Просыпаемся рано. Утро прекрасное. На небе ни одного облачка, ярчайшее обжигающее солнце. Саяны снова дарят нам изумительное по своей красоте бездонно-голубое небо и залитые золотом солнца горы.

Особенно прекрасным было самое начало зарождающегося дня, когда темнота ночи постепенно озарялась светом упорно пробивающего себе дорогу наступающего дня.

Огненное солнце с маху упало в воду, и вся поверхность переката мгновенно покрылась ослепительно яркими, алыми гребешками — морщинками.

Река вспыхнула румянцем от этой смелой шутки небесного светила и как будто замерла в оцепенении. Но солнце снова медленно всплыло на поверхность, подплыло к берегу, выползло на пологий берег и стало карабкаться вверх по склону к вершинам сопок, зажигая на своем пути проявившуюся из мрака уходящей ночи зелень леса. Солнце достигло вершин и, собравшись силами, совершило смелый прыжок на голубое полотно неба. Наступило сказочное утро нового, несущего нам радость жизни и неожиданность новых встреч дня.

Шура радует коллектив неожиданно открывшимися у него способностями: читает Лиде книгу на чистейшем тувинском языке. Книгу мы случайно нашли на берегу около старого кострища. Хриплый голос Шуры очень подходит для чтения литературы на местном языке. Шура весь покраснел от натуги, выговаривая трудно произносимые незнакомые слова, стараясь читать с выражением и большим чувством. Звучало это приблизительно так.

— Шожгал крей кадыырын хылырадыршалый-ла берди. Хундус сараат кырынга оорга дескилен турдар кижи бологат. Богузун канчан баады бо…

Он тут же делал для нас вольный перевод прочитанного.— Кончай свои дела. Кижи Хем подождёт. Иди сюда ко мне, и мы уйдём вдаль в тайгу заниматься любовью. Ей богу кончай! Я уже не могу больше терпеть….

За эти признания Лида награждает автора-переводчика увесистым тычком половником по спине и у него сразу же отпадает всякое желание заниматься переводами с тувинского и любовью тоже.

Завтракаем вчерашними лепёшками-блинами и пшённой кашей. Пшено промыли не очень хорошо, и в каше то и дело попадаются какие-то камешки и шелушинки.

К каше Завхоз выдаёт по порции возвращённого к жизни топлёного масла.

Московская половина коллектива, за исключением самого Завхоза, от него отказывается, так как из бидона снова несёт совершенно непотребными ароматами.

Чистейший воздух тайги мгновенно разбавляется тлетворным запахом цивилизации.

Лида никак не может одолеть свою порцию каши.

Вова требует.— Не позорь «кишку»— так он называет баллон катамарана, на котором закреплено законное место Лиды. — Доедай…

Лида давится, кхекает, но продолжает поглощать остатки каши, стараясь не позорить «кишку».

Командор подвешивает на воткнутой в берег палке голову ленка. Это очередной знак идущим за нами киевлянам, что рыба в реке есть. Ленка мы вчера благополучно засолили.

Ряша делает со всех слайды. То и дело слышится его голос.— Шура, поверни ко мне свой фейс в полфас. Я буду делать тебя в контражуре.

— Лучше сделай меня в пастельных тонах, — просит Шура.

— Обойдёшься без пастели и в контражуре…

— Ну, сделай, как прошу. Ты мне друг или кто?

— Друг, но в разумных пределах.

Солнце становится всё горячее и буквально прожигает наши тела насквозь. Запасаемся бешеным ультрафиолетом на весь последующий год.

Собираем по берегу разбросанные везде вещи, подкачиваем ката мараны, грузимся и отплываем.

Утром был забавный случай. За поворотом реки раздался резкий свист. Что это? Неужели киевляне сумели догнать нас так скоро?

Командор оглушительно свистит в ответ. Из-за поворота снова раздаётся громкий свист. Командор опять вторит ему. Ему снова отвечают…

— Догнали всё-таки, клещи. Теперь прощай свободная жизнь,— сокрушается Шура.

— Не боись, Шура! Не люди это…

— А кто же ещё?

— Хищник это свистит… Птица.

Надо же… Так здорово людям подражать насобачилась.

— А может и не она людям подражает, а люди ей?

— Всё одно. Не влияет значения. Главное — не киевляне…

В пять часов вечера мы подошли к левому притоку Кижи Хема Ашкосоку. Рыба сегодня снова ловилась плохо, только челябинцы поймали шесть хариусов. Мы же не поймали ни одного, и это выводит из себя самолюбивого Ряшу. Солнце жарит и жарит. Воздух раскалён добела.

На небе ни облачка. Замерли в оцепенении комар и мошка, только неугомонные и бесстрашные слепни делают на нас неожиданные налёты.

Во время пережора Женька обнаружил в лесу трёх глухарей. Вернее одного глухаря и двух копалух. Хватают ружья и убегают с Командором на добычу реликтовых птиц. Однако птички оказались более проворными и догадливыми, чем наши охотники, и благополучно своевременно скрылись где-то на склонах.

Не доходя километра полтора до очередного левого притока Ашкосока, мы снова наткнулись на охотничью избушку. Построена она метрах в двадцати от воды на левом берегу Кижи Хема. Изба очень хорошая.

Даже единственное стеклянное окошко в ней оказалось целым. Рядом с избой построена баня. Валяются разбросанные ящики, эмалированный таз. На деревьях натянута антенна.

На Ашкосоке делаем остановку на ночлег. Даже не установив палаток, уходим вверх по притоку к водопаду. Командор успел сделать это ещё раньше и убежал к водопаду раньше всех. На берегу в одиночестве остаётся лишь Женька, которого, как он потом будет утверждать, забыли пригласить.

В пешем переходе нет ничего страшнее карликовой, каменной берёзки. Длинные, как лианы, её коричневые глянцевые плети с короткими острыми отростками, покрытыми мелкими зелёными листочками, разбросаны по курумникам мотками колючей проволоки. Упругая, гибкая, берёзка хватает намертво. Вырываться силой бесполезно. Попался— остановись, распутайся, внимательно осмотрись, найди, куда можно поставить ногу. Спешка абсолютно противопоказана.

Рванулся, дал волю злости, и началась цепная реакция! Камни между берёзкой сплошь заросли скользким мхом. Мхи самой разнообразной окраски: белые, зелёные, фиолетовые, бурые, розоватые. Часто попадается голубика.

Наконец продираемся сквозь это колючее заграждение и попадаем в сухое болото, уткнувшееся в склон ближайшей горы. Когда мы пересекли болото, то к нашей радости обнаружили вполне приличную звериную тропу, уходящую круто вверх по склону в нужном нам направлении.

Вдоль тропы росли невысокие кустики голубики, сплошь покрытые крупной созревшей ягодой. Решили на обратном пути набрать ягод для компота.

Тара для этого есть— моя жокейская шапочка. Тем более что мы уже собирали в неё красную смородину и она уже приобрела своеобразный оттенок. Кроме голубики вокруг много кустиков жимолости.

Синяя жимолость является чемпионом среди водосборов Саянской тайги. На её пористых сизых листьях всегда скапливаются крупные чётки дождевой воды.

Спрятавшись от солнечных лучей в густые шерстинки, они терпеливо подкарауливают случайных путников, чтобы мгновенно осыпать их с ног до головы весёлым, радужным фонтаном.

От этих красивых, искристых фонтанчиков через минуту-другую становишься промокшим до нитки. Вот и сейчас повсюду жирными чернильными кляксами свисали продолговатые капли-ягодины жимолости.

Они казались тёмно-фиолетовыми фонариками между овальными ворсистыми листьями, которые попарно, друг против дружки, топорщились на ломких, суховатых ветках. Неожиданно стали попадаться кустики рододендрона.

— Шура смотри, вот он— рододендрон золотистый…

— Ну, и что в нём золотистого? Стебли какие-то грязно-бурые, старые листья тёмно-коричневые, где оно, золото-то?

— Ошибаешься, Шура. Имя у него законное. Знаешь почему? Ты вот возьми, разотри несколько листочков и сразу же почуешь, как на тебя пахнёт слабым и очень тонким чайным ароматом. Таким аппетитным, что невольно подумаешь: вот бы сейчас стаканчик горяченького, золотистого, запашистого чайку!

Шура не поверил. Нагнулся к вырванным растениям и захватил в горсть несколько плотных, толстых листьев, сорвал их, помял в ладонях, потом понюхал… От ладоней действительно пахнуло сухим чаем. Выбросил растёртые листья в траву и нехотя разрешил.

— Раз пахнет, пущай золотистым называется. Для меня всё одно, что рододендрон, что кашкара. Была бы польза.

Минут через двадцать с трудом поднимаясь по крутому склону горы мы услышали мощное гудение падающей воды, отдалённо напоминающее шум от движения тяжело нагруженного железнодорожного состава. Внизу под нами гремел водопад Ашкосока. Мы умудрились пройти мимо него и оказались выше и сбоку.

Спустившись по салам вниз метров на восемьдесят, мы, наконец, увидели сам водопад. Зрелище было незабываемое.

Солнце вошло в зенит, прорвав обложную пелену. Его вездесущие щупальца-лучи вцепились в косматую гриву водопада и, держась за неё, соскользнули вместе с потоком к подножию скал.

Прежде не освещённая солнцем на фоне тёмной скалы водяная лавина казалась мрачной, матово-серой. Пронизанная солнечными блёстками вода вдруг заиграла яркими цветами радуги на фоне изумрудного поддона. Тысячи разноцветных искрящихся фонариков зажглись одновременно, мерцая, кувыркаясь, перепрыгивая с места на место.

Теперь весь водопад был освещён солнцем, и в его падающих струях весело играла радуга.

Из расщелины, промытой веками на самой вершине скалы, словно из гигантского лотка вырывался могучий поток, который падал вниз почти не разливаясь по отвесному неровному склону.

Река падала с двадцатиметровой высоты в узкую щель между отвесными скалами. Водопад был образован двумя ступенями. Первая ступень метра три высотой завершалась небольшим горизонтальным уловом, который обрывался дальше вниз зигзагообразным вертикальным руслом. Скалы были светло-коричневого цвета.

Внизу под водопадом кипела белая пена, и в воздух поднимались тончайшие кружева, сотканные из множества водных брызг и воздушных пузырьков. Дальше река, сплошь забитая огромными валунами, делала пологий зигзаг, пробивалась между скал небольшими пенистыми сливами и уносилась за поворот. Около воды на гранитных валунах лежали вырванные с корнем и отшлифованные водой деревья.

Вода играла всеми ощутимыми для человеческого глаза красками, повторяя необычные оттенки скального покрова, при солнечном свете сверкая ослепительной радугой, отражённой в струях, брызгах и каплях. Чем ниже опускался поток, тем больше он бурлил, разбрызгивая по сторонам пышные клочья ослепительно белой пены. И как только пена оседала на каменных выступах, она теряла первоначальный молочный цвет и казалась шалью, связанной из мельчайших ярких воздушных шариков. К подножию скал вода падала почти отвесно, многочисленными тяжёлыми струями, висящими как кисти огромной тюлевой шторы.

Кисти шевелились, переплетались между собой, раз двигались, неожиданно открывая наблюдателю блестящую поверхность скального монолита. А уже в самом низу, падая в реку, поток скалил каменные зубы, рокотал громоподобным смехом, плевался бешеной слюной.

По скользким замшелым камням стремительно стекали тысячи звонкоголосых струй, сливаясь у подножия скаля в один мощный поток. Они, как струны многоголосого оркестра, издавали оглушительный однотонный звук, и звук это, повторяемый беспрерывным эхом, включивший в себя удары водяного молота по каменной наковальне и шипение беснующихся брызг, господствовал над всей окрестностью.

Вдоволь налюбовавшись открывающимся сверху зрелищем, мы спустились вниз к самой воде, где около нижнего улова бродил Командор со спиннингом. Широко улыбаясь — настал миг его удачи и торжества— он хвастливо продемонстрировал нам двух пойманных им тайменей.

— Дай разочек бросить, — жалостливо проскулил Вова.

— Обойдёшься, клещ! Самому хочется, — заявил счастливчик и побежал от нас по камням в сторону, непрерывно смыкая спиннингом.

Фотографируемся, любуемся редким зрелищем падающей массы воды. Командор не прекращает забросы спиннингом. Вдруг он кричит нам, что у него взял таймень, но сошёл. После этого он в течение получаса безрезультатно пытался предлагать тайменю различные блёсны и даже пойманного здесь же под водопадом хариуса. Больше таймень ловиться упорно не желал.

Насладившись от души великолепием водопада и окружающей природы, мы вернулись обратно в лагерь, и только азартный Командор продолжал своё безуспешное занятие.

По дороге набрали голубики на компот. Несмотря на то, что ломились напрямик через тайгу, вышли точно к месту нашей стоянки. Там никого не было.

На невысоком плоском камне лежали четыре порции конфет и колбасы, на сковородке сиротливо скукожились четыре горки утренней пшенной каши, в ведре скучал остывший чай.

Посоветовавшись, решаем, что такое холодное пойло мы пить не будем, и завариваем новый чай на смородиновом листе. Смородиновый запах и привкус придали приготовленному напитку особый аромат.

Командор возвращается в лагерь где-то через час после нас и приносит-таки с собой таймешонка килограмма на два с половиной и ленка, чем ввергает Шуру, Вову и особенно Ряшу в шок. В глазах счастливца так и светится радость и гордость — как-никак, а первого тайменя на Ашкосоке поймал именно он.

Завистники, схватив спиннинги, разбегаются по сторонам. Через минуту был слышен только свист блёсен, который постепенно замолкал по мере удаления рыболовов от лагеря. Не успел Командор как следует насладиться своей победой и триумфом, как из-за поворота выбежал Шура и с громкими воплями помчался к лагерю. С собой он тащил тайменя весом килограммов на десять.

Командор сразу же сник и загрустил. Помучившись своим поражением минут пять, он схватил спиннинг и убежал снова пытать рыбацкое счастье на Ашкосоке. Не выдержал и Завхоз— он тоже взялся за спиннинг.

Женька, как настоящий пустынник, взял снасти, перебрёл реку в брод и стал ловить рыбку в полном одиночестве далеко внизу по течению. Итак, сегодня снова пошли таймени. Хариусов мы поймали тоже немало, аж целых семнадцать штук.

У Командора набухли груди и округлились бёдра. Вся его крепкая фигура сейчас была до краёв наполнена каменным здоровьем. Он звенел, если до него дотрагивались рукой.

Кроме рыбы Командор притащил от водопада ещё и здоровенный булыган молочного цвета. Утверждает, что это белый нефрит.

— Такой есть только в Забайкалье и здесь, в Саянах, утверждал доморощенный геолог.— За рубежом по восемьдесят долларов за килограмм идёт. А в моём целых два.

— Отломи рубля на три,— прошу я его.

— На рубли не отламывается, только за валюту.

Вернувшийся Ряша профессионально осмотрел притащенную Командором ценность и авторитетно заявил.— Дерьмо собачье! Никакой это не нефрит. Таких здесь по всему берегу навалом набросано. На бери и выбрось.

Командор сопротивляется.— Не ври, мне геологи говорили— точно нефрит. Смотри, ножом не колется и цвет, как у свиного сала.

— Вот-вот. На Котуе ты собакиты собирал, а здесь на Кижи Хеме— свиониты…

— Не верь, не верь! На Бамбуйке геологи точно такие же иска ли… И вообще, хватит мне зубы заговаривать! Я есть хочу.

— Прежде чем за стол садиться, руки помой! Они от твоего свионита побурели.

— Ладно. Пойду, помою… Кстати, ты знаешь, что такое вода? Нет? Водой называется жидкость, которая не имеет цвета и которая чернеет, когда мы моем руки.

— Ага, а ветер — это воздух, который торопится.

— Не жизнь, а топтогон. Сплошной, перманентный марцефаль, сиречь конфликт.

Уходя на рыбалку, Шура бесхозяйственно разбросал на каменистой косе шмотки, в числе которых были и кеды — его единственная кроме сапог обувка. Накануне он лишился из-за своей неряшливости шерстяных носок и портянок, которые оставил на память последующим путешественникам на одном из пережоров, развесив для просушки на кустики. Из-за этого бедному Шурику пришлось рвать на портянки почти ненадёванную куртку-рубашку от трикотажного тренировочного костюма.

Сейчас, глядя на сиротливо брошенные хозяином кеды, у нас мгновенно зародилась весьма паскудная идея наказать «рачительного» хозяина за расхлябанность и разгильдяйство. Мы взяли найденное на берегу лиственничное удилище длиной около семи метров и с помощью его приспособили оставленные Шурой кеды на сучки толстенной лиственницы, стоящей рядом с кострищем.

Занимался этой операцией, причём с громадным усердием, Ряша. Для того чтобы поднять обувку как можно выше над землёй он использовал не только преимущества своего роста и удилища, но и полутораметровый пень, с трудом притащенный им откуда-то из кустов.

Взгромоздясь на это шаткое сооружение, он вывесил кеды на высоте более десяти метров.

Мы с Завхозом поддерживали его во время проведения этой операции с двух сторон, чтобы он не сверзился с неустойчивого постамента. Кеды тихонько раскачивались под действием прибрежного ветерка и выглядели на своём новом месте весьма экзотично. Несведущему человеку было трудно сразу сообразить, каким образом они могли очутиться на столь необычном месте.

Мне сразу вспомнился случай из студенческой жизни. Были у меня два знакомых хохмача — Боб Чеянов и Боб Бабаянов. Учились они в МФТИ. Друзья часто придумывали хохмы-головоломки, которые подолгу не могли разгадать окружающие.

Один раз, чтобы испытать на сообразительность одного не в меру заносчивого сокурсника они подняли снизу по верёвке на высоту восьмого этажа в своем общежитии здоровенное кресло и привязали его снаружи форточки той же самой верёвкой. Потом позвали к себе умника и предложили втащить кресло снаружи в комнату.

Кресло не проходило не только в форточку, но и в раскрытое окно. Бедолага мучился и потел около часа, но потом сдался. Общество долго потешалось над этим случаем и передавало его, красочно расписывая детали по другим общагам.

Когда Шура вернулся с рыбалки, он снял сапоги и долго-долго рыскал по берегу в поисках кед. В конце концов, он всё-таки обнаружил их на новом месте и стал с удивлением созерцать необычную, загадочную картину.

— Чтой-то кеды нынче низко по деревьям рассаживаются, не иначе, как к дождю, — острит Командор, глядя на обалдевшего от увиденного Шурика.

