очень красиво», то относилось это к клумбе с тюльпанами в Летнем саду или волнам, бьющим в борт прогулочного катера. Но не к улицам, площадям или домам. Отсюда и абсолютное нежелание бродить по центру города, если конечно целью не является парк с аттракционами на Каменном острове, посещение театра или сладкий десерт в одной и кофеен. Общество приятеля – ровесника и уютный двор на юго-западе занимали куда больше. Правда, одно Питерское «чудо» действительно произвело на нее впечатление совершенно неизгладимое. Станции метро с закрывающимися дверями-шлюзами.

У Петербурга нет центра. Или, скорее, так: для каждого он свой. Скольких петербуржцев не спрашивай, все назовут совершенно разные места и будут свято уверены в собственной правоте. В Москве все просто. Манежная площадь, Пушкинская, кусок Тверской между ними. Блеск и многолюдность сверху, самые крупные транспортные развязки снизу – мимо не проехать. Центр Петербурга – в большей степени настроение, а не география. Дворцовая площадь? Возможно. Но только если выйти на нее из-под арки Главного штаба, чтобы открылась она вся и сразу. Иначе совсем не тот эффект, а значит и не то настроение. Невский? Но какое его место? Первый раз в жизни я вышел на Невский в семь лет и прошел от Московского вокзала до Аничкова моста. И другого центра в тот момент для меня не существовало. А двадцать лет спустя, стоя перед Казанским собором, я в очередной раз задумался – в какую сторону идти к Гостиному двору, а в какую – к Адмиралтейству. Настроение! Хмурым и дождливым ноябрем, раз за разом ныряя в переулки, я постоянно возвращался на Сенную площадь. И не было ничего милее горячих пирожков крохотного кафе на площади. А на Дворцовой тогда было холодно…

Сколько раз катался на разнотипных Петербургских катерах по городским рекам и каналам, не помню, чтобы маршрут хоть когда-нибудь повторялся. Что вносит в любую поездку элемент сюрпризности. Особенно теперь, когда лодочное движение стало сравнимо по интенсивности с автомобильным. Привычная картина, как кадр с титульной открытки: приплюснутый катер с застекленным верхом на фоне Летнего сада. До недавних пор непривычная: две, а то и три моторные лодки старательно подрезают друг друга, всерьез рискуя не «вписаться» под очередной низенький мостик на канале Грибоедова. Зато они проникают туда, где обычному экскурсионному катеру часто просто не протиснуться. На чем еще можно, например, подплыть вплотную к форту Новая Голландия, главные ворота которого подавляют своими размерами даже на расстоянии, а с воды кажутся и вовсе гигантскими. Или с легкостью развернуться прямо у Спаса на Крови на зависть пассажиров теплоходов покрупнее. Вот только в большую Неву на таких суденышках выходить волнительно. Особенно под сильный ветер. Ну да они, кажется, и не злоупотребляют. С воды Петербург совсем другой. Или к нему необходимо заново привыкнуть. Сразу начинаешь лучше понимать, что город строился на воде и ради воды. То, что с тротуара кажется кособоким и несимметричным, приобретает только отсюда видимую гармонию. А гранитные парапеты набережных превращаются из банальных причалов в фигурные постаменты обычных с виду домов. Правда, вставать в полный рост в катерах не рекомендуется. Даже из желания что-нибудь получше разглядеть. Можно не успеть убрать голову из-под очередного мостика.

Четыре последних приезда в Петербург мы жили в разных частях города. Они очень непохожи. Гранитная улица на Малой Охте, с трамвайным кольцом и железнодорожной веткой за окном, кирпичная башня на улице Коллонтай напротив построенного недавно Дворца Спорта, дом позапрошлого века на Таврической, с подъездом под аркой – таким низким, что входя в него приходилось нагибаться, Петергофское шоссе – сплетение просторных проспектов, где город, кажется, тянется вдаль, а не вверх. Почему-то Гранитная связана у меня с ощущением сумерков. Может быть из-за высоких деревьев, закрывающих панельные пятиэтажки от солнца, может быть потому, что появлялись мы в этом доме – доме дедушки и бабушки моей жены, - уже поздно вечером, а уходили едва рассветало. И еще с тягучим, пронизывающим ветром. Не обязательно холодным, но всегда сильным, заставляющим запахнуть куртку и перестать беспокоиться о красоте прически. Гранитная – уютная, но тревожная и нервная, заставляющая прислушиваться к звукам за окном, принуждающая непроизвольно сжиматься сердце. Как-то раз мы проснулись глубокой ночью – светлой, хотя белые ночи уже прошли, и не смогли уснуть снова. Долго стояли у окна, глядя через щелку между занавесками на пустой двор. И не было вокруг ничего, кроме шелеста листьев и редких шагов вдали. И еще, неизвестно откуда взявшегося чувства одиночества и уязвимости.