Наконец Шура пришёл в себя и зловеще прошипел.— Поскольку я не знаю, кто сотворил эту подлючку, то имею право подозревать всех остававшихся в лагере. А, следовательно, я теперь буду долго и жестоко мстить каждому…

Завхоз советует ему попытаться раскачать высочайшую листвянку, а Ряша попытаться сбить обувку выстрелом из карабина.

— Ничего я делать не буду, и снимать кеды тоже не буду. Буду вам жестоко мстить, — сопротивлялся их советам Шура.

С этим словами он улёгся на землю точно под теми сучьями, на которых висела его обувка, и стал смотреть на неё печальным взглядом мученика. После первой нашей бани он выглядит очень живописно: пепельно-серые волосы, лохмами торчащие в стороны, чёрная щетина бороды с проблеском отдельных седых волос и бронзово-коричневая задубевшая под ветром кожа лица. Синие спортивные штаны с белыми лампасами, заправлены в коротенькие резиновые сапожки. На берегу под деревом лежал настоящий бродяга из рассказов Джека Лондона.

— Ты что застыл, как гормон в электрическом поле,— напустился на Шуру Завхоз.

— Почему это, как гормон,— обиделся тот.

— Потому. Разъясняю для непонятливых. Электрическое поле регулирует передвижение в растениях их гормонов роста.

— Выяснено, что ток всего в пятнадцать-двадцать микроампер, идущий по проводам вдоль стебля, полностью блокирует передвижение гормона ИУК из верхушки побега, где он синтезируется, в остальные части растения.

— ИУК? Это, что ещё за тварь такая? Или такой?

— Шура, вы человек энциклопедического невежества. Это гормон индолилусной кислоты.

— Начитался. Затяжелел от знаний… Изыди наукоёмкий… Мы тоже не ботфортом комсоме хлебаем. Тоже образование кое-какое получили. Каждая сосиска из себя колбасу строит.

Вечером, когда мы вспарывали рыбу для засолки, оказалось, что Шура поймал не тайменя, а таймениху, в которой было около восьмисот граммов великолепной оранжевой икры. Она была тут же приготовлена к употреблению. Получилась целая миска редкого кушанья. Это настоящее богатство по настоящим временам.

На ужин был жаренный таймень, малосольный хариус, красная икра, и, конечно же, весомая граммулька для души. Чем не ресторанное меню?!

Все набросились на предлагаемые лакомства и не отрывались от них, пока не наполнили свои животы до состояния барабана. У особенно прожорливых отчётливо бурчало в кишках.

— Кишка в атаку на пищу прёт,— заявил Шура.

В это время Ряша потихонечку достал из чехла свой двенадцатикалиберный бофлинт, отошёл в сторону метров на пятнадцать и, прицелившись, спустил курок. Грянул выстрел. Шура, словно резвый козлик, сиганул со своего места в сторону, но не успел и сверху на него вместе с толстыми сучьями рухнули вниз и оба кеда. Вернувшись на место, Шура долго изучал вернувшуюся к нему обувку, нашёл пару отверстий от дробин и угрожающе попёр на Ряшу.

— Теперь ты на меня всю жизнь работать будешь! Век тебе со мной не расплатиться! Модельную обувь попортил — ни вида, ни качества.

— Обойдёшься! Не граф какой и в такой походишь!

Так закончилась эта маленькая забавная история. Шуру тут же отправили чистить и солить только что пойманного им хариуса, а заодно и остальную рыбу. После чистки рыбы обиженный Шура взял кораблик и удалился в устье притока переживать в одиночестве свой позор. До вечера он поймал ещё пяток хариусов. Рыба по нашим оценкам была второго сорта — не те размеры. И мы пустили ее на уху вместе с таймешиными головами.

Удобные, разношенные, как домашние туфли, не беспокоящие мысли бродили у меня в голове и настойчиво просились наружу.

— Почему-то в вечернее время в окружающем нас мире преобладают оттенки густой зелени, ты, не находишь? спрашиваю я Ряшу.

Тот лениво потянулся и заявил.— Я не кошка, в темноте никаких красок не различаю…

— Грубый вы нынче, Ряша.

— Вы, тоже не подарочек. А моя грубость, сами знаете, от сердечной душевности… Но вам этого не понять!

— Ладно, будем взаимно вежливы. Приглашаю вас, как Кристиан Донати, удалиться в сей прекрасный уголок и предаться приятной беседе, а пока мы будем услаждать взоры приятным видом деревьев и реки, дух наш одновременно приобретет пользу от слуха и удовольствие от зрения.

Ибо, как говорилось в древнем писании, пусть человек, стремящийся к зрелищным удовольствиям, созерцает восход и заход солнца, смотрит на диск луны, то возрастающей, то убывающей, на сонмы звёзд, сверкающих в небе. Пусть созерцает он смену времён года и лицо земли, увенчанное горами, реками, морями, населёнными пунктами, рыбами, животными, птицами и людьми.

Поднимаю кверху глаза, чтобы убедиться в том, что в глубине небесной бездны вселенной никуда не убежало созвездие Пса и что Большая Медведица по-прежнему заботится о Малой. И что так же сияет Полярная Звезда, скромная умница, помогающая всем путешественникам на свете не сбиться с пути.

Наконец и Ряша проникается окружающей нас красотой, настраивается на мою философскую волну и задумчиво произносит.

— Прощай, уходящее сияние дня, здравствуй, медленно темнеющее небо. Приезжать сюда, в тайгу, ей богу, стоит лишь тем, кто умеет видеть и слышать. В тайге— сознание, память, мысли все обостряется. В тайге я один. Я ощущаю в себе центростремительную силу, идущую от моей макушки к моему пупку.

— Не к пупку, а к желудку.

— Может и к желудку, какая разница… Здесь думают о жизни и делают дело, иногда маленькое и скромное, но важное, потому что в воспоминаниях, которые потом пишутся, в бесконечных рассказах, которые здесь так охотно рассказываются, в разговорах, которые здесь не умолкают, всегда сквозит высокая мысль о чистоте и бесконечности природы и её проявлений.

Это был необыкновенный вечер, который, увы, нигде не запечатлен, никем не зафиксирован, не записан.

Вокруг бушевала во всём своём многообразии прекрасная таёжная ночь, и звезды на небе, образовав бесконечный светящийся хоровод, беззвучно танцевали сиртаки.

Как хорошо у костерка прилечь

В тот час, когда взойдёт луна,

И слушать горной речки речь,

Что бьет волной по камню дна.

Эта речь. Чем ты раньше была?

Над ущельями дымкой туманной?

Светом дальней и яркой звезды?

Глухариною песней гортанной?

Cтоном свежего ветра в горах?

Иль в долине ночной тишиною?

А теперь, наконец, как во снах,

Она разом наполнилась мною.

Я вновь вернулся в юные года,

Готов я плыть в мечте за океаны.

Мне вновь доступна чувства высота,

Что в клочья рвёт холодные туманы.

Глава одиннадцатая. Мирис. Женька идёт к водопаду. Ряша и Вова купаются. Заяц. Лида ловит первого ленка. Сонет клозетной бумаге. Снова немного философии.

Саяны — есть Саяны! Вчера бушевало солнце, и всё сгорало от жары, а сегодня снова холодно, очень холодно. Всё вокруг покрыто инеем. На небе, как и вчера, ни единого облачка.

Из палаток доносится переругивание Командора и Ряши.

Погодку бы сегодня получше, да таймешат с ленками побольше, — мечтательно потянулся Командор.

— Запросики у вас, Боренька! А из белья ничего не нужно?

— Спасибо. Возьму мукой, если Завхоз всю не разворовал.

— Слушай, шёл бы ты к этим… ну те, которые с хвостиками…

Ряша пробует начать ловить рыбу, но клёва нет. У нас даже появляется теория, объясняющая причину такого чередования полос рыболовных удач и неудач: холодно— мошка прячется по кустам и над рекой не летает. Хариус не дурак — он это понимает и спокойненько себе спит в камнях на дне. А раз спит хариус, то спит и таймень, который питается хариусом. Рыба спит — клёва нет.

— Время, проведённое на рыбалке и на охоте, в срок жизни не засчитывается. Раз рыба спит, надо спать и нам, — заявляет Ряша и снова залезает в палатку.

Один пустынный человек, схимник и одиночка-Женька уходит в шесть часов утра к водопаду. Накануне Ряша дал ему настолько «чёткое» описание маршрута к водопаду, что наш Женя забурился глубоко в тайгу и прошёл мимо него далеко вверх по притоку.

Он ушёл в сторону от притока и махнул через невысокие горушки-складки склона километров на шесть-семь, хотя до водопада было всего пятнадцать минут тихого хода. Изрядно устав и не найдя желанного водопада, он пошёл назад вдоль склона и увидел водопад далеко внизу под собой.

Спускаться к нему было далеко и лень, так что наш путешественник вернулся в лагерь, так и не полюбовавшись этой достопримечательностью. Всего он путешествовал по буеракам на склонах около пяти часов. Пришёл в лагерь к одиннадцати часам, голодный и злой. Мы уже начали волноваться столь долгим его отсутствием и строить разные предположения о причинах его. Решили отправить на поиски Женьки Командора.

Тот, взяв с собой ружьё, уходит в тайгу. Однако оба ходока, как и следовало ожидать, где-то разминулись, и Командор вернулся в лагерь на полчаса позже Женьки, когда тот вовсю уписывал за обе щёки остывшую порцию своего завтрака.

Злой от пустой пробежки по горушкам и бурелому, Командор шумит на Женьку.— Уйми жвало, едок? Не один кормишься! Ишь всю кашу в один мах пробузовал! Мог бы и о других вспомнить!

И тут, на удивление всем, Женька выдаёт.— Если бы не склероз, я бы постоянно думал о других.

Но это событие состоялось позже, а пока мы вернёмся в это незабываемое утро.

Наконец появился ослепительно белый, раскалённый диск солнца, и поток серебряной лавы хлынул с гор в долину, затопляя все её выемки, и обрушился на мгновенно затихшую в предчувствии чего-то необыкновенного реку.

Вода в ней мгновенно закипела и ударила в глаза таки ми ярчайшими отблесками, что я невольно зажмурился. Ему и раньше приходилось наблюдать такие великолепно-сказочные картины, но каждый раз он снова и снова замирал в невольном восторге от увиденного.

Солнечный расплав, расправившись с тайгой и рекой, перелился на небо и стал медленно разогревать его. Нежная голубизна неба постепенно переходила в золотистый, необычный, встречающийся только в древних церковных иконах, раскрас, секрет которого унесли с собой великие художники-умельцы. Небо стало до жути тёплым и осязаемым.

Наступал день, залитый солнцем и голубым небом. Солнце всё больше походило на молодого древнего бога, нагого и розового в необъятных, морских разливах тёплого ласкового неба.

Нежный, невероятный запах окружал их. Запах мёда и спелой травы — неповторимый, колдовской, таёжный запах, чуть разбавленный близостью чистейшей воды горной реки…

— Нет, это даже не запах,— думал я.— Запах— слишком грубое, неточное слово. Тут уместнее аромат— мирис… Коротенькое и звучное, как звук скрипки.

Для городских ландшафтов, где асфальт, камень, табак— там действительно можно говорить о запахе. Запах— это когда воняет. Но вода, трава, мёд это только мирис… И больше ничего. Хубава мирис,— повторил я про себя задумчиво, смакуя это выражение.

Почему-то сразу вспомнился Золотой Берег, где я впервые услышал это милое выражение.

Жара уверенно выжимала из воздуха последнюю влагу. В душном тяжёлом мареве дрожали далёкие голубоватые размытые вершины Удинского хребта.

Уж проснулась тайга. Стали светлыми дали.

Первый солнечный луч заскользил по воде.

Загудела мошка. Мы прекрасно поспали,

Как, пожалуй, не спится нигде.

У костра, как всегда, суетится дежурный,

Пахнет утренний чай горьковатым дымком,

И шумит перекат — весь блестящий и бурный,

По которому вниз скоро мы поплывём.

Сон согнала тайга. Птицы всюду запели.

Бурундук на пеньке залихватски свистит.

Снова в путь нам пора через тиши и мели.

Солнце катит свой диск в потеплевший зенит.

Завершает свой бег уходящее лето,

И листвянок листва отдаёт желтизной.

Стая диких гусей, как прощальным приветом,

Нам махнула крылом над бегущей волной.

Часам к десяти солнце полностью справилось с ночными завоеваниями ночного холода и теперь вновь вовсю бесчинствует надо всем живущим и растущим.

Правда, сегодня появился несильный, свежий ветерок, и он изо всех сил пытается охладить раскалённые под солнцем тела и предметы.

Покидаем гостеприимный Ашкосок и продолжаем сплав.

Если посмотреть вниз по реке, то открывается незабываемое по красоте зрелище— по водной поверхности сплавляется вниз сплошной поток расплавленного, слепящего глаза серебра.

Этот расплав неоднороден. Он состоит из мельчайших струй, завихрений, чешуек, которые образуют сплошной серебряный панцирь-скатерть, уносимую вниз быстрым течением реки.

Наши катамараны всё время пытаются догнать этот несущийся впереди расплав, но, несмотря на все наши усилия, никак не могут этого сделать. Расплав несётся впереди и не даёт себя настигнуть. Все предметы, попадающиеся на его пути, он мгновенно вбирает в себя, и они также начинают сверкать серебром.

Поток уверенно обгонял наши суда, слепя глаза и, мешая осматривать маршрут впереди. А солнце снова и снова продолжало сливать в воду очередные расплав ленные слитки своих лучей, и они, сливаясь с водным серебром, мгновенно тону ли в нём.

Между этими серебряными плитами и нитями на воде в некоторых местах бежали тёмные, матовые пятна и ленты. От этого вся поверхность реки казалась ковром сказочной работы, где серебряные и золотые нити чередовались с изумрудными чёрными нитями. Когда начинал дуть ветер, расплав мгновенно разрывался на мельчайшие серебряные шарики, которые вприпрыжку катились по воде.

Всё вокруг замерло, подчиняясь власти солнца. Только неугомонные кулички-пискунки носились вдоль берега низко над водой и оглашали тишину разом левшей от жары тайги своим тонким пронзительным писком.

На песчаных отмелях берега стали попадаться гусиные следы и их помёт, но самих гусей нигде видно не было.

Наконец поймали на кораблик сразу пять крупных хариусов. Командор и его команда тоже добыли трёх хариусов и одного ленка.

Завхоз сидит на своём рюкзаке молчаливый и задумчивый. Когда он впадает в задумчиво-мечтательную меланхолию, то становится похожим на карамору беззащитного длинноногого комара, который лениво бродит осенью по оконным стёклам и не очень сердится, когда ему в силу привычки или просто так, от нечего делать, отрывают ноги.

На Ряшу напала, как он говорит, водная болезнь— он беспрестанно пьёт воду, а затем обильно мочится.

Делает он это, не сходя с плота. Где-то к четырём часам дня на изумительно голубом небе появились первые ослепительно белые, воздушные облака, похожие на только что раскрывшиеся коробочки хлопчатника.

Сплавляемся без остановок, продолжая непрерывно махать спиннингами. У Завхоза кто-то брал блесну, но вытащить рыбину он так и не смог, она сошла далеко от плота.

Хотя уже и довольно поздно, устраиваем пережор. Сегодня он просто царский — финский сервелат, красная, вернее янтарно-жёлтая икра тайменя, остатки жареных рыбьих потрошков, печенье, конфеты, сухари, крепчайший чай.

Похоже, Завхоз совершенно разомлел от жары и полностью потерял контроль над продуктом.

Кусочки колбасы, которые нарезал на пережор Ряша, были удивительно миниатюрны. Однако наши друзья, как люди науки знали, что малый размер всегда можно компенсировать их большим числом. Они тихонько и настойчиво подзадоривали его.

— Режь, режь, режь. Ещё много осталось…

Не обращая на них никакого внимания, Ряша продолжал своё занятие, философствуя при этом. Личность есть наблюдаемая функция, показывающая, как индивид или система преобразует параметры ситуации выбора в ожидаемую удельную ценность.

Даже Сократ в те далёкие времена понимал, что познать самого себя задача нетривиальная, как теперь говорят. Поэтому мы можем позволить себе не решать её и жить, не очень себя понимая.

Все блаженствуют от обильной и вкусной пищи. Подобревший и сытый Завхоз посмотрел на Командора и милостиво спросил.— Добавки ещё хочешь?

— Ну, вообще-то… Не то чтобы…. А в общем…. Прошу не отказать в желаниях….

— Ладно, не умничай, давай свою посудину. Последнее отдаю. Вот только чем ты за мою доброту расплачиваться будешь?

— За натуральные продукты лучше всего расплачиваться натурой.

— Нужна мне твоя вонючая натура…

Неожиданно запросил добавки Шура.

— Ну, ты и обжора. Ни слуха, ни зрения. Невозможного просишь. Видишь, что уже всё подмели…

— Если у человека плохой слух, то у него хорошее зрение. Если плохое зрение, то хорошее обоняние. Если плохое обоняние, то хороший аппетит. В каждом человеке есть что-то хорошее. А разницу между возможным и невозможным понять нельзя.

Сразу после еды Ряша и Вова бегут купаться. Вода всегда была Вовиной стихией, и он постоянно садился в лужу. У него протекают сапоги. Поэтому Вова решает купаться прямо в них. Искупавшись, он снимает сапоги, выливает из них воду и снова напяливает на босу ногу.

Бурчит себе под нос.— Сапоги мои того— пропускают Аш-Два-О. Будем снова их клеить, чтобы по тайге бродить. В жизни всё имеет срок. У сапог он знать истёк.

Ряша, лёжа после купания на тёплом песочке, философствует.— Нет, чело века создал всё-таки не труд, а отдых. Вот лежу я сейчас и мечтаю. Собрать бы все горы, что стоят на земле, в одну гору, сложить бы все камни в один камень, слить бы все озёра, моря и океаны в одно море, а потом закатить бы этот камень на эту гору, да пустить его в эту речку! Вот бы булькнуло!

Пестрокрапчатый куличёк прыгал по гладким и скользким валунам и тонко, жалостливо всхлипывал.— Тили-ти-ти… Тили-ти-ти. Как будто уговаривал.— Отпустите… От-пус-ти-те…

— Гуляй, гуляй, недомерок… Тебя и так никто не трогает,— грубовато шумнул на него Ряша.

— Ты чего это пузом кверху развалился и на небо пялишься?— кричит Ряше Командор.

— Так мне предначертано свыше! Ибо природа, заставив все другие существа пригибаться к земле, чтобы принимать пищу, одного человека, то бишь меня, подняла и побудила его смотреть в небо… Так сказал не кто-нибудь, а сам Марк Туллий Цицерон. А лёжа на спине на небо взирать ещё удобнее и приятнее… Философы древности утверждали, что смотреть на небо более достойное занятие для человека, чем пялиться на редкие и прекрасные предметы, разнообразные цвета, блеск золота и драгоценных камней…

— Гляди, гляди, да только не забывай, чему нас Лактанций учил.

— Рот, нос и половые органы необходимо использовать не для наслаждений, а по их прямому назначению.

Я лежу на песочке записываю в блокнот свежие впечатления и крапаю немудрёные стишки.

Что ищем мы в глуши таёжной?

Небес бездонных глубину?

Реки свободную волну,

Иль встречу с зверем осторожным?

Быть может таинство закатов

На фоне диких синих гор?

С самим собой извечный спор

Под шум звенящих перекатов?

Солнце катилось по небесной дороге над тайгой и рекой, небо накрыло лес хрустальным колпаком, и тишина рождалась в прозрачной пустоте словно что-то материальное.

Тайга тоже тонет в небе. Тайга тоже смотрит в реку. Река бежит куда-то вдаль. И во мне снова просыпается сказка детства. Сердце билось в такт бегу карандаша легко и быстро.

У Завхоза чёрный день:

У него сошёл таймень,

А быть может и ленок,

Всё рано не доволок…

Ходит, хмурится Завхоз,

Был он полон страстных грёз–

Чудо рыбу заблеснить,

С нею гордо походить,

Привезти в соли в Москву,

Чтобы было что к пивку.

Солнце по небу плывёт,

Рыба больше не клюёт.

У Завхоза чёрный день:

У него сошёл таймень.

Глядя на меня, Ряша задумчиво произносит.— Стать что ли и мне писателем, да нет— не смогу… Задница устаёт… Лучше напьюсь сегодня до смерти… А ты води, води дланью по скрижалям. Твори историю наших странствий.

— Прекрасная мысль. Я хочу умереть с тобой вместе,— тут же отреагировал Завхоз.

Женька ходил в прибрежных кустиках и что-то там выискивал. Вдруг он засуетился, и до нас донеслось.

— Ряш, а Ряш! Смотри, какая ямка интересная.

Ряша нехотя поднялся с тёплого песка и направился к нему.

— Никакая это не ямка, а, кровь из носу, натуральный барсучий сортир. Смотри, она вся дерьмом наполнена, и, похоже, свежим,— тут же отозвался он, не побрезговав обследовать содержимое ямки-сортира органолептическим способом, то бишь поковыряв дерьмо пальцем и обнюхав оный.

— Ну, так уж и барсучий сортир. Может это суслик или сурок какой нагадил, — засомневался Женька.

— Неаа… Точно, барсук. Он— зверь дюже чистоплотный, в норе ни малейшей грязинки не допустит. Выкапывает такие ямки и гадит аккуратненько только туда. Когда наполнит, то старательно её зарывает. А эта, видишь, ещё не полная. От норы такие ямки располагаются не очень близко, но и не очень далеко. Может нору поискать?

— Да ну его. Чего мы с ним делать будем?

— Чего, чего. У барсука жир целебный. Да и мясцо никштяк!

— Брось ты эту затею. Некогда. Был бы глухарь или куропатка какая. А с барсуком возни больно много.

— Ладно, уговорил. Поехали дальше.

Вчера от перегрева у меня болела голова. Вечером даже пришлось часок полежать в палатке и засосать таблетку.

Поскольку и сегодня принимаю мощнейшие солнечные ванны, раздеваясь при каждой остановки до плавок, решаю под страховаться и беру взаймы у Вовы синюю жокейскую шапочку-кепочку. Щеголяю в этом завлекательном головном уборе.

Сегодня у меня произошла очередная походная потеря: у кино камеры где-то отскочил и потерялся лимб с показателями чувствительности киноплёнки. Теперь придётся при перезарядке выставлять чувствительность наобум, по памяти.

Челябинцы сразу же после пережора уплыли вперёд, а мы продолжаем оставаться на берегу, где несчастный, разморенный Завхоз продолжает жаловаться нам на судьбу злодейку, а затем, схватив спиннинг, возвращается вверх по течению в то место, где у него что-то сорвалось.

Там он начинает непрерывно махать своим, вернее взятым у меня, спиннингом. Это ни к каким положительным результатам не приводит.

Пытается помочь ему и Ряша, но, махнув пару раз своей снастью, он сворачивает её, быстренько спешит в ближайшие кустики и там надолго затихает.

Рядом на берегу спиннингует и Женька, делая через каждый заброс, то зацеп, то ветвистую «бородку». Рыба упорно отсиживается где-то в глубине реки, и брать блесну не хочет.

Загружаемся на свой плот и продолжаем сплав. Не успели мы отплыть, как на самом срезе воды и берега увидели мирно сидящего зайца, который с любопытством смотрел на наше приближение.

Ряша мгновенно схватил свою двустволку и у нас над головами прогремел оглушительный дуплет. Дробь бороздит воду и песок совсем рядом с косым, но его не задевает.

Заяц делает кульбит и стрелой мчится в кусты. Ряша прыгнул в воду и кинулся вслед за ним. Через минуту мы слышали только треск веток под его сапогами. Гремит глухой выстрел.

Ряша возвращается потный и злой, заяц больше ему так и не показался, вернее, показал приличную дулю.

Вместо зайца охотник бросает на плот кулика-пискуна, который подвернулся ему под руку. Экспромтом родился стишок.

Сел косой на берегу.

Вон он. Вот он — не гребу…

Хватай Ряша карабин,

Суй в него пяток дробин,

Целься лучше, по ушам!

Над тайгой — трам, тарарам…

Бьёт в кусты поверх картечь,

Заяц наш успел утечь.

Плот причалил к бережку,

Ряша убежал в тайгу.

Время медленно течёт,

Выстрел где-то рядом бьёт.

Ряша притащил нам птицу,

Есть нам чем теперь кормиться.

Сегодня открыла счёт своим рыболовным трофеям и Лида. Она поймала на спиннинг отличного трёхкилограммового ленка.

Когда Ряша увидел, что обладателем очередного ленка стал не он, то завопил на всю тайгу. Счастье чаще всего ведёт себя, как ветреница— улыбается одному, а отдаётся— другому!

Лида тут же ответила ему.— Вы, Ряша, мучительно остроумный человек,— после чего направилась в кустики.

— Куда это вы, уважаемая, направляетесь, за какой такой надобностью? — хитро прищурившись, вопрошает Ряша.

— Кто куда, а я в сберкассу, — буркнула Уралочка, давая этим понять, что не всегда прилично спрашивать, куда и по какой причине направляется человек в определённые моменты своей многообразной жизни.

Когда она возвращается на берег, Ряша всё ещё не отошедший от зависти к уловистой рыбачке продолжает приставать к ней.

— Сударыня! Любвеобильное сердце моё, терзаясь и стеная, взывает к вам с ангельской мольбою. Предпочтите меня всем светским мужчинам или возьмите из груди сердце сие и скушайте его, как жидкое яйцо! Мрачный вихрь сотрясает своды моего черепа, и кровь пылает, как жидкая смола! Мне наскучило любить лошадей и прочих животных, и я ищу любви у более квалифицированного существа— женщины.

— Здесь лошадей и животных нет, одни козлы! И вообще кончай бредятину пороть, сразу видно, что у тебя от мозгов только мрачный вихрь и остался…

— И не бредятина это вовсе. Так сам Андрей Платонов писал, а он прозаик известный.

— Он-то может и прозаик, а ты просто фига с ушами,— парировала Уралочка.

— Ох, и не правы, вы сударыня, не правы. Вот покеда вы отсутствовали, я целый сонет клозетной бумаге сочинил:

Прощай вся жизнь, смешная и шальная.

Комфорт и все удобства полюбя,

Я тихо никну, с горя умирая,

Из-за того, что нету здесь тебя.

Как можешь ты, просителей губя,

Исчезнуть так! Ведь я умру сгорая,

Лишился я блаженств земного рая.

Из-за того, что нету здесь тебя.

Изменница! Клозетная бумага!

Будь ты мужчиной— вот перчатка, шпага.

Я не простил бы подлость никогда!

А возвратишься — отомщу сурово.

Спущу в сортир, не ожидай иного.

Пусть смоет грех не шпага, так вода!

— В глупости человек сохраняется, как шуба в нафталине,— выслушав эти вирши, констатирует Лида.— Не можешь приличные стихи по-русски писать, учи французский, может на нём лучше получится.

— Не суди меня так строго, красавица ты наша. Ты не Лида, не Уралочка… Ты Донна Соль! Гордость и краса кижихемская.

Вспоминаю, что в тридцатых годах 19 столетия в С-Петербурге блистала красавица, которую кто-то прозвал по имени главной героини драмы В.Гюго «Эрнани»— Дойна Соль. Ей даже были посвящены следующие стихи:

Вы — Донна Соль, подчас и Донна Перец!

Но всё нам сладостно и лакомо от вас,

И каждый мыслями и чувствами из нас

Ваш верноподданный и ваш единоверец.

Но всех счастливей будет тот,

Кто к сердцу вашему надёжный путь проложит,

И радостно сказать вам может:

«О, Донна — Сахар! Донна Мёд!»

А насчёт французского, так это совсем не проще. В старые времена французский на Руси многие лучше русского знали, хотя жить во Франции и не жили. Как говорил один порядочный старичок. В Париже порядочному человеку жить нельзя, потому что в нём нет ни кваса, ни калачей.

— Язык-то многие знали, да стихи вот на нём писать не умели. Андрей Шувалов, блестящий царедворец двора Екатерины, приятель Вольтера и Лаграна, сам часто писал французские стихи, которые приписывались лучшим французским современным писателям и были непереводимы на русский язык стихами. Можно лишь приблизительным способом передать смысл одного из его стихотворений: Эта непобедимая любовь, которую ношу в груди, о которой не говорю, но о которой всё вам свидетельствует, есть чувство чистое, пламень небесный. Питаю её в себе, но, увы! Напрасно. Не хочу быть апостолом обольщения. Я был бы благополучен, встречая вашу взаимность. Проживу весь век несчастным, если вы меня не полюбите; Умру со скорби, если полюбите другого.

— Вот и я только амфигури сочинять могу. Знаешь, что такое амфигури? Амфигури это куплеты, положенные на всем известный напев; куплеты эти составляются из стихов, не имеющих связи между собою, но отмеченных шутливостью и часто неожиданными рифмами. Например, всем известное четверостишье— С дуба падают листья ясеня, не фига себе, не фига себе… Так, что Лидочка не сердись. Единственной настоящей ценностью нашего бытия являются вовсе не золото и деньги, а, как совершенно справедливо утверждал Сент-Экзюпери, роскошь человеческого общения.

Да, не прост, совсем не прост наш Ряша. Многое читал, многое помнит.

Слушая их шутливую перебранку, мне, почему-то ни к селу, ни к городу, вспоминается где-то слышанный анекдот: Один пастор венчал однажды двух молодых весьма невзрачной и непримечательной наружности.

По совершении обряда он сказал им напутственную речь, в которой было и следующее.— Любите друг друга, дети мои, любите крепко и постоянно, потому что если не будет в вас взаимной любви, то кой чёрт может вас полюбить.

У Завхоза кто-то сошёл во второй раз.

Челябинцы сегодня поймали двух ленков, таймешонка и четырёх хариусов, а мы всего лишь— пять хариусов.

Наша коптильня, привезённая челябинцами, наполнилась за эти два дня рыбой уже на одну треть.

Ближе к вечеру Командор стрелял по пролетающему над рекой гусю, но…

Он плюнул в воду, засунул ружьё под обвязку и произнёс.- Не будем уточнять. Как говорил один мудрец недолёт или перелёт, какая разница— всё равно мимо.

На ночёвку останавливаемся на острове. Уже около восьми часов вечера. Вечер очень тёплый. Нужно ждать перемены погоды.

Ощущение бескрайной тайги и хребтов, тянущихся на сотни кило метров, холодных и глубоких озёр, спрятавшихся где-то в чаще леса, где в такую ночь, конечно, не может быть и нет кроме нас ни единой человеческой души, а только звёзды отражаются в воде, как отражались сто и тысячу лет назад — это ощущение накладывало на сидящих у костра свой особенный отпечаток и заставляло ещё более остро чувствовать величие и прелесть окружающей природы.

Жара спала. Небо начинает заволакивать облаками. Где-то далеко за горами беспрерывно полыхают мощные зарницы. Там вовсю бушует гроза.

Это очень далеко от нас и громовых раскатов здесь совершенно не слышно. Грозы проходили, не задевая нас, и заваливались за гребни гор.

Очень хотелось спать. Даже не спать, а дрыхнуть взасос.

Не унывай! Заройся в свой мешок поглубже,

Дыши в рубаху, отгоняя дрожь.

Над всей тайгою труженицы тучи

Давно уж бродят, высевая дождь.

Лежи и слушай. Безответный, зряшный.

И будь в тайге ты, как в жилом углу.

В палатке есть тепло травы вчерашней,

Примешанное к нашему теплу.

Дремли себе под лёгонькою крышей,

Пускай звенят потоки по камням.

Не до тебя растрёпанным и рыжим

Пичужкам, рыбам, травам и зверям.

Не мало дум пока лежишь ты теплишь,

Но для тайги судьба твоя проста,

Как та листвянка, что на мшистом пепле,

Как птица с неуютного гнезда.

Ты думай, что домой приехал. Весь паришься…

И все к тебе… Ну, как,— хочется узнать.

Мечтаешь здесь, что там не наговоришься,

Домой вернулся— нечего сказать.

Глава двенадцатая. Лиду терроризируют. Федин ленок. Ряша добывает утку. Второй порог Кижи-Хема. Битвы с комарами.

Тепло. Облачно, но в разрывы небесной занавеси то и дело проглядывает ласковое солнышко. Резвятся «пернатые». В палатке челябинцев терроризируют Лиду.

Слышится голос Шуры, часто перебиваемый встревающим в процесс Командором.

— Заберите отсюда этого врача. Житья от неё совсем не стало. То ей холодно, то жарко, то душно, то воняет от вас. Вчера ложусь, а она— убери фонарик, сделай ночь! Да, и о здоровье нашем совсем заботиться перестала. Даже таблеток не предлагает. Раньше хоть люмбаги растирала, а теперь сов- сем обленилась. Заберите её отсюда. Продаём вместе со шмотками. Даже рубль в придачу даём.

— Если тебе в жизни всё надоело, не надоедай этим другим. В слишком тёплых микроклиматах портятся характеры.

— Умная больно стала. Лучше бы посуду помыла.

— Сам помоешь. А то ишь мужик нашёлся. Придумали себе автомобили, чтобы мыть их вместо посуды. Мал, да фекал.

Люди делятся на слушающих, не слушающих и подслушивающих. В данное время я невольно подслушивающий. В нашей палатке этого диалога кроме меня больше подслушивать некому, так как Женька хлопочет у костра с завтраком, а Ряша и Федя соревнуются друг с другом в художественном храпе. Проснулись они только после настойчивых тычков в бок, когда еда была приготовлена, и все собрались у костра.

Выходим поздно, почти в два часа дня. Хотя ничем порядочным мы до этого времени не занимались.

По сравнению с утром значительно похолодало. Облачность стала ещё плотнее.

Позади нас, в верховьях реки, в горах идёт дождь. Идём самосплавом, благо река в этом месте позволяет расслабиться, и ловим рыбу.

Сегодня первому повезло Феде, он сумел всё-таки взять своего ленка.

Справа от меня усердно спиннингует Женька, делая почти при каждом броске великолепные бороды. Однако и он в один из редких удачных своих забросов выволакивает на плот большущего хариуса.

У хариуса были красивые грустные глаза и сильное блестящее сине-зелёное тело, которое постепенно, под влиянием света, всё более темнело и гасло.

Идут в основном длинные песчаные отмели.

Река заметно расширилась. По берегам видны целые дороги, протоптанные зверьём, но никто из представителей животного мира предусмотрительно на берегу не показывается. Челябинцы, правда, видели в кустах на берегу матёрую волчицу, которая мгновенно спряталась при их приближении. Кроме волчицы им посчастливилось увидеть и трёх небольших темноко-ричневых зверьков с голыми, длинными и тонкими хвостами, которые спрыгнули с крутого берега в воду и нырнули. Больше их так и не видели.

Иногда сквозь прозрачную голубовато-зелёную воду можно увидеть гуляющих по отмелям ленков одиночек. Челябинцы быстро приспосабливаются к этой ситуации и используют её для точных забросов блёсен прямо под нос рыбе.

Кто-нибудь из них, чаще всего это был Вова, постоянно внимательно смотрит вперёд и высматривает гуляющих ленков, указывает на это место остальным членам команды, и те мгновенно забрасывают туда свои блёсны. Именно таким способом они уже добыли двух ленков и тайменя.

Внезапно снизу навстречу катамаранам вылетает утка. Со свистом проносится над первым катамараном и устремляется к нам. Ряша успевает схватить свой карабин и навскид стреляет. Удачно. Утка падает в воду почти рядом с плотом.

Сплавляемся уже более трёх часов, но никак не можем достигнуть ожидаемого порога. Командор убеждён, что в нашей карте просто-напросто отсутствует целый кусок маршрута.

Пережор делаем очень поздно— около шести вечера. Останавливаемся на правом берегу Кижи Хема в устье весёлого, бурного ручья. Ряша тут же заводит свой кораблик. Хариус начинает брать мгновенно и очень резво. Правда, попадаются некрупные экземпляры граммов на четыреста-пятьсот. Часто рыба срывается. Кораблик приносит нам пять хариусов. Ловят так же Вова и Шура. Причём Шура ловит на «балду»— поплавок с привязанным к нему длинным поводком. Шура ловит одного хариуса, к нему ещё одного добавляет Вова.

Поскольку уже поздно, Завхоз даёт на пережор одни сухари и чай.

— Господа, туристы! Приглашаю Вас на «файв-о-клок».

На что?

— На обычный английский послеобеденный чай: немного обычной речной воды и немного сухариков.

Глядя, как мы хрумкаем сухари, он то и дело предлагает.— Ещё чайку не плескануть?

— Нет, благодарю, больше чаю не хочется. Сыт,— со вздохом ответил я, чувствуя какое-то странное томление.