Совсем другой Веселый поселок – улица Коллонтай и проспект Большевиков. Может название виновато, но даже в октябре, в слякоть и холод, здесь не оставляло ощущение странной приподнятости, бесшабашности. Не праздничности, которая часто присуща туристическим центрам крупных городов, а бурлению обжитых городских окраин. По вечерам на улицах многолюдно – кто-то бежит по последним неотложным делам, кто-то просто прогуливается перед сном, для кого-то жизнь только начинается. Все скамейки заняты. Вот собачники ждут, пока предметы их гордости под раздраженными взглядами соседей справят нужду в ближайших кустах, вот местные компании шествуют к метро или ближайшим ресторанчикам, откуда-то слышны звуки расстроенной гитары. Даже заставленные пивом ларьки, несмотря на промозглую погоду, перестают вызывать неприязнь. В Таврической слились аристократическая чопорность прошлого и совершенная безалаберность настоящего. Роскошный фасад с лепниной, обрамляющей окна, главный подъезд с деревянной, отполированной десятилетиями, дверью в два с лишним человеческих роста; назвать его просто входом не поворачивается язык. И сам дом – уходящий бесконечными темными арками в глубину двора – я даже не решился пройти его до конца. Неприметные двери с полуразрушенными лестничными пролетами и раскачивающимися перилами, квартиры, как фантастические лабиринты, где по коридорам можно пройти только боком, и не видеть при этом теряющегося в вышине потолка. Величественный мир ночных кошмаров, уйти откуда можно только проснувшись. А на юго-западе гуляет ветер. Вдоль проспекта Жукова с лежащим уже пятнадцать лет камнем на месте несостоявшегося памятника маршалу, вдоль Петергофского шоссе с захламленным и неухоженным детским парком, но сияющим неподалеку Константиновским дворцом. Вдоль Дудергофского канала, где с темнотой начинают петь соловьи, не обращая никакого внимания на грохот проносящегося мимо потока машин. Где так хорошо гулять вечерами, вдыхая легкий морской ветер.

Петербуржцы меняются. Меняются стремительно, возможно, поэтому это так заметно со стороны. Город становится все более напряженным и злым. Иногда это проходит чуть стороной, фиксируется отстраненно, словно на экране телевизора, иногда выплескивается на окружающих, так не вовремя оказавшихся рядом. Петербургское метро психологи всегда ставили в пример московскому. За то, что люди стоят здесь «правильно», стараясь повернуться друг к другу лицом, а не спиной, за готовность помочь, своеобразное «чувство локтя». Теперь это чувство легче всего испытать здесь в собственном боку. Для еще совсем недавнего Петербурга дело почти невиданное: женщина с ребенком стоит в переполненном вагоне, а на нее демонстративно не обращают внимания. Сейчас такое, увы, в порядке вещей. На самых обыкновенных дворовых детских площадках атмосфера анархии и подозрительности. Малыши играют вместе, только если хорошо друг друга знают, при этом, не выпуская собственных игрушек из рук. Впервые я увидел, как дама средних лет истошно, на грани цензурности, орала на чужого ребенка, помогая, таким оригинальным способом, своему решить пустяшный детский спор.