— Сырку бы, или колбаски,— гнусит Ряша.

— Нету, и не будет,— твёрдо стоит на своём Завхоз.

— Знаю я, как у тебя нет. У нас тот, кто чего охраняет, тот это и имеет. Ладно, налей хоть чаю. Да и не хочешь, а на до. И не надо, да хочешь.

— Вы, нахал бессовестный, Ряша. Никакой от вас справедливости.

— Справедливость временна, а совесть вечна!

Обломки сухарей плавали внутри меня в чайном море и вызывали чувство тоски. На таких харчах не разгуляешься! Быстренько сменишь рыхлость дачника на походную поджарость.

К порогу мы подходим около девяти часов вечера. Воды в этом году в реке оказывается всё-таки не больше, а меньше. Половина каменных глыб и плит, которые в прошлом году находились в воде и создавали мощные препятствия для несущегося вниз потока, в результате чего возникали высокие, крутые валы, мощные пенистые водовороты и сливы, теперь находились на берегу.

Идём осматривать порог и оценивать все происшедшие с ним за год изменения. До одной трети своей протяжённости он сейчас представляет бурную каменистую шиверу, которую нужно проходить по среднему течению реки.

Эта часть никаких особых трудностей для наших плотов не представляет. Затем струя уходит влево к берегу, а остальная часть реки плотно забита могучими валунами, между которыми остаются очень узенькие и мелкие проходы-щели. Затем следует мощный, крутой слив, посредине которого под водой расплывчато просматривается не то каменный зуб, не то затонувшая коряга.

В этом месте необходимо быть очень осторожным и не попасть баллоном или рамой катамарана на эту штуковину, так как в обоих случаях могут быть серьёзные неприятности. Дальше идёт порожистый бурный участок, где нужно просто очень хорошо поработать вёслами, стараясь всё время придерживаться левого берега реки.

После этого начинается, пожалуй, самый сложный и неприятный участок порога. Я назвал его для себя «домино-пятёрка». В русле реки, сплошь забитой различной величины камнями, отчётливо просматриваются пять громадных валунов, высоко выступающих из вод и расположенных в виде пятёрки домино.

Для прохождения пятёрки нужно попасть точно в створ между первыми двумя камнями, обогнуть центральный камень фигуры справа и снова резко уйти влево между двумя более низкими камнями, так как справа торчат мощеные булыганы, с которых вода падает отвесно вниз пенистыми сливами, больше похожими на небольшие водопады.

За камнями образуются глубокие, пенистые ямы.

Этот участок очень неприятный, тем более, что течение в этом месте очень сильное.

Далее шли два длинных, мощных и чистых от камней слива и начиналась воронкообразная, тихая заводь-улов, над которой круто вверх вздымаются известняковый скалы левого берега.

После заводи река вновь ускоряется и образует бурную, узкую шиверу, под завязку забитую камнями. Ею и заканчивается каскад этого порога.

Глядя на объективную реальность, данную нам в ощущениях, Ряша заметно погрустнел.

Видимо вспомнил прохождение верхнего каньона. По Ряшиному виду просматривается явное желание не сплавляться через это самое «домино», а спокойненько провести катамаран на расчалках вдоль берега Командор наоборот весь полон азартного желания просклизнуть по этому лабиринту.

Шура и Вова никак своих чувств не проявляют, молча смотрят в кипящую воду реки и думают о чём-то своём. Лида спокойно восседает на своём рюкзаке на левой кишке катамарана. Женька, как всегда хмуро медитирует. Завхоз делает на память снимки каскада. Я пытаюсь описать его в блокноте.

Бесчинствует мошка и комар. Появился и гнус. Тепло. Небо затянуто плот ной занавесью облаков. На западе над горами полоска свободного, чистого неба, края которого обрамлены, окрашенными в фиолетово-розовый цвет, облаками.

Сами облака имеют густой тёмно-синий окрас. Зрелище весьма зловещее. Особенно если учесть время, сейчас десять часов вечера, и тайга резво погружается во тьму.

— Не иначе там какая-то катаклизма, заявляет Шура.

— Не боись! У доктора против любой катаклизмы таблетки есть. Проглотишь, и никакой клизмы не нужно будет.

Сплавляться решаем завтра, а сейчас разбиваем лагерь на месте чьей-то стоянки. Обнаруживаем на ней оставленные кем-то охотничьи припасы: конское седло, ящик с продуктами и рюкзак.

Продукты совсем свежие — значит, их приготовили к предстоящему охотничьему сезону. Тут же валяется и забытая нами в прошлом году аэрозольная баночка «тайги» — средства против пернатых. Аэрозоль прекрасно сохранился и мы с удовольствием «душимся» едкой комариной отравой.

Разделываем под засол рыбу.

Сегодня у нас три ленка, один таймень и восемнадцать хариусов. Половину из них определяем под жаркое, так как для засола они несколько мелковаты. На ужин планируется также суп-уха из утки, рыбьих голов и потрошков.

На востоке, как и вчера, почти беспрерывно сверкают зарницы, а у нас здесь тихо и спокойно. Загадки Саянской погоды разгадывать трудно и даже почти бесполезно, поэтому лишь наблюдаем за предложенной нам природой картиной внешнего мира и дышим опьяняющим воздухом тайги и реки.

Закат сиял улыбкой алой,

Тайга тонула в сизой мгле.

В порыве грусти день усталый

Прижал свой лоб к речной воде.

И вечер медленно расправил

Над миром мягкое крыло,

И будто кто-то скалы плавил,

И время медленней текло.

Река линялыми шелками

Качала наш уставший плот.

Туман навис над лоном вод,

И звёзды сыпались над нами.

Мы дни на дни похода нижем,

Даль не светла и не мутна.

Конец маршрута ближе, ближе.

Конец пленительного сна.

Лежу в спальнике и с интересом наблюдаю за Ряшей. Палатка едва освещена слабым светом фонарика.

Застегнув изнутри полог на все петли, Ряша сидел на спальнике, и с увлечением предавался своему любимому занятию перед сном азартно гонял комаров. Он хлопал в ладоши, настигая тех, что летали, а сидящих на стенках чуть придавливал к материи и раскатывал, со злорадством, ощущая, как сминаются мягкие комариные тельца и продолговатыми катышками падают вниз.

Обуревавшие сейчас Ряшу чувства являли собой нечто сред нее между противным ощущением камешка в кедах и неудачными попытками вспомнить улетучившимся сном.

Слышны были его ехидные восклицания.- А вот я сейчас тебя по морде, по хоботу, пссиса несчастная… Ага, получил. Ща мы тебе ножки поотломаем… Куда, куда летишь, ёк-комарёк!

Постепенно палаточное пространство очищалось от летающей гнусности, но последний комар казался неуловимым. Он вился в дальнем углу, и, когда Ряша привстал и потянулся к нему рукой, увильнул, сделался невидимым и торжествующе заныл где-то около ряшиного уха.

— Ну, подожди, паразит, ты от меня всё равно не уйдёшь!— пообещал Ряша и стал раздеваться.

Он стащил с себя брюки и ковбойку, сунул их в изголовье, надел комплект тёплого нижнего белья, свитер, шерстяные носки, на голову водрузил вязаный капор, влез ногами в спальник, вытянулся и вздохнул.

— Вот и всё, вот и порядочек,— подумал он.— Теперь можно и отдыхать.

Всё-таки здорово придумали люди — отдыхать лёжа.

И марлевый палаточный полог — тоже удачное изобретение.

Ишь, как облепили полог с той стороны. Вообще-то можно поучиться у комаров настойчивости и бесстрашию. Жутко было бы представить, какие они были бы, если их наделить человеческим разумом.

Ряша закрыл глаза и увидел: плотно сомкнутыми рядами двигалось неисчислимое множество странных существ — колченогих, носатых, покрытых густой короткой шерстью, с радужными щитками крыльев за спиной, с тонкими подтянутыми животами. У них были круглые выпуклые глаза, полные холодной решимости и равнодушной жестокости. Они приближались неотвратимые, как конец, и крылья их позванивали: дзнн, дзнн, дзннн…

Ряша вздрогнул и приоткрыл один глаз.

Свет фонарика в палатке позволил рассмотреть, что ему на грудь, прямо напротив его подбородка, садился комар.

Открыв второй глаз, Ряша внимательно следил, как комар потыкался хобот ком в шерсть свитера, пытаясь проткнуть вязание и достигнуть вкусного ряшиного тела.

Комар присел на изломанных паутинках ног, дрогнул крыльями, приподнял острое брюшко и снова сунул хоботок в шерсть.

Никакого результата. Жало изгибается дугой, пытаясь про биться через плотную ткань нижнего белья, и никак не может достигнуть кожи. Побегал, понюхал, попробовал ещё раз. Кажется, есть! Жало входит легко, как нож в масло.

Но не тут-то было! Спазматические движения тела-насоса, недоуменная пауза… Ещё несколько всасываний, и опять вхолостую придётся попробовать на большей глубине.

Жало впивается так глубоко, что комар приподнимает четы ре задних ноги, делая стойку на носу. И снова неудача.

Комар всовывает хоботок почти до плеч, все ноги вытянуты по швам. Вся его поза — порыв, стремление вглубь.

В это время Ряша пошевелился и осторожно высвободил руку из спальника.

Комар, почуяв опасность, потянул хоботок, упираясь, что есть силы, всеми шестью ногами. Он тянул, дёргал, забегал влево и вправо вокруг собственного носа, паниковал. Но Ряша уже подвёл к комару два пальца и ухватил его за крыло. Комар испуганно заверещал.

— Попался, гад. Сейчас я тебя казнить буду,— злорадно проговорил Ряша и смял комара.

В это время снаружи в палатку стал ломиться Завхоз.

— Отворите, я тоже спать хочу,— потребовал он.

— Спи снаружи,— ответил Ряша,— Я только-только всю нечисть извёл, а ты ее снова сюда напустишь.

— Не боись, уже темно и они все спать по кустикам разлетелись.

Ряша, ворча, сел и начал расчехлять палатку. Через мину ту в палатке уже ворочался Завхоз, устраивая себе ночное лежбище.

— Ты чего толкаешься, небось, не в трамвае,— проворчал Ряша.

— Да меня только что комар в нос укусил,— живо отозвался из темноты палатки Завхоз.

— Всё равно нечего пихаться. Я их до тебя всех перебил, а если и остался один, то подумаешь комар! Дурную кровь у тебя отсосёт и улетит.

— Да если у него всю дурную кровь отсосать, то он умрёт от кровопотери,— хихикнул из спальника Женька.

Завхоз, что-то неразборчиво проворчал и продолжил возню, сопровождаемую сопением. Я понял, что лишился сна до его полной и окончательной победы над крылатым врагом.

В борьбе с атакующим его комаром Завхоз применял самую разную тактику.

Сначала он попробовал взять его на живца, отважно выставив из спальника левое плечо, и. размяв правую руку, готовился прибить мучителя. Однако кровосос, не реагируя на посадочные знаки, затеял свои маневры где-то около мозжечка.

Тогда в стратегических целях Завхоз попробовал пожертвовать своей коленкой, посадочным маяком заблестевшей в темноте. Но своенравный комар куснул стратега в лоб.

Завхоз устроил засаду на груди. Не помогло. И когда, наконец, взбешенный Завхоз организовал свой укреплённый район вокруг уха, комар, выйдя из разнузданного пике, зарулил ему в нос.

— Замурую паразита!— потянулся к носу Завхоз, но от ощущения внезапной удачи чихнул.

Оглушенный этим физиологическим цунами, комар на мгновение затих, но затем, гордый всем пережитым, с остервенением камикадзе впился в оставшееся бесхозным плечо.

Завхоз, пытавшийся одновременно двумя руками чесать в трёх местах, отбить последнюю атаку не смог.

— И долго этот гад будет меня дегустировать?!— рванулся из спасительного спальника Завхоз и нашарил в темноте баллончик с «Тайгой». Он радостно улыбнулся, слушая, как мощное шипение ядовитой струи поглощает мерзкий писк.

Мы мгновенно попытались скрыться от едкого средства в своих спальниках.

— Лучше бы ты у Уралочки лак для волос попросил,— заорал из глубины спальника Ряша.

— А на хрена мне лак,— откликнулся Завхоз.

— Им можно комара забальзамировать,— пояснил Ряша.

— Нет, я лучше возьму кровопийцу живьём и выдрессирую, чтобы он тебя закусал. Но не сильно. До утречка, но непрерывного чёса… А то завтрак не сможешь приготовить.

Когда Завхоз примостился в спальнике, тщетно вызывая комара на честный поединок, нудный писк стал как бы стерео фоническим.

— Размножаются,— обомлел Завхоз.— Скоро здесь целая экспедиция будет! А вдруг они все спиданутые!

Были бы они спиданутыми, Минздрав бы предупредил,— завопил Ряша, мгновенно выпростал из спальника обе руки и произвёл ими какое-то непонятное, но очень эффективное действие.

Писк в палатке мгновенно прекратился, и мы вздохнули с облегчением.

— Надо не только хотеть, но ещё и уметь, — гордо заявил Ряша, скрываясь в глубинах своего спальника. Через несколько минут в палатке слышалось только мирное сопение четырёх носов.

Закончился ещё один походный день. То, что могло случиться— случилось. То, что могли поймать — поймали. Обычный день.

Уже начали похрапывать мои соседи. Где-то в тайге ночная птица пугала кого-то своими глухими криками-всхлипываниями. Комарьё мягко билось о полотно палатки, как мелкий моросящий дождичек.

Глава тринадцатая. Прохождение второго порога. Камень нашего «преткновения». Сплав спиной вперёд. Челябинцы «ловят» свой камень. Командор поёт соло. Рассуждения о пользе и вреде пития.

Заканчивается очередная неделя августа. Мы в тайге уже одиннадцатые сутки, а кажется, что прилетели сюда только вчера. Однако бег времени неумолим.

Утро солнечное, хотя всё небо подёрнуто облачной белой скатертью-паутинкой, которая так тонка и ажурна, что почти беспрепятственно пропускает сквозь себя горячие лучи небесного светила.

Ряша перед завтраком завёл и оставил болтаться в струе кораблик, на который к нашему удовольствию и попадается очередной ленок. Он не смог спокойно проплыть мимо аппетитного «мыша», которого подвесил на эту плавучую снасть Ряша.

Увидев это, Командор схватил свой спиннинг прицепил «мышь» к поводку, подтянул на метр от конца спиннинга, макнул — опробовал как идёт.

— Ну, ловись, рыбка большая и маленькая.

Заброс был сделан мастерски. «Мышь» без всплеска приводнилась почти у противоположного берега. Прижав рукоять спиннинга к левому боку, правой рукой Борис медленно крутил катушку.

Так же медленно пересекала течение «мышь», два длинных уса веером расходились по воде. Вот она достигла стержня, качнулась, зарылась в мелкие волны. Точь-в-точь живой зверёк борется с течением. Вот она снова показалась. Вошла в затишок за большим камнем. Миновала его.

Борис придерживал катушку пальцем и тянул «мышь» одним только движением удилища. Снова мелкие волны.

И тут из воды метнулось что-то красноватое, сильно всплеснуло, скрылось, и тотчас тревожно и пронзительно заверещал тормоз катушки.

Борис, перехватив спиннинг в обе руки, начал останавливать большими пальцами вращение катушки и пятился. Удилище гнулось дугой, леска, позванивая, ходила из стороны в сторону, резала воду.

— Есть,— утвердительно заявил Командор,— теперь никуда не денется. Сдерживая могучие рывки, он с видимым усилием щелчок за щелчком наматывал на катушку лесу и всё пятился. Взбурлило у самого берега. Мы увидели тупую морду, толстое упругое тело.

Держите, сейчас уйдёт,— в испуге пискнула Лида.

— Без паники. Сейчас я его миленького выведу,— успокоил её Командор.

Рыбина с разинутой пастью и торчащей из неё блесной уже на половину виднелась из воды. Командор одним последним движением выбросил её на берег и тут же ухватил рукой за жабры. Вытащил нож и его рукоятью врезал тайменю промеж глаз.

— Вот так, родной ты мой. Теперь никуда не денешься,— бурчал он себе под нос.

Пойманный таймень весил килограммов семь.

— Борь, дай мне бросить,— просит его Лида.

— На. Только поаккуратнее. Камней много.

Лида размахнулась и сделала заброс. Она сделала чересчур сильный замах, катушка раскрутилась и обросла «бородой» прежде, чем «мышь» коснулась воды.

— Кто же так забрасывает,— заорал Командор. Теперь будешь до ночи распутывать. Ведь умеешь же бросать. Торопиться не нужно было.

Лида положила спиннинг на камни и начала выбирать леску руками.

«Мышь» толчками приближалась к берегу, перелетая с волны на волну. Внезапно леса натянулась.

Лида подёргала— безуспешно. «Зацеп»,— подумала она и, намотав, лесу на ладонь, дёрнула посильнее. Пошло, но как-то странно тяжело. «Ветка какая-нибудь прицепилась»,— решила она, но в этот момент сильнейший рывок едва не стащил её в воду.

Лёска безжизненно повисла. Чувствуя неладное, Лида быстро стала выбирать её. На конце лески ничего не было — ни «мыши», ни тройника.

— Борь, а, Борь, у меня таймень «Мышь» оторвал,— тихонько позвала хозяина спиннинга Лида.

— Три вещи нельзя доверять чужим рукам: фотоаппарат, же ну и спиннинг,- заявил Завхоз, глядя, как взбешенный Командор вертит в руках спиннинг без блесны, но с громадной курчавой «бородой».

— Рыбачка, елки зелёны! Такого «мыша» загубила,— орал Командор.

— Не ори. Я тебе своего отдам,— отвечала ему, пришедшая в себя после потрясения, Лида.

— Не нужен мне твой паскудный «Мышь». Мне мой, родной, нужен.

Так нету ж у меня….

Ладно, прощаю. Лучше плохо, чем никогда.

В половину первого дня мы начали прохождение порога. Для начала ещё раз переправились на левый берег и вновь осмотрели весь участок предстоящего сплава.

— Ну, что ж, давайте думать мужики: благо голов не одна и глаз хватает,— обратился к нам Командор.

— Ага, одна голова — хорошо, а когда в ней что-то есть — лучше,— вторит ему Ряша.— Бывают, правда, случаи, когда одно го ума мало, а двух — ещё меньше.

— Здесь всё не так просто, но и просто не так,— встрял Шура.

— И то — хорошо, и сё— не лучше. Вот тебе и то, да сё,— заявляет Завхоз.— Перекрёсток опасности разумнее миновать на стопах осторожности. Надо бы штанцы непромокаемые одеть.

— Счастливые трусов не одевают. Прочь экивоки и обиняки, — хихикнул Шура.

— Значится, так. Идём сначала прямо по центру, а затем влево по струе.

— Нет, здесь сплавляться нельзя. Накроет стояком и хана.

— А мы немного правее заберём, там ханы поменьше будет.

— Да не здесь смотри! Смотри дальше.

— Чем дальше смотришь, тем меньше видишь.

Сегодня, с нового места просмотра варианты прохождения порога смотрятся несколько по другому. В конце концов, решено сплавляться в три приёма. Сначала преодолеть два длинных шиверных прогона с простыми сливами и причалить на левом берегу в уютную тихую бухточку. Затем пройти ещё один прогон, который завершается мощным сливом, в средине которого под водой действительно торчат громадные скальные зубья. После этого будет проходиться самая трудная часть порога — «домино-пятёрка».

Первыми начинают сплав челябинцы. Они лихо проскакивают шиверы, но в конце немного не рассчитывают и входят в основную струю на сливе.

Из-за этого их проносит мимо бухточки и приходится вовсю лохматить вёслами, чтобы выгрести против течения в нужное для приставания место. Мы проходим этот участок много удачнее и лихо заруливаем в тишь бухточки-улова. Правда, и на этот раз Ряше показалось, что уже в самом конце сплава корма катамарана не вышла точно на основную струю, и плот затягивает ниже намеченного места причала. Поэтому он на всю округу дурным голосом заорал.— Антон, греби… Твою мать… Впереееддд…

Это был глас вопиющего в пустыне, так как всё было закончено гораздо раньше, чем до меня дошёл весь смысл его воплей.

Второй участок плот челябинцев преодолевает без всяких приключений. Словно на санках по бугристой горке они спустились по пенистым валам через устрашающие зубья вниз и спокойно причалили за большим камнем-плитой.

Третью ступень они хотят проходить, как и договорились вчера, с крутым заходом слева направо между центральным камнем «домино».

Мы же хотим попробовать идти другим путём: причалить не к левому, а к правому берегу где-нибудь между многочисленными камнями, а затем уже определить наиболее удачный вариант сплава или провести катамаран чалками. Начинаем сплавляться. Довольно удачно проходим крутой слив с зубьями и начинаем выгребать вправо. Именно тут нас и подстерегала очередная неудача.

Чем больше спокойствия у одних, тем больше волнений у других — Женька грёб, как всегда, вяло и неуверенно, и мы не успеваем зайти за камни на мель.

Катамаран подхватила мощная струя, и кормой вперёд понесла в узкий проход между двумя валунами. Плот на полной скорости влетает в дыру и прочно садится левым баллоном на камень.

Нос его мгновенно начинает задираться вверх, а корма под напором струи глубоко уходит под воду.

Федя на своем сидении погружается в воду по грудь. Сидим на камне прочно и уверенно. Что мобильно, то и стабильно: как только я попробовал сойти со своего места и перейти на корму, нас начало стаскивать с камня. Сидим на своих местах и решаем, что делать дальше.

Развернуться носом вперёд мы здесь не сможем. Зачалиться тоже нельзя, так как до обеих берегов далеко, кругом глубокая, кипящая вода. Остаётся лишь одно — столкнуть катамаран с камня кормой вперёд.

Делаем героические попытки. Сантиметр за сантиметром плот медленно начинает сползать с камня.

В этом нам помогает и мощная струя Серлиг Хема. Наконец он весь оказывается в воде и так же кормой вперёд стрелой несётся в очередной узкий слив порога.

Каким-то чудом проскакиваем между камнями и с маху влетаем в ещё более узкую дыру. Всё это мы проделываем сидя спинами вперёд, практически не видя, куда плывём.

Ряша пытается вертеть головой, как лётчик истребитель во время атаки на него сзади, но толку от этого никакого.

Счёт идёт на секунды и их доли. Нас уже несёт кормой на очередной громадный камень, который всё-таки помогает нам и разворачивает плот носом вперёд.

Около этого валуна нас со страшной силой шаркает левым баллоном о шершавую поверхность скалы и в нем прямо на глазах сбоку образуется длинная рваная щель-пробоина.

Я едва успеваю выдернуть свою левую ногу. Ещё мгновение, и её бы сломало о камень. У нас остаётся ещё несколько мгновений для разворота перед самым последним и самым мощным сливом.

Лихорадочно работаем вёслами, но всё-таки не успеваем до конца развернуться и влетаем в слив боком. Внизу подо мной летит куда-то в пенную воду спиной вниз Женька.

Кричу ему.— Держись руками за раму. Не греби. Держись— вылетишь!

Женька успевает ухватиться за жердину рамы и удерживается на плоту. Меня обдаёт с ног до головы ледяным, пенистым валом. Кругом пена, вода.

Катамаран плюхается с полутораметровой высоты в улов. Сразу становится непривычно тихо. Все на своих местах.

Подрабатываем вёслами и медленно подплываем под крутые скалы левого берега. Всё закончилось благополучно, хотя могло бы быть намного хуже. Плот не подвёл.

Пока мы кувыркались по камням, совершая немыслимые куль биты, а затем демонстрировали водное родео спинами вперёд, челябинцы от души наслаждались этим зрелищем и усиленно работали всеми видами кино-фото аппаратуры, стараясь не упустить ни одного мгновения из этой захватывающей живой картины и запечатлеть её для потомков.

Зачалившись в тихой заводи под скалами, мы несколько минут молча сидели, переживая каждый по-своему все перипетии только что пройденного маршрута. Затем начинаем сливать из сапог воду — там её под завязку. Осматриваем катамаран.

Разорван только чехол баллона, а сам он к счастью цел. Повезло.

Вытаскиваем плот носом на берег, а сами лезем вверх на скалу, откуда открывается превосходный вид на реку, как вверх, так и вниз по течению.

Готовятся к прохождению этого участка и челябинцы. У нас уже всё позади, а им предстоит пережить два десятка секунд острых переживаний и полного напряжения.

Вот они отталкиваются от берега, проходят первый десяток метров и начинают разворачиваться, чтобы попасть в узкий проход между камнями. Но тут не слаженность в действиях преподносит и им сюрприз. Катамаран тоже не успевает развернуться точно носом по струе и со всего маха влетает на здоровенный плоский камень.

Нам хорошо видно со своего места, как ребята суетятся на плоту. Вот Шура выскакивает с плота на камень, чтобы попытаться столкнуть его в воду, поскальзывается и падает спиной в воду. Успевает ухватиться за чалку и по ней снова забирается на камень. На корме машет веслом и руками Командор.

Лида пытается не вмешиваться в эту толкотню и спокойно восседает на своём рюкзаке. Через несколько минут замешательство в команде челябинцев проходит. С кормы на нос, а затем и на камень перебирается Вова, шурует веслом, как ломом. Затем хватается двумя руками за переднюю жердь рамы плота и делает такой рывок, что катамаран пушинкой слетает с камня, а вместе с ним в воду летит и автор.

Однако он мгновенно подтягивается на руках и оказывается на плоту. Сказывается отличная физическая подготовка и богатый опыт водного слаломиста.

После этой неудачи следует уверенный водный слалом между глыбами по мощным струям ревущего Кижи Хема.

В брызгах и пене катамаран челябинцев сваливается с последнего слива порога и зачаливается рядом с нашим плотом.

— Вот и всё, а ты боялась,— неизвестно к кому обращаясь, говорит Командор.— Теперь всё знаем. Нет больше на Кмжи Хеме привлекательных мест.

— Точно, больше на него не пойдём,— присоединяется к нему Ряша.— Тем более, что ни медведей, ни другого зверья нигде не видно. Да и рыбы маловато стало.

— Сами её, рыбу, и повыбили. А теперь какие-то претензии к реке высказываете, — ворчит Завхоз.

Через полчаса один за одним катамараны уносятся вниз по длинной бурной полукилометровой шивере, в которой также торчат камни, бьётся пена, и встают крутые водяные валы. Но после пройденного только что порога она кажется совсем простенькой и сплав по ней доставляет нам сплошное удовольствие.

Откуда-то из-за склона горы внезапно налетает тёмная, злобная тучка и начинает поливать нас крупным, частым и очень холодным дождём. Нам, подмоченным снизу и сверху струями реки, такой дождик особенных неприятностей не причиняет, и мы переносим его совершенно равнодушно.

Проскочив два или три поворота, останавливаемся на стоянку. Тучка, сообразив, что тратит свои водные запасы впустую, вновь шмыгает за склон горы, и на небе появляется весёлое солнце, которое греет нас своими ласковыми лучами до самого ужина.

Сушим насквозь промокшие вещи, готовим ужин. Сегодня на ужин будет великолепное «ХЕ» из ленка, суп из утки и гречневая каша.

По поводу благополучного завершения сложного участка сплава Завхоз достаёт свои запасы спиртного. Свои манипуляции с канистрой он сопровождает байками.

— Мужики, слышали потрясающую новость?

— Какую?

— В Японии появились таблетки, с помощью которых можно ограничивать себя с выпивкой…

— Это как же?

— Очень даже просто. Спрашиваешь себя— сколько мне сегодня надо? Если сто пятьдесят— глотаешь одну таблетку, если триста— две… А потом, если, предположим, принял не триста, а более, например триста пятьдесят,— отдаёшь добровольно обратно всё, что перебрал…

— У нас перебора не бывает, мы свою пропорцию знаем… А если нужно лишнее отдать, то и без таблеток быстренько спроворим…

— И вообще, блажь это! На сколько эта импортная штуковина рассчитана, на сто пятьдесят? Ладно! Значит для наше го Бори, чтобы захорошеть и не пить зря лишнего, надо скушать их пригоршню, ну хотя бы штук семь-восемь. Так ведь, Боря?

— Ну у у… Если….

— Никаких если, значит и восьми мало. Так и прогореть можно, зарплат на эту невидаль не хватит.

— Это для Бориса. У нашего Завхоза наверняка такие таблетки есть. Только он их от коллектива прячет, а сам втихаря пользует.

— А ты откуда знаешь,— вскинулся Завхоз.— Помните, вчера он раком через стол ползал? А перед этим ничего, си дел, помалкивал. Значит, принял перед этим делом таблеточку, которая ему точно дозу и отмерила. Не дала самому перебрать и нас нормы лишила.

— Кстати, а кто знает, как водка на Руси появилась? Не знаете? Так слушайте. В конце девятнадцатого века в Прибалтике и Малороссии начали гнать спирт из картофеля. Получалось не вино, а напиток, который русские метко обозвали «брандахлыст» (от немецкого «брандвейн» — бодрящее вино). Брандахлыст делал человека — агрессивным и злым, в то время, как хлебная водка — весёлым и добродушным. Кстати, слово водка произошло от польского «вудка».

Спирт быстро делает своё дело, и уже через полчаса над затихшей тайгой гремят удалые песни, которые исполняют хором Ряша, Командор, Шура и присоединившийся к ним Завхоз. Командор соло исполняет любимую песню:

Осколок проклятый желёза

Пузырь мочевой мне натёр,

Полез под кровать за протезом,

А там писаришка штабной.

Я рвал ему белые груди,

Срывал я на ём ордена.

Ой, Клавка, ой милая Клавка

Налей поскорее вина…

Закончив этот шедевр народного творчества, он тут же за тянул другую песню.

Ты роди мне сына Ваню,

Изгрустился я по сыну…

Буду с ним ходить я в баню,

Будет он тереть мне спину…

— Боря, вам не кажется, что вы пьёте сегодня слишком много?

— Возможно, вы и правы, но пью я сегодня с большим отвращением!

— Нет, правда, мужики, довольно пития. Мне влияние алкоголя представляется адекватным влиянию игры на рояле, но с помощью ботинка. Звуки «музыки» есть, но они не радуют, а лишь раздражают.

Женька, выпив положенную ему порцию, тихо, как мышь, шмыгнул в палатку и затих там до утра.

Вова с Лидой тоже отправились смотреть во сне сегодняшние приключения. Шура ушёл куда-то в темноту ловить рыбу. Лишь неугомонная троица продолжала будоражить заснувшую тайгу своим звериным рёвом.

Через час исчез в палатке и Командор. Только Ряша с Завхозом продолжали гулять и музицировать. Завхоз вдруг обнаружил, что у него чем-то поранена рука. От этого ему становится очень жалко самого себя.

— Лида,— стонет с привыванием Завхоз.— Помоги, сейчас рука отвалится, ой, как мне больноооо… Ой, как мне плохоооо.. Лида!

Потом, видимо забыв про раны и про то, как ему плохо и больно, он снова начинает петь и пытается изо всех сил упасть в костёр.

Стараюсь помешать ему совершить этот поступок, и усаживаю на землю около огня.

Видно не даром древний грек Анахарсис вещал: «Первый бокал обыкновенно пьют за здоровье, второй — ради удовольствия, третий — ради наглости, последний — ради безумия».

Да и на матушке Руси говаривали: «Первую пить — здраву быть, вторую пить — ум веселить, утроишь — ум устроишь, четвёрту пить — невкусну быть, пятую пить — пьяну быть, чара шестая — мысль будет иная, седьмую пить — безумну быть, к осьмой приплести — рук не отвести, за девятую приняться — с места не подняться, а выпить чарок с десять — так поневоле взбесит».

Завхоз молча смотрит на меня и огонь, а потом вопит в темноту.— Ряша, давай кофе пить!

Давай,— тут же соглашается неведомо откуда вынырнувший из темноты Ряша.— Я даже с очень громадным удовольствием…

Они кипятят кофе в котелке.

Приходит с рыбалки пустой Шура, и троица кайфует на природе ещё часа два. Правда Завхоз иногда пытается заснуть, не сходя с места. В один из таких моментов проревел дурным голосом Ряша.— Не разбужу я песней удалою роскошный сон красавицы моей,— и хлопнул кемарящего Завхоза по заду.

Тот хрюкнул, вздрогнул и очнулся от забытья.— Ты, что сдурел? Так и заикой оставить можно…

— Не пыли, друг мой! Спокуха! Тоскливый сон прервать единым звуком, упиться вдруг неведомым, родным, дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам, чужое вмиг почувствовать своим,— снова проревел Ряша.

— Тоже мне поэт фигов…

— Не поэт, а просто Фет.

Небо всё в звёздах. Тепло, но комар и мошка уже ушли спать по кустам и жизнь только радует. И раз, и другой я уловил, что звёзды еле-еле заметно подмигивали, всё небо одинаково пульсировало. Пульс этот словно был всеобщим и совпадал с тугими толчками, которые я ощущал и в самом себе.

Наступило такое состояние, как будто чутко прислушиваясь, я, наконец, влился в этот древний, дававший жизнь всему, что вокруг, единый ритм, который вращал звёзды и гнал в человеке кровь, который хранил вечный порядок в небесах и давал крат кий миг благостного удовлетворения человеческой душе под ними…

А ночь безбрежна, будто наша память,

А память заштормила, как назло….

Что говорить — весёлыми ветрами

Нас в дальние просторы унесло…

Ощущение бескрайной тайги и хребтов, тянущихся на сотни километров, холодных и глубоких озёр, спрятавшихся где-то в чаще леса, где в такую ночь, конечно, не может быть и нет кроме нас ни единой человеческой души, а только звёзды отражаются в воде, как отражались сто и тысячу лет назад.

Это ощущение накладывало на сидящих у костра свой особенный отпечаток и заставляло ещё более остро чувствовать величие и прелесть окружающей природы.

Вообще всё в тайге — каждый замшелый пень и каждый рыжий муравей-разбойник, который тащит, как похищенную прелестную принцессу, маленькую мошку с прозрачными зелёными крылышками, — всё это может мгновенно обернуться сказкой.

«Случайно на ноже карманном найди пылинку дальних стран, и мир опять предстанет странным, закутанным в ночной туман», — писал Блок.

Усталостью земля объята,

Деревья клонятся ко сну,

И ночь на краешек заката

Плывёт, как рыба на блесну.

В сгущающемся синем мраке

Слились могучие леса.

Созвездий огненные знаки

Развесили на небеса.

Ни шелеста вокруг, ни ветра.

Недвижны иглы на сосне.

Лишь вздрагивает чуть заметно

Любовь, растущая во мне.

Я всё ищу и не найду ответа.

Как полно дышит грудь! Как на душе светло!

Молчи, молчи, душа! Надолго ль счастье это?

Быть может, не живу, а сплю волшебным сном?

Если б знать, что пьянею на веки

От тайги, и могучей любви,

Я бы спал себе ночью спокойно,

И не ждал ничего от судьбы.

Глава четырнадцатая. Пробуждение после бенефиса. Таёжные птицы. Философия реки. Уловистый Ряша. Словарь для особенно «умных».

Солнечное тихое утро. Лагерь спит. Только Шура, поднявшись пораньше по требованию организма, успевает развести погасший костёр и даже вскипятить чай в немытом суповом ведре. От чая пахнет дымом, уткой и ещё чем-то непотребным, к чаю никакого отношения не имеющим. Ходит по палаткам и предлагает всем это варево.

Встаёт и тихо уходит на рыбалку выспавшийся Женька.

Вылезаю наружу и я. Мою посуду, ставлю на костёр воду для настоящего чая, разогреваю оставшуюся от ужина гречневую кашу.

Выползает из палатки Ряша. Глаза у него сходятся в одну точку к переносице и, как он сам определяет, угол зрения резко сужается.

За ним на свет божий появляется помятый и весь какой-то изжеванный Завхоз. Забыв, что он сегодня дежурный, хриплым голосом вопит. Дежурные, жрать давайте!

— Кончай вопить, как итальянец!

— Почему это, как итальянец, а не француз,— обиделся Завхоз.

— Потому что, только итальянцы никогда не были способны что-либо предвидеть. Они спохватываются и начинают вопить, когда уже ничего нельзя исправить. Платон был продан в рабство за обжорство, а Гераклит умер по причине своего невежества в медицине. Тебе, Завхозик, в полной мере свойс твенны обе эти «добродетели».

— Ладно болтать, ежовая задница…

— Не задница, а попочка….

Представив вид ежовой попочки на каменистом бережке, Завхоз фыркнул, как конь перед водопоем, и оглушительно заржал.

Пёстрая бабочка вспорхнула с нагретых солнцем камней, замахала крылышками, удерживаясь в тёплом воздухе на одном месте, а затем, словно приняв какое-то важное для себя решение, полетела в глубину леса.