Какими вырастут эти дети? А вот одеты молодые петербуржцы ярче и моднее москвичей. Московский стиль – сухой и деловой, питерский – сочный и колоритный. Даже на рабочих местах. Разумеется, для большинства это – мода турецких распродаж. Но и деловая обеспеченная Москва благополучно через это прошла. Во дворах бросается в глаза: пожилых петербуржцев меньше, чем их ровесников москвичей. Конечно, здесь, может быть, просто не принято общаться на лавочках у подъездов (холодно, например – город-то северный), а возможно, виновата война, ударившая по Петербургу сильнее, чем по Москве. Если так, то северная столица платит за это до сих пор, причем самой дорогой ценой. Потому что интеллигентность уходит, когда уходят люди…

Московский и Петербуржский диалекты практически сравнялись. То есть, конечно, витрины магазинов продолжают радовать глаз непривычными «кура», «греча» и «в продаже хлеб и булка». Но просьба продать «белого хлеба» уже не вызывает ни секундной задумчивости, ни удивленных взглядов. Еще десять лет назад любое посещение магазина выдавало москвича с головой. Теперь речь петербуржцев, особенно молодых, ничем от нее не отличается. И в типовые дома спальных окраин входят теперь горожане через подъезды, а не парадные. Не потому что слово забыто – просто эти «парадные» такому громкому определению совсем уж не соответствуют. Впрочем, не только в этом дело. Мир становится меньше. Глобализация… Забавно. При относительно частых поездках в Петербург я никогда не бывал там во время белых ночей. В мае, в августе! Но никогда в конце июня. Остается только верить рассказам о том, как прекрасно пройтись вдоль Невы с фляжкой коньяка в кармане и полюбоваться на разведенные мосты. Ради такой прогулки, можно ночку и не поспать. Скоро июнь. Получится ли…

Сколько же вокруг Петербурга пригородных дворцов! До сих пор удивляюсь, хотя можно было бы уже и перестать. В детстве, перед одной из первых поездок, я так твердо выучил четыре названия – Царское село, Павловск, Петергоф, Гатчина, - что появление по дороге Ораниенбаума явилось в тот момент настоящим откровением. А сейчас полчаса поездки по Петергофскому шоссе отлично показали, что считать рассыпанные по побережью дворцы и усадьбы занятие явно пустое. Чаще всего они полузаброшенные, больше похожие на руины. Такие, каким еще пару лет назад был Константиновский дворец. Правда, все чаще мелькают между усадьбами трактора и экскаваторы, обносятся заборами участки. Это не реставрация. Это - знать подбирается поближе к шефу. Стрельна медленно, но верно превращается в новую Барвиху, разбитая дорога в фешенебельную магистраль.

Мне нравится бывать в Петербурге. Этот город подавляет. Смотрит на тебя тысячами лиц с лепных фронтонов. Даже не оценивающе, просто равнодушно. Но он привязывает к себе, заставляя сделать выбор – полюбить или возненавидеть, научиться дышать этим воздухом, ходить по этим камням, или постараться больше никогда не приезжать сюда. Поэтому многие, кто вынуждены по каким-то причинам остаться в Петербурге, десятилетиями не могут сжиться с ним. Поэтому сами петербуржцы не могут уехать отсюда. Москва легко принимает и легко отпускает. Петербург проверяет, предлагает испытательный срок, который проходят не все. Петербург – серое небо и коричневый камень. Цвет облаков над Петропавловкой, если смотреть на нее от Зимнего дворца. Особенно осенью, когда золото шпиля больше напоминает ржавчину, а Нева бьет в гранитную набережную. Цвет стен Исаакиевского собора, который видишь во всем: в разводах, проступающих из-под краски, в облупившейся штукатурке домов на Садовой, в отражениях вечных петербургских луж. В Петербурге отсутствует простота. Этот город как стекло, до которого боишься дотронуться, сдвинуть с места, лишний раз вытереть пыль. От страха, что все вокруг вспыхнет и распадется, словно в компьютерной игре. Здесь не оставляет безотчетное чувство, что все, на что ты смотришь, можно больше уже никогда не увидеть. В любое место здесь можно прийти только один раз. Потому что во второй, оно будет уже совсем другим. Это сентиментальный город. Пять лет назад мы катили коляску по Елагину острову, собирая упавшие желуди, чтобы хоть как-то развлечь совсем уж заскучавшую Киру. Недавно оказалось, что они все еще лежат в старой барсетке. Может, ждут, когда их посадят?