Командор сидит около палатки и ему совсем даже не хорошо. Глазки у него стали совсем маленькими, борода взлохмачена, редкая шевелюра торчит дыбом. Голова не ворочается.

В отличие от него Шура бегает по берегу бодрячком, хотя и ему совсем не сладко.

Командор, Шура и Ряша тут же, не дождавшись завтрака, начинают лечиться: изготавливают и принимают строго определённую смесь — тридцать граммов спирта на тридцать граммов воды. Причём повторяют приём дважды, закусывая оставшимся с вечера «ХЕ». Уже через несколько минут им становится легче.

Они оживают буквально на глазах.

— Заметно хорошеет,— заявляет Ряша.— Эпикур видел высшее благо в удовольствиях духа, а Аристипп— в удовольствиях тела. Я голосую за Аристиппа, хотя немножко и за Эпикура…

Командор, поев немного разогретой каши, залезает обратно в палатку и вновь засыпает. Остальные медленно и бесцельно бродят по берегу.

Сразу же за нашим лагерем начинается крутой открытый склон. На его хребтине растут на редкость симпатичные листвянки и ёлки. Склон сухой: трава и цветочки. В низеньком кустарнике вовсю разговорились птицы. Тишина.

Птицы в тайге, как и всё остальное живущее и растущее, солидны, серьёзны и всеми своими повадками, как небо и земля, отличаются от своих легко мысленных собратьев и сестёр, живущих в средней полосе России.

Даже поют и разговаривают они более кратко и односложно, не то, что сорванец и Дон Жуан-перепел, который каждый вечер, бродя по окрестностям, делает недвусмысленные предложения своим дамам. — Спать пора! Спать пора! Дескать дело уже к ночи, пора и в постель. Самочки перепела в ответ на это фривольное предложение отвечают « тырханьем«. В нём звучит живой трепетный вздох, нежный свист, треск….

На эти желанные звуки перепел ещё более азартно откликается своим прямым призывом.— Спать пора! Спать пора! А потом шепотом, но с жуткой страстностью.— Аз-зза! Аз-зза! Аз-зза!. Как будто все перепела на свете влюблены в одну прелестную обольстительницу с зажигательным цыганским именем — Аза.

Течёт река… Вода и берег. Борьба и содружество. То ласково, ровно, золотом песка, мелкой, отполированной веками галькой зелёным травяным ков ром спускается берег к воде, и она осторожно, бережно набегает на него. А то береговая кромка — крутой обрыв, сама неприступность, ощетинившаяся зубцами известняков и песчаников, стволами упавших деревьев.

А внизу — кипение воды, вечное стремление подмыть берег, найти в нём слабое, самое незащищённое место, и иногда это особенно хорошо бывает слышно в ночи — падает в воду, тяжело ухнув, глыба земли или нерасчётливо близко подступившее к обрыву дерево.

Посидите однажды часок-другой возле звонкого речного переката и прислушайтесь.

Чего только не почудится, не услышится, какие слова не угадаете вы — весёлые, смешные, стар чески мудрые. Многое, многое расскажет говорливая, звонкоголосая струя: и пошепчет она вам потаенно, напомнит о чём-то давно забытом, но дорогом, и всплакнёт по-детски светло, и то заветное — услышится, что зрело вашей душе, и любимый голос позовёт вас, полный тихой и нежной ласки.

Река — это голубая трепетная нить, протянувшаяся к нам из прошлого и уходящая в будущее…

Проболтавшись по берегу, Ряша и Шура отправляются ловить рыбу.

Около стоянки им не везёт — поймали каждый по два хари уса. Этого им кажется мало, так как наша коптильня заполнена рыбой всего лишь наполовину. Необходимо повысить интенсивность заготовок, так как сплавляться, включая и отрезок Хамсары, где рыбы ещё меньше, осталось всего ничего.

Поэтому после завтрака, который сегодня закончился аж в половину первого дня, Ряша, Женька и Шура вновь отправляются на заготовку рыбы. Женька и Шура уходят по течению вниз, а Ряша в одиночестве уходит вверх по реке.

Через час вернулся Женька, пустой и молчаливый. Ждём двух других рыболовов. Уже три часа дня, а их всё нет. Нужно продолжать сплав. Челябинцы это и делают. Побросав вещи на катамаран и не дожидаясь Шуры, они отчаливают.

— Заберём его по дороге,— заявляет Командор.— а не найдётся, так не велика потеря…

Мы, зная строптивый нрав Ряши и учитывая, что он ушёл вверх, не торопимся, спокойно собираем и пакуем вещи, изредка поглядывая на реку — не идёт ли наш добытчик. Через полчаса он появляется около плота.

— Как у вас здесь?

— У нас хорошо, а у вас?

— У нас тоже красиво!— заявил Ряша и протянул нам авоську, набитую великолепными, крупными хариусами. Их там не меньше двадцати-тридцати штук.

Пересчитываем этот великолепный улов, какого в этом сезоне у нас ещё ни разу не было. Хариусов оказывается ровно двадцать семь штук! Сразу же прощаем Ряше его опоздание.

По-прежнему жарко греет августовское солнышко. Иногда над рекой начинает дуть порывистый, прохладный ветерок, сдувая с берега пернатых. В такие моменты становится особенно приятно. Постепенно небо начинает заполняться облаками.

Во время сплава Федя и Вова, не размениваясь на мелочи, ловят по великолепному ленку. Ещё несколько хариусов ловят Женька и Шура. Подсчитав вечером сегодняшний улов, выясняем, что всего сегодня поймано тридцать пять хариусов.

Никаких сложностей во время сплава сегодня не было. Кижи Хем быстро и спокойно нёс наши катамараны вниз. По берегам молчаливо стояли лиственницы, ели и редкие кедры. Часто встречаются целые плантации бадана. Бурые ползучие корни бадана похожи на кольчатый хвост ондатры.

От них широкими розетками пластались овальные, вытянутые листья. Толстые жирно-мясистые, поблескивающие тёмным изумрудным лоском, они были все пронизаны ветвистыми прожилками.

Из таких вот корешков здесь делают знаменитый «саянский настой-зелье», которым охотники-промысловики всегда пытаются «оклематься», чтобы «утихомирить ноженьки болючие».

Сибиряки иногда зовут бадан «монгольским чаем», а в давние времена, по рассказам старожителей, баданом будто бы дубили звериные шкуры, а так же добывали из него густую зелёную краску для шерсти.

Кроме всего прочего смесь сухой тополиной коры и вяленых листьев бадана может даже заменить махорку. Причём такое курево будто бы «бодает» похлеще любого самосада.

На стоянку встали около восьми часов вечера. На ужин готовим жареную рыбу и уху-комби — из рыбьих голов и мясных кубиков. Варево получается своеобразное, но по-своему аппетитное и вполне съедобное.

Две стихии — вода и огонь — с непонятной завораживающей силой извечно влекут человека к себе. Долго-долго можем мы смотреть на костёр, на пляшущие языки пламени, на раскалённые угли, при малейшем дуновении воздуха вспыхивающие огнём. Что в это время вспоминается, что грезится?

Потрескивают сучья и поленья, выбрасывая искры. Человек думает, отрешившись от волнений, от забот и ему хорошо. Может быть, в эту минуту сны детства возвращаются к человеку, каждодневно окруженному всевозможными машинами, светящимися экранами телевизоров, грохочущими и гудящими станками, прыгающими стрелками приборов.

А где-то там, на поляне детства, горит его маленький костёр, он сидит рядом с отцом, и необъятный мир ещё только подкрадывается к нему.

У костра сидим втроём— я, Ряша и Завхоз. Берусь за блок нот и карандаш, но в голове гудит пустота, писать не хочется.

Всё, что карандаш нацарапал на листочках блокнота в течение этого дня, казалось напыщенным и жалким, как искусственные цветы из розовой бумаги.

Я молча оторвал и разорвал в клочья несколько исписанных листков. Очень хотелось вечера, когда изгнанные с утра краски — чёрная и золотая — ночь и огонь — вернуться на землю.

Здесь духи гномов, фей и великанов

Беспечно бродят в девственном лесу.

И эльфы из цветов, как будто из стаканов,

Как вина сладкие, ночную пьют росу.

Увидишь это — в счастье верить можно.

Ведь только в этот безмятежный час

Кругом всё истинно, не ложно,

И так бывает, право же, не раз.

Кружатся мысли в искромётном танце,

Так хочется любить, мечтать, страдать,

Что побежал бы юным оборванцем

Коней пасти или снопы вязать.

А солнце тонет в розоватой пене,

Кругом всё тише, глубже и темней,

И под кустами кружевные тени

Ложатся спать, как в горнице своей.

И вечер пришёл… Он тихо протащился по распадкам и горушкам, зажигая над тайгой скупые огни звёзд. Затем вспыхнул могучим закатом на моей руке, и пустота в душе постепенно сменилась спокойной радостью усталого человека.

Даже от сигаретного дыма, которым усердно окуривали меня Ряша и Завхоз, вдруг почему-то запахло мёдом, столетьями скитаний.

Я глубоко вдохнул в себя этот воздух, насыщенный кроме запаха табака до предела озоном, и сказал: Пахнет жизнью!

Ряша и Федя играют в слова— составляют новый толковый словарь для особо умных. Начинает Ряша и изрекает.— Автолиз это мойщик автомашин.

Федя вторит ему.— Амбар — столовая, работающая вечером, как ресторан.

Ряша продолжает. Банкрот — стакан, для хранения вставных челюстей.

И пошло и пошло работать воображение: Бредни — бродяги… Бюретка— сотрудница… Вализа— безответственный чело век… Валуй— лесоруб… Валидол дорожный рабочий… Жужелица— ворчливая жена…

— Не надоело, — спрашиваю я их.

Завхоз тут же отвечает.— Надо много учиться, чтобы знать хоть немного.

— Ладно, вот ты, умный, знаешь, как делают пушку? Не знаешь? Берётся длинная дырка, обмазывается горячим железом и получается ствол.

Из палатки челябинцев раздаётся какой-то шум, возня и крики. Это неугомонный Командор, сходив по малой нужде, решил снова напугать только что уснувшего Шуру.

Не залезая в палатку, он оглушительно рявкает по-медвежьи и тут же хватает через тонкую ткань палатки лежащего с края Шуру.

Тот спросонья ничего не может понять, ойкает и, как ошпаренный, выскакивает из своего спальника прямо на спящего Вову. Тот в свою очередь орёт дурным голосом.- Чего, кому надо?

За компанию тоненько взвизгивает Лида, но, быстро сообразив в чём дело, заливается смехом.— Шура ты знаешь, что сейчас похож на скворца, испуганного до поноса.

После этого события все обитатели палатки долго не могут утихомириться, и оживлённо обсуждают это происшествие.

Звёздная ночь проходила над землёй, роняя холодные искры метеоров, в тихом шорохе ветвей, в сонном шуме падающих струй воды через отливающие тусклым серебром глыбы камней.

Я никак не мог понять, почему именно ночью, когда над миром нависает звенящая, осязаемая даже кожей, тишина, шум грозно ревущих днём порогов и перекатов словно по мановению волшебной палочки затихает и становится едва слышен. Но стоит только подняться в небо меднолицему солнцу, как вновь начинает грохотать весь неугомонный механизм реки.

«Всё тайна. Всё загадка. Звёздное небо над головой и категорический императив внутри нас» это Кант.

К часу ночи всё небо, как по мановению волшебной палочки, мгновенно заполняется тучами и начинает идти дождь.

Глава пятнадцатая. Последний порог Кижи-Хема. Снов Выбор меню и приготовление завтрака. День сплошных неудач. Встреча с кабаном. Снова бенефис.

Дождь продолжает периодически идти на протяжении всей ночи. По пологу палатки то с шумом бьют крупные капли, то тихо шуршат мелкие.

Под эту дождевую музыку часто просыпаюсь и прислушиваюсь. Самое неприятное для меня выяснилось только утром, когда я вылез из палатки.

Оказалось, что я забыл убрать под тент сапоги, и в них спокойно затекла дождевая водичка. Такой же участи подверглись и мои носки, вывешенные для сушки на рогульки около костра.

Приходится сушить их во время приготовления завтрака, щеголяя в кедах на босу ногу.

Утро без дождя, хотя небо всё в сплошных облаках. Толь ко изредка среди них появляются небольшие голубые просветы, которые вновь быстро затягиваются очередными порциями облачности.

Сегодня дежурят Ряша и Женька. Ряша переругивается с Завхозом по поводу выбора утреннего меню.

— Слушай, Завхоз! Может стоит побаловать нас, любимых, горячей гречневой кашкой с тушоночкой? Тушоночка, заправленная в горячее ведёрко, будет очень даже способствовать повышению её вкусовых и питательных качеств….

— Обойдёшься. Может, ты ещё скияков захочешь?

— Если расскажешь, кто они такие, может и захочу.

— Скияки это не кто, а жареное мясо из шестимесячных бычков, которых перед убоем два месяца поят пивом и массируют им бока. Можно представить, какое у них мясо!

— Класс. Одни уважают урюк в рассоле, другие любят с горчицей варенье. Но это всё не имеет роли. И, кроме того, не влияет значения. Давай, и скияки, и тушенку.

После недолгой перебранки Ряше удаётся уговорить Завхоза на выдачу гречки на завтрак. Пока Женька возится с завтраком, Ряша уходит на берег со спиннингом и возвращается оттуда через полчаса с двумя приличными ленками.

Лениво бросает их на травку и хвастается, высунувшемуся из палатки Завхозу. Я ещё парочку майг заблеснил!

— Чего, чего ты там заблеснил?

— Не чего, а кого… Майгу — говорю… По-эвенкийски так ленка кличут.

В уловистости ему не откажешь. Присоединяется к Женьке, который никак не может справиться с костром, так как дрова за ночь изрядно намокли.

Ряше процесс поддержания огня даётся много удачнее, хотя и он тратит на это не мало своих физических и моральных усилий.

Уже минут через десять Ряша совсем очумел от дыма и готовки. Сейчас он был похож на кота, напившегося валерьянки, объясняется только афоризмами…

— Как дела, старина?

— Как? Всё кипит, только ничего не варится!

— Долгое ожидание завтрака сожрало моё терпение, ибо терпение— вата, а ожидание— огонь, как учил нас Абиб-и-Сабар…

— Не гундось! Всё уже готово. Па-а-прашу к столу… Вам предлагаются на трапезу омары, паштет из голубей, холодная телятина, оленьи языки, баранина с каперсами, английский ростбиф, фаршированные трюфелями яйца цесарок, свиная грудинка с шампиньонами, лососина с зелёным горошком, нежнейшая жареная утка с картофелем и яблоками, молоденькие огурчики-корнюшончики, зернистая икра, балык осетра, бедро шахини…..

— Кончай травить… Что ты там на самом деле за бурду соорудил?

— Это ты сооружаешь, а я готовлю, и только изысканные блюда.

— Не хвались. Как говорят на Востоке, если сделал доброе дело— брось его в воду.

— Сам ты, как говорят на том же востоке, бьешь языком пустословия в барабан красноречия. На вот жри,— с этими словами Ряша поставил перед нами целое ведро подгоревшей гречневой каши, из которого несло переваренной тушенкой.

Недалеко от нашей палатки на ветку листвянки уселась тёмно-коричневая птица, густо осыпанная белыми жемчужными крапинками. Она была крупнее скворца, но несколько меньше галки, остроносая и головастая. Увидев нас, пеструха надрывно закряхтела, заскрипела, словно рассохшаяся дверь « крээк-крэ эк-крээк.»

— Вот нахалка, ничего не боится,— возмутился Командор. —Ничего я сей час вмажу…

— Кому это ты там грозишь,— заинтересовался Завхоз.

— Кукаре, вот кому…

— Сам ты кукара. Мог бы и по-русски ответить, что кедровка прилетела. Я сейчас тоже возьму малопульку и стрельну.

Убить зверя, поймать птицу, обмануть рыбу — человеку гораздо проще, чем удержаться от того, чтобы не стрелять, не ловить, не пугать.

Сегодняшний день можно было смело назвать днём непрерывных неудач. Сначала у экипажа челябинцев сошло сразу один за другим три ленка. Причём хватали блесну они в одном и том же месте и практически одновременно. Улова лишились Командор, Вова и Лида.

Затем неудача поджидала нас. Мы сплавлялись первыми, и ушли далеко вперёд.

После одного из крутых поворотов впереди открылся бурный, но мелкий перекат. В этом месте в Кижи Хем впадал его очередной левый приток. На правом берегу, как раз напротив устья притока в густых кустах мелькнуло что-то крупное и чёрное.

— Медведь, — прошипел тихо Ряша: — вон там впереди, справа… В кустах… Медведь!

— Где? Ничего не вижу,— так же тихо зашипел Завхоз.

— Только что зашёл обратно в кусты. Смотри впереди метрах в двухстах от нас…

Действительно, впереди в кустах шевелилось что-то живое и тёмное. Смотрим на него во все глаза…

На прибрежную косу медленно вышел из кустов не медведь, а здоровенный кабан. Он постоял, повертел клыкастой головищей, медленно сошёл с берега в воду и стал осторожно перебредать на левый берег. Потом для него стало глубоко, и кабан, оглушительно пофыркивая, поплыл.

— Гребите, гребите сильнее, мужики. Сейчас мы его прихватим. В жаркое будет! — шипел со своего места Ряша.

Мы усиленно налегли на вёсла, и катамаран резво понёсся вперёд к желанной добыче, но кабан оказался резвее и нас, и течения и, когда до него оставалось метров сто, он уже выходил на берег, стряхивая с себя водяные брызги.

Хватаю свою мелкашку, как могу прицеливаюсь. Выстрел. Промах. Пуля прошла чуть-чуть выше и ударила в воду за кабаном. Перезаряжаю винтовку.

В это время кабан ошалело замер на месте и стал вертеть головой по сторонам, пытаясь рассмотреть откуда же прилетела эта свистящая штуковина.

Целюсь снова, стреляю. Куда попала пуля не видно, но кабан делает молниеносный скачок вперёд и летит во всю прыть по каменистому берегу в кусты.

— Всё, ушла свинка пастись,— с сожалением произносит Завхоз.— Не промазал бы, можно было бы «кэ кхо» сотворить. Может и охота пошла бы лучше.

— Что сотворить?

— «Эк Кох», что по-лаосски означает— нейтрализовать судьбу. Для этого доброму духу нужно сделать приношение в виде свиньи или хотя бы курицы.

— Ага, или лося, или хотя бы гуся…

Опять меня подвели американские патроны. Никак не могу к ним привыкнуть. У них настолько велика начальная скорость, что обычный прицел не подходит. Сейчас я стрелял на прицеле пятьдесят метров и всё равно завысил. Нужно стрелять на нулевом.

Сплавляемся дальше, обмениваясь впечатлениями о только что произошедшем происшествии.

Ряша констатирует.— Нам не елось, не пилось, не ловилось, не спалось… Только на душе всё томило смутной надеждой, неясным ожиданием.

Его желание, как ни странно, сбывается, так как через час ушедшие вперёд челябинцы отличились: подстрелили молодого аппетитного гусёнка.

Один Женька никак не реагирует на окружающий его мир.

— Слушай, Женька, ты, что сегодня совсем оглох? Зовём тебя, зовём, а ты никак не реагируешь и не откликаешься…

— В этом мире, где кроме природных шумов приходится слышать преимущественно глупости и пошлости, глухота скорее привилегия, чем недостаток. Вот я этой самой привилегией и пользуюсь, дорогие мои,— философски изрёк в ответ наш молчун.

Через несколько быстрых коротких перегонов-перекатов хватают ленки у Женьки и у Завхоза. У последнего ленок сразу же сходит с блесны, а Женька подводит своего к самому плоту и пытается рывком затащить к себе на колени.

Ленок прогибается крутой дугой, делает свечку и срывается с крючка в воду.

Через несколько минут у Завхоза сходит с блесны ещё один ленок.

— Непруха, так непруха,— сокрушается он.

Погода сегодня очень переменчива. То набегают на нас мрачные облака, то в них появляются голубые разрывы чистого неба и в них пытается выглянуть солнце. Постоянным остаётся только очень сильный и порывистый, встречный ветер. Иногда он так силён, что даже на мощном течении реки, когда мы перестаём работать вёслами, плот практически останавливается.

Меня с самого начала сегодняшнего сплава скрутила «люмбага». Каждое движение отдаёт в пояснице острой болью. Даже когда я иду по земле, боль отдаёт аж до самого затылка.

Сегодня я не самый полноценный член экипажа, а скорее пассажир.

К шестнадцати часам подходим к последнему серьёзному препятствию на Кижи Хеме— водопаду. Прежде чем достичь этого препятствия необходимо преодолеть предводопадный порог.

Проходить порог можно только вдоль левого берега, и мы направляем свои катамараны к нему. Проходим первую часть порога.

Ряша дважды пытается катапультироваться со своего сидения. Происходит это в те моменты, когда катамаран обдаёт всей мощью стоячий вал.

В конце концов, мы лихо преодолели это препятствие и зарулили к песчано-галечному пляжу. На память об этом эпизоде у нас остаются намокшие зады и вещи.

На нашем плоту вместо Завхоза задним правым загребным был на этот раз опытный Вова, а Мечтатель благополучно переехал на левый берег на плоту челябинцев. Эта замена произошла в тот момент, когда Вова собирал на правом берегу какую-то низенькую травку с мелкими фиолетовыми цветочками.

Эта травка, как он категорически настаивает, очень помогает от кашля и других дурных болезней. Вова набрал этой пахучей зелени целый полиэтиленовый пакет и собирается везти её домой.

Располагаемся лагерем на высоком крутогоре в окружении высоких сосен и молодых кудрявых берёзок. Площадка очень ровная и удобная. Едва успели поставить палатки, как начался сильный дождь.

На ужин готовим супец из молодого гуся, рожки с тушенкой. Весь процесс готовки проходит под сильнейшими дождевыми струями.

По поводу первого гуся в этом сезоне и достижения водопада Завхоз объявляет сегодня очередной бенефис. Все сильно промокли и остыли, поэтому от его предложения никто не отказывается. Решаем принять в нём участи даже я и Лида. Правда, в конце — концов, по неизвестной причине забастовал Вова и отказался от приёма горячительного.

О том, как проходил этот бенефис-сабантуй писать шершавым языком плаката трудно и даже почти невозможно.

Готовились к бенефису тщательно.

— Ну-ка, ну-ка, а что там ещё имеет быть?— говорил Командор, с умилением, доверием и восторгом заглядывая в кипящее ведро.— Чем это запахло в моих владениях? Фуй-фуй!

Ознакомившись с содержимым, он тут же в дополнение к двум первым блюдам решил порадовать коллектив фирменным «Хе» из ленка.

Занимаясь его приготовлением, он разглагольствовал.— Среда, в которой человек живёт, не только формирует обычаи и характер, но и диктует, чем и как питаться. Полярники выше всего ценят пемикан— сырое мясо, пропитанное клюквенным и брусничным соком.

— У нас пимикана нет, нам его и не надо. Люди с давних пор молились богу, но чудеса всегда творили только собственными руками. Вот и сотворим это чудо.

Будем есть «Хе» и погрязать в грехе. А быть в таком грехе — это счастье. Счастье потому и счастье, что не осознаётся. Но это уже спорная мысль. Пожиратели консервированного мяса, глотатели портвейнов, покупатели устрашающих чёрных сатиновых трусов и чёрных галстуков-самовязов! Вы слишком слабы, чтобы вырваться из ежедневного болота жизни. Завхоз, похоже, готово, иди, попробуй.

— У него обоняние сбито,— заявляет Ряша.

— Зато обаяние есть!— возражает Завхоз и черпает целую ложку пахучего блюда. — Пожалуй, всё в норме, есть можно. Начинать можно только одним способом — начать!

К нашему удовольствию дождь начал затихать, а затем и совсем прекратился. Расстилаем скатерть, расставляем на нём посуду, подтаскиваем поближе вёдра с супом и приступаем к празднеству.

— Употребить не желаете. Могу сегодня плеснуть по четверть кружечки. Прошу. Халява плиз. Алкоголь будем пьянствовать за процветание души.

Завхоз достаёт свои запасы спирта и начинает его разливать. Меряет порции он маленькой меркой.

— Не жалей, всклень наливай, по самый краешек,— требует Шура.

— Буду пить в точной пропорции соответствующей водочному разливу,— заявляет Командор.— Дежурные, холодной воды для запивки притащили?

Найдя ведро и воду, он начинает колдовать над своей кружкой.

Наблюдая его манипуляции, почему-то вспоминаю слышанный где-то стишок.

Великий химик Менделеев

Умом пытливым обладал

И, много славных дел содеяв,

Толчок прогрессу мощный дал.

Неоднократно год за годом

Он потрясал научный мир

И был любим простым народом,

А также женщин был кумир.

Раз с аспиранткой молодою,

К открытью века на пути,

Соединял он спирт с водою,

Пытаясь оптимум найти.

Сей ключевой вопрос науки

Стоял ребром уж много лет,

Но не давался людям в руки

Простой на первый взгляд ответ.

Однако тут особый случай.

Свой Менделеев ум напряг

И, озарён догадкой жгучей,

Непроизвольно вскрикнул— «Ах!»

И, кинув в штоф лимонных корок,

Он записал скорей в тетрадь.

«Процентов спирта нужно — сорок!!!

Не пятьдесят, не двадцать пять…

Запомни сей закон великий

Всяк сущий на земле язык..

И швед, и финн, и ныне дикой

Тунгус, и друг степей калмык!..»

Соединил он спирт с водою

В соотношении нужном том

И с аспиранткою младою

Забылся богатырским сном…

Первопроходцам русским слава!

И мёртвый кто, и кто живой!

Крепи, великая держава,

Потенциал научный свой!

У ферм, у домен, у дисплеев,

В морях, в горах, среди равнин

Везде ты с нами, Менделеев,

России гениальный сын.

Спирт оказался на редкость свежим и доброкачественным. Первый тост под «Хе» прошёл для нас почти незаметно. Только Шура, перед тем как выпить, произнёс патетически.

— Изыми нечистая сила, останься чистый спирт.

Второй тост под первого гуська прошёл ещё лучше. Всё началось после третьего. Мы постепенно веселели и входили в тот особый режим или, если угодно, состояние души, которое называют опьянением, а в народе просто-напросто «балдежом».

Народ загудел и зашевелился. Один просил конфету, другой добавить супцу, третий налить ещё по одной. Забастовал Командор и не стал принимать под рожки с тушенкой. Остальные лихо приняли по четвёртой.

Командор обиделся, схватил свой спиннинг и устремился вниз по крутому склону к воде «мышарить».

Ряша, которому немного нездоровится, усердно лечится не только таблетками, но и граммульками. Совместное воздействие на организм двух видов лекарств оказывается эффективным, и он оживает прямо на глазах.

Ряша резво зашевелил всеми своими конечностями, стал ходить зигзагами, ломая окружающие кусты и сучья.

Ряша двигался, выписывая ногами классическую конхоиду (конхоида — кривая линия, выражающая уравнение четвёртой степени. Похожа по форме на раковину). Изредка он терял чувство равновесия и с глухим грохотом падал на мягкие таёжные мхи. Когда он производил эти манипуляции на самом краю обрыва, бдительная Лида мгновенно бросалась на помощь и под белы рученьки приволакивала беглеца обратно к столу и кос тру.

— Дайте мне точку опоры, а что перевернуть— я найду!— просил Ряша.— Толкайте меня уже, толкайте…

— Садись лучше. Отстаивать свою точку зрения не обязательно стоя.

— Не сердись, радость моя. Не ошибается только тот, кто ещё не родился. Во всей планете нет розы столь розовой, как ваш розовый ротик. Вы испускаете такое благоухание, что даже ангелы падают в обморок.

— Не хами, Ряша. Сейчас получишь.

— Что поделаешь, никогда не знаешь, где она, эта самая судьба, хвостом ударит. Мальчики и девочки, мужики и старики! Отнесёмся бережно к окружающей нас природе! К её разно образным формам и проявлениям. Всё в ней увязано и укручено, — призывно завопил Ряша и чуть-чуть прикоснулся к Уралочке ниже спины.

Он тут же продолжил.— Ты знаешь, что такое волны? Это когда женщина лежит, а ты проводишь по ней рукой…

— Щассс… Я тебе волну устрою,— накинулась на него Уралочка.— брысь, клещ!..

У костра на перевёрнутом вверх дном ведре сидел и выкомаривал Шура. Он загадочно улыбался, мычал, взбрыкивал ножками, а затем падал с ведра носом вниз на землю. Его тут же водружали обратно на неустойчивый пьедестал, но там ему почему-то не нравилось, и Шура снова пытался что-то найти на земле.

Иногда он пытался издать какие-то длиннющие, непонятные нам слова и фразы.

— Шура, ты знаешь, что самое длинное слово состоит из 184 букв. Слово это греческое и встречается в одном из произведений Аристотеля, спрашивает его Завхоз.

— А мне и не нужно его знать, я матюгнуться букв на двести могу.

При этом он снова пытался упасть с ведра. Тогда Завхоз назидательно учил его.— Сядь на кукаречки, удобнее будет.

Шура бессмысленно таращился на него и продолжал выкомаривать. Это упражнение можно было бы назвать процедурой общения физиономии с собственным сапогом.

Быстро темнело. Отблески костра отражались на кустах и наших лицах.

— Пещерным людям и в голову не приходило, что полумрак станет когда-нибудь самым модным освещением,— заметила Лида.

Затем Ряша и Шура объединились и, взявшись за плечи, уда лились за кусты.

— Даже у коров бывает чувство коллективизма,— впервые за этот вечер подал голос Вова и тут же добавил.— Единственное, что люди охотно делают, это глупости.

Через минуту в темноте за кустами завопили две пещерные пасти. Это Шура и Ряша выводили дуэтом.

— Поезд длинный смешной чудак непрерывно твердит вопрос, что-то, что-то не так, не так, что-то не удалось…

— Ансамбль песни и пляски «Плавленые сырки», заметила Лида.— Не портьте тишины природы.

Она стояла у костра, затаив дыхание, боясь спугнуть это дивное, обострённо-восторженное состояние души. Если бы можно было обнять пространство вокруг и эту тишину, она бы обязательно обняла её, как живое, понятливое существо. Она даже задышала нетерпеливо от этого назойливого, устойчивого желания, но, разумеется, впустую….

Тишина не желала материализоваться и не сдвинулась с места. Наоборот, она вдруг вновь взорвалась каким-то хриплым, нестерпимо режущим уши рёвом. Это Ряша и Шура завели свою очередную громоподобную и продолговатую песню.

— Редкие люди,— улыбнулась Уралочка.— Пьянь да рвань.

Обернулась и крикнула в темноту.— Уймитесь. Дуйте спать, опилки! Пока с обрыва не свалились.

— Не нужно усложнять. Человек устроен, как ухо. Он не воспринимает звуков, в которых колебаний меньше чем шестнадцать в секунду и больше чем двадцать тысяч,— успокаивает её Завхоз.

Наши артисты ощущали себя сейчас облаками, плывущими над Азией, горами, тайгой. Если бы они не пели, то остальным было бы много приятнее. Но они пели, упиваясь своими хриплыми, громогласными голосами.

— Вечно вы мешаете приличным людям кайф ловить,— ворочал Завхоз.

Однако певцы не обращали на это ворчание никакого внимания. Они ему просто не внимали. Волны праны протекали через их тела, и они уже не ощущали себя облаком, поскольку не ощущает же себя облаком само облако.

Постепенно пары в них охлаждались, и они превращались из облаков в тучи, которые, в конце концов, должны были излиться на грешную землю. И в результате всей-то радости было зрелище кусочка ландшафта с покачивающимися силуэтами, что отдалённо напоминало Ряшу и Шуру.

— Их хор хлебал фиаско, — грустно заключил Завхоз.

Быть может спустя долгое время, если они вспомнят этот вечер, все разговоры вокруг костра покажутся им скучными, глупыми и никчёмными, а собственное поведение нелепым и даже позорным.

Но сейчас все звуки вокруг, все речи, все вздохи и междометия казались исполненными далёкого и глубокого смысла, да и сами себе они сейчас очень нравились, казались подтянутыми, остроумными, накрученными, готовыми к любым неожиданностям, более того, ждущими, вызывающими эти неожиданности на себя.

Это было, пожалуй, лучшее состояние, которое в последние годы появлялось у них всё реже и реже, а ведь именно вслед за ним, за этим состоянием, начиналось самое чудесное — открывались какие-то неведомые шторки, и начинался «жанр».

— Завхозик, дорогой ты наш человечек, можно тебя на мину точку в наш огород на «фулуфуй»,— елейным тоном, как это им казалось, проворковали из кустов два друга.

Завхоз, постанывая, полез через « стол « и исчез за кустами. Мгновение спустя мы услышали шепот-разговор.

— Щас из леса приходили…

— Кто приходил? Пан? Сатиры? Кто тут может ночью посередь глухомани бродить? Нет тут никого, одни запахи какие-то одуряющие…

— Трещало что-то… Может Миша?

— А пахнет и здесь чесночком. Мы у тебя в запасах пару головок надыбали и реквизировали. Давай по одной употребим?— послышался голос Ряши.

— А я ничего такого не чувствую… Мне весь нюх на теребафер отшибло, послышался голос Шуры.

— Для эрекции души все закуски хороши.

— А для эрекции тела?

— Пей водочку смело.

— Ежели вам ещё налить, так и не то отшибёт… Лучше давайте ещё споём.

— Как сказал один певец.— Задаром только птички поют. Понял шутку юмора? Не жмись, Завхозушко. Налей… У тебя в заначке есть. Не успеем всё до конца похода употребить.

— Командор, ты в заднице у слона когда-нибудь был?

— Нет, а что?

— Тогда ты меня не поймёшь.

Троица вернулась к столу.

— Как говаривают французы— ревенон а но мутон, что по-нашински, по-славянски означает — вернёмся к нашим баранам,— заявил Завхоз, налил по пятой, выпил, крякнул и произнёс.— Ну-ну! Всё будет хорошо, если не будет плохо…

После очередной порции спиртного все вновь ожесточённо накинулись на еду.

Внезапно наше внимание привлёк тихий шорох. Через обеденный стол-скатерть между мисок, кружек и ложек грациозно изогнувшись полз на четвереньках Завхоз. Его лицо было сурово и непроницаемо, отблески костра играли на его одежде. На наши слова.

— Федя, ты, куда это по еде направился?— он ничего не ответил и, выбрав наименьшую по протяжённости кривую своего необычного маршрута, переполз стол и скрылся в палатке. Больше мы его этим вечером уже не видели.

За Завхозом в палатку укатился Шура. Из кустов внезапно появился взлохмаченный Командор. Он держался рукой за свой правый глаз и жалобно, слезливо вскрикивал.

— Ну вот, так я и знал, что сегодня занозу в глазик засажу. Помогите, братцы. Заноза у меня в глазике, заноза… Ни чего не вижу.

— Возьми глаза в зубы, тогда сразу увидишь! Тебе что — зубы жмут или два глаза роскошь? Забыл дорогу?— интересуется Ряша.

— Что-то забывчатым становлюсь! Не иначе, в головке весь кортикотропин кончился… (гормон, отвечающий за память).

После обследования бедолаги выяснилось, что никакой занозы у него в глазу не наблюдается, а просто он сильно наколол его о сучёк, когда продирался к нам через чащобу.

Успокаиваем его.— Ладно, бедолага, иди, поешь да выпей. Дурные ноги ведут к беде, а язык — к еде.

— Ради приятной компании можно и нос расквасить. Однако плескани. Похлюпаем,— согласился бедолага и, словно девушка, капризно сделал губки.

— Сколько на ваших столичных натикало?— спросил ни к кому не обращаясь Ряша. Посмотрел на циферблат и сам себе глубокомысленно ответил.— Рано ещё. Всего-то без шести минут половина второго.

— Всё равно, баиньки надо.

Ушли спать Командор, Лида и Вова. У костра остался только я.

Человечки, дорогие мои человечки, мельчайшие пылинки в космосе; как суетливые муравьи, расползаясь по земле, вы всё ещё играете в странные свои игры, и, балансируя на краю гибели, распеваете песни, вопрошаете, одним словом, достаточно забавны вы, если хорошо присмотреться.

Ну, а что же вы, мои человечки, неуклюжие, подозрительные, замученные, страдающие, вечно созерцающие звёзды, любопытные, задающие бесчисленное множество вопросов, увлекающиеся ритуальными танцами, беспокойные, болтливые, рассказывающие свои сны, говорящие о странных кошмарах, в которые вмешиваются боги, неутомимые изобретатели различных сделанных наспех безделушек из дерева, глины, камня, бронзы, шерсти, кожи, безделушек с абсурдными рисуночками, символизирующими сны и явь, возгласы и слова,— так писал Умберто Константини в своём трактате «О богах, человечках и полицейских».

Над тайгой звездился небосклон,

Вызвездяя млечную пустистость.

Я сумел прервать здоровый сон

И мочиться вышел на кустистость.

Мир был нежен, как отбойный молоток.

Звезденели звёзды в вышине,

Освещая тёмную гористость.

А вдоль речки бледно под луной

Боронила тропка каменистость.

Я рывком в мешок свой сиганул,

Почесал умнистую плешистость

И стихи такие звезданул,

Что настала лунная затмистость.

Тайга отдыхала от прожитого дня. Сквозь мутную пелену неба тускло светила луна. Почти затихли уснувшие порог и водопад. Засыпало всё вокруг.

Ночью зелень черна. Такие мирные, буднично знакомые деревья, которые мы днём просто-напросто не замечаем, мрачно колыхались теперь на фоне чуть светлого неба и, как бы мстя за дневное равнодушие к ним, пугали своими мрачными расплывчатыми очертаниями.

Ночью все дороги темны — везде тайна. Само небо кажется близким и вместе с тем недостижимым, прекрасным.

Глава шестнадцатая. Снова немного философии. Поползень. Муравьи. Подготовка бани. Хариуса — «как грязи». Баня. Ряша опять пристаёт к Лиде. Ряша и Шура беседуют. Женьке снится лошадь.

Я открыл глаза. В палатке был приятный полумрак. Рядом мирно похрапывают Завхоз и Ряша. Смотрю на часы — половина двенадцатого. Через тонкую материю полога слышно, что кто-то возится у костра с посудой.

Выглядываю наружу. Этим кем-то оказывается Лида. Она уже успела не только убрать стол, вымыть посуду, но и приготовила целое ведро душистого крепкого чая.

Ночь была дождливой, ветреной и очень холодной. Но зато рассвет был, как фейерверк.

Проснувшееся солнце живо разогнало туман, высветлило тайгу и небо, и даже редкие тучки вели себя так, как будто никакого отношения не имели к промчавшейся ночью непогоде.

Скалы, подёрнутые дымкой, светлая хвоя лиственниц, тёмная — елей, шум бегущей реки — всё это было знакомо, желаемо, понятно, но воздух— необъятный, от неба до тайги, и тайга— тоже необъятная, подёрнутая ощущением непроходимых чащоб, были слишком огромны, чтобы люди могли сразу откликнуться на их красоту.

Весёлое солнце просушивало землю, кусты и деревья от вчерашнего дождя.

Солнце светило так молодо, так открыто, и мир был таким понятным, если не сказать — домашним, что хотелось петь. Во второй палатке ни движения — все спят. Лида, посмеиваясь, рассказывает мне, что Шура умудрился заснуть, стянув с себя только одну штанину. Кроме того, он каким-то образом прожёг себе громадную дыру в штормовке.

Проснулся Завхоз, долго шелестел шмотками, а затем вылез наружу и поведал нам, что вчера он во время долгого и трудного пути через стол в палатку посеял свою любимую зажигалку. Предлагает нам приз, если мы поможем вернуть её хозяину. Но затем ему, очевидно, становится жалко расходов на такие мелочи, как поиски зажигалки на весьма ограниченном пространстве, и он отменяет приз. Он долго шарит по земле, в кустах и шмотках и, в конце концов, находит столь дорогую для себя вещь.

Командор вылезает из палатки отёкший и нахохленный. Сей час он был очень похож на известного персонажа из кинофильма «Потомок Чингиз-хана».

Вылезает на божий свет и Ряша. Сразу же начинает утверждать, что во вчерашнее состояние его ввёл не спирт, а демидрол, которым он накушался по предписанию врача накануне. Пристаёт к Шуре.

— Что это у вас сегодня вид такой подавленный? Посталкогольный синдром? Депрессия? Давление давно измеряли?

Солнце появляется периодически, давая всему живому под ним отдохнуть от своего жара. Здесь, около порога особенно заметны первые следы надвигающейся на тайгу осени.

Среди ярко-зеленой хвои сосен, кедров, елей и лиственниц жёлтым золотом светится на солнце листва берёз, которые первыми начинают готовиться к смене времён года. Желтеют и кусты очень похожие на городскую кустарниковую акацию. Среди камней на берегу доцветают последние кустики колокольчиков и фиолетовыми пупырчатыми шариками торчат на своих зелёных стебельках соцветия дикого лука.

Я сидел на камешке, на берегу, смотрел на огонь, на воду, тайгу, небо, суетящихся ребят и размышлял.— Странно, почему всё в нашем мире зациклено на деталях.

Почему нас чаще всего поражают не галактики, не чёрные дыры, не рождение новых звёзд, а совсем другие, очень простые и прозаические вещи запах цветка, капля росы на листке берёзы, наконец, вкус кушанья, которое тебе впервые пришлось попробовать.

Поползень, серый, похожий издали на лохматый кусок коры, побежал вниз головой по стволу ближайшего дерева, то и дело выбивая своим крепким клювом дробную чечётку.

Поползень обыкновенный. Окраска спины пепельно-серая с голубоватым оттенком, брюшка — белая с примесью рыжеватых тонов, по бокам головы, под глазами и на лбу небольшие белые полоски. От клюва через глаз по бокам головы до шеи проходит чёрная полоса. Длина тела сто тридцать — сто шестьдесят миллиметров. После вылета из гнезда и до конца лета семейные стайки поползней, состоящие обычно из пяти-шести молодых и двух старых птиц, кочуют по всему лесу в поисках пищи. Обычно корм собирается из трещин и щелей на стволах деревьев и на их крупных сучьях. Но иногда поползень долбит кору, извлекая из-под неё личинок насекомых. Именно этот довольно редкий случай довелось сейчас наблюдать и нам.

Солнце светило по полуденному ярко. Косые лучи легко про бивали редкую листву, вонзались в мох, в таёжное мелкотравье и сушили росу. Ссорились плисочки на каменистой отмели. Только глубокая синева неба да бледноватый серп всё ещё не скрывшейся луны над дальними горами выдавали, что час ещё ранний. От воды веяло свежестью.

Опустив в воду ноги, я смотрел, как течение перебирало на дне мелкую гальку. Прямо к сапогу подошёл малёк-хайрюсишка, повернулся против струи и замер, чуть поводя плавниками. Я шевельнул носком, рыбка метнулась серебристой молнией и исчезла.

Набрав в ладони воды, я прополоскал рот, умылся, потёр друг о друга мгновенно застывшие руки и снова начал наблюдать за речной жизнью.

Подошёл Командор, молча уселся на соседний камень и так же молча начал созерцать окружающий мир.

Около меня по песку и мелким камешкам туда и сюда сновали рыжие и чёрные муравьи.

Раньше я считал самым сильным животным на земле слона, но потом узнал, что при весе три-четыре тонны он может поднять не более четырехсот килограммов. Тяжелоатлет может поднять штангу в два-два с половиной раза тяжелее своего собственного веса. А муравей может поднять груз в пятьдесят два раза больше, чем весит сам. Если бы человек был таким сильным, как муравей, то он поднимал бы вес в три тысячи килограммов.

— Борь, а Борь, чем, ты думаешь питаются муравьи? Не догадаешься! Экскрементами тлей или, так называемой, падью.

За эти «сласти» муравьи ревностно охраняют тлей от вредителей, переносят их на наиболее сочные молодые побеги, укрывают самок тлей на всю зиму в своих муравейниках.

Интересно также, что в муравейниках полным полно, так называемых, мир мекофилов, что в переводе с латыни означает — любящие муравьёв. Эти насекомые чаще всего питаются различными отбросами, остающимися у муравьёв, или гниющими строительными материалами. Но многие из них живут и совсем за счёт самих муравьёв, являясь их «нахлебниками», или «симфилами». Для сожительства с хозяевами у симфилов выработались специальные приспособления. На их теле имеются специальные железы, выделяющие вещества, которые муравьи с удовольствием слизывают.

— Намажь себя мёдом, да погуще, и я тебя с удовольствием полижу…

— Перебьёшься! Слушай дальше. Наибольшее число муравьёв относится к подсемейству мирмицин, а в наших лесах — роду мирмиков. Это рыжие муравьи средних размеров. Они довольно больно жалят. Охотятся мирмики на малоподвижных насекомых в подстилке и посещают колонии тлей. Другой вид муравьёв, встречающиеся у нас в стране, это мелкие чёрные муравьи из рода тапинома.

Рядом с гнёздами крупных муравьёв часто поселяются муравьи-воры— один из самых мелких видов наших муравьёв. Они жёлтого цвета, длиной не более двух миллиметров, с крошечными глазками всего из нескольких фасеток. Проникая в камеры муравейника муравьёв-хозяев, муравьи-воры таскают их яички и маленьких личинок. Ещё хорошо, что у нас здесь нет муравьев-бродяг, которые являются бедствием для Нового Света. Такие муравьи наводят ужас даже на жителей тропических селений Америки, привычных ко всякой гадости.

Когда через селение проходит колонна бродячих муравьёв, жители срочно покидают свои жилища и скрываются подальше от этих тварей. Потому что, когда колонна бродяг покидает деревню, там не остаётся ни клопов, ни тараканов, ни крыс.

— Вот бы нам этих бродяг в наши дома и квартиры на пару часиков за пустить, враз бы со всеми таракашками-букарашками совладали и без всякой там химии.

После завтрака Лида, Ряша и Женька уходят в глубь леса, где на освещённых солнцем сухих пригорках начинает созревать темно-красная брусника. Вова уходит ловить рыбу и вскоре возвращается, принеся с собой двенадцать штук небольших хайрюзков, которых он поймал на удочку.

— Шура, лентяй, — зовёт Вова. — Бери «балду» и идём со мной. Я место нашёл, где этих хариусов, как грязи. Не успеваешь забрасывать, как они на крючок сами садятся.

Шура не заставляет себя ждать, мгновенно хватает свои снасти и мчится за Вовой куда-то вверх по реке за поворот.

Мы с Ряшей растапливаем вокруг сложенных в груду камней громадный костёр, который будет гореть не переставая часов пять.

В этом году мы делаем баню по новой, более совершенной технологии. Во-первых, чехол для неё сшит и скроен уже заранее, ещё до отъезда из Москвы. Теперь он только одевается на деревянный каркас, который собирается на месте строго по размерам чехла.

Во-вторых, камни помещаются не внутри бани, а остаются снаружи и всё время нагреваются благодаря постоянно горящему костру. В баню же затаскиваются два-три камня, вынутые с помощью весла из горящего костра.

От такого приёма воздух в бане становится намного чище и приятнее, кроме того, это позволяет устлать песочный пол в ней ветвями лиственницы.

Минут через двадцать, растопив как следует костёр, я присоединяюсь к Шуре и Вове. Рыбаки удобно устроились на большой каменной плите, уступом выдающейся в реку. Сбоку около самой плиты река несётся вниз пенной и бурной струёй, отсекающей от берега маленькую, глубокую и тихую бухточку. По краю этой струи в бухточке буквально кишит хариус.

Сразу же после первого заброса, когда мушка сошла со струи в тишинку, на неё набросилась целая толпа резвых рыбок, размером в двадцать-двадцать пять сантиметров. Ребята уже успели натаскать с полведра рыбы. Начинаю вносить свой вклад в дело заготовки рыбы и я. На моей «балде» подвязаны сразу три мухи, и иногда приходится вытаскивать из воды по две-три рыбины.

Много сходов и пустых поклёвок, так как крючки на поводках одинарные и мелкие. Однако ведро наполняется буквально на глазах.

Шурина ловля на «балду» с одним крючком более удачливая, так как ему попадаются хариусы гораздо крупнее тех, что идут на удочку. Через несколько минут ведро наполняется до верха и Вова уносит его в лагерь.

Через полчаса он возвращается, с ним приходят Командор и Завхоз. Рыбалка продолжается с ещё большим азартом. Рыбы в реке становится всё меньше, а на берегу всё больше. Второе ведро наполняется так же быстро, как и первое. Решаем большую часть пойманной рыбы пустить в засол.

— Мелкий хариус к пиву ещё вкуснее, чем крупный,— авторитетно заявляет Командор.

Когда мы завершили лов и приступили к сортировке рыбы, то выяснилось, что сегодня мы поймали двести двенадцать хариусов. За один этот день коптильня наполнилась доверху, и вопрос с засолкой рыбы был окончательно решён.

Часам к пяти баня была готова, и мы готовились насладиться свежим парком. Каменка разогрелась на славу, но среди всей прелести банных наслаждений нас поджидали маленькие гадости. Снова строители поленились смести пепел от костра и песок, поэтому, когда мы плескали воду на каменку, вместе с паром в воздух поднималась и туча пыли. Однако вскоре вода смыла все неприятные наслоения, и пар стал просто отличным.

Паримся, споласкиваем пот в холодных водах, пьем чаёк прямо на берегу лагуны и снова паримся. Словом, баня на этот раз удалась как никогда.

Ряша шутит.— Водой называется жидкость, которая не имеет цвета и которая чернеет, когда мы моем руки. Сейчас мы беленькие и чистенькие, хоть в ручки бери.

— Правильно. Иного голыми руками не возьмёшь только потому, что противно.

С удовольствием смываю с себя сползающую лохмотьями шкуру и становлюсь словно бы заново рождённым. Нет вместе со шкурой загара, но загар дело наживное. Денёк на солнце, и он будет снова как новенький.

Моются сегодня все с громадным удовольствием и подолгу. Процесс мытья продолжается до самого ужина.

Распаренный Ряша пристает к Лиде, которая ворочает около костра вёдра.

— Лидочка, не дуйся! Убери сердитки со лба, и пойдём ещё разок попаримся. Я так тебя люблю, что хоть утопись!

— Отстань от меня или разлюби лучше! Совсем поглупел от жары.

— Поглупеть от любви к женщине может только умный мужчина. Ну, пойдём, попаримся.

— Нет.

— Если женщина говорит «нет», это уже говорит о том, что она не прочь поговорить. Лидочка, мужчины для женщин— знамя или тряпка?

— Уймись, злодей. Лучше бы помог женщине тяжести таскать.

— Настоящему джентльмену всегда больно смотреть, как дама тащит тяжести, но он превозмогает боль. А я джентльмен. Лидочка, линии твоей фигуры вводят меня в такой же трепет, что и уроки геометрии,— не унимался Ряша. Ваших глаз чудеса над печалью опущенных рук…

— Ну, всё, достал ты меня. Сейчас я тебя убивать буду.

— Я согласный. Только учти, что женщина может победить мужчину лишь в ближнем бою. Я тебя разлюблю и забуду, когда в пятницу будет среда, когда вырастут розы повсюду, голубые, как яйца дрозда, когда мышь прокричит «ку-ка-реку», когда дом постоит на трубе, когда съест колбаса человека.

— И когда я женюсь на тебе… Нет, правда, Лидочка, пойдём ещё разочек попаримся. Классно будет. А я тебе ещё достопримечательность покажу.

Уралочка заглянула под запотевшую полиэтиленовую плёнку бани и полюбопытствовала.

— Ну, и где же твоя достопримечательность?

— А вот эвона, — Ряша показал на пучок пихтовых веток, которые играли роль банного веника. — В самый раз помахаться в Саянской сауне. Вы, барышня, такого ещё, наверное, не ведывали и не видывали. Впечатления, оно же по-иностранному «импресьон», доложу я вам, ждёт незабываемое.

Уралочка убрала голову назад, и из-за плёнки послышался ее насмешливый голос.

— У меня, мон колонель-Ряша, стойкое убеждение, что там, в вашей экзотической постройке, квази-баньке, на мою добродетель покушаться будут…

— Да за кого вы меня, мадмуазель, принимаете!— оскорбился от души Ряша.— Этого у меня в голове и в помине не было. А если даже и было, то главное, маменька ваша об этом нипочём не узнает.

— А это не страшно?— трагическим шепотом отозвалась снаружи Уралочка.

Вовсе, даже нисколечко,— успокоил её Ряша.— Совсем даже наоборот, потом сама отсюдова выходить не захотите…

Да ну! А барышни мне дома в пансионе такие ужасы рассказывали. Эти туристы, говорят, хуже гусар…

— Плюньте на них, вертихвосток,— советовал из-за плёнки Ряша.— Врут они всё.

— Тогда ладно. Можно попробовать. Только смотрите, мон колонель, если что…

После бани, отмытые от походной грязи и чистые душой, щеголяем в свежем белье, но все, как один, небритые. Побриться не успели. Командор и Женька вообще заявили, что будут отращивать бороды до конца похода.

Отмытый Шура, в «ни разу ненадёванной» рубахе, схватил свой спиннинг и пошёл проветриться к водопаду. Там он залез на выступающую из воды здоровенную скальную глыбу и стал дожидаться своей золотой рыбки.

Сначала он гонял по пене и в сливе резинового «мыша». На эту наживку никто из местных подводных обитателей не реагировал.

Тогда Шура «зарядил» спиннинг белым «Норичем» и со второго же заброса выволок на скалу приличного пятнистого ленка.

Всю свою последнюю рыбу Шура цеплял блесной, как правило, за глаза. Этот ленок то же не стал исключением — ему Шура вырвал левый глаз.

— Будет завтра пирог с рыбкой,— плотоядно улыбаясь заорал он, и выбросил ленка далеко на берег.

К вечеру небо практически очистилось от остатков облаков. Понемногу холодает.

Это позволяет надеяться, приличный денёк. Это очень кстати, так как завтра последняя днёвка на Кижи-Хеме.

Сегодня Завхоз держит коллектив весь день на голодном пайке, заявляя, что поскольку мы завтракали поздно, то можем и потерпеть до ужина. Терпеть мы, конечно, терпим, но жрать хочется зверски.

— Федя, береги человека — это часть природы,— стонал Ряша.— дай пожрать хоть чего-нибудь. У меня сейчас делирий случится, то бишь бред со зрительными галлюцинациями.

— Платон был продан в рабство за обжорство, а Гераклит умер по причине своего невежества в медицине. Тебе свойственны обе эти «добродетели».

После долгого нытья всех без исключения он выделил нам по сантиметру копчёной колбасы и по одной конфетке. После потребления этого продукта голод стал ещё ощутимее. Не в силах справиться с этим, мы потихоньку воруем у Завхоза сухари.

Вечером Вова и Ряша долго и основательно ставят сеть. Для этого они выбрали одну из наиболее глубоких бухточек ниже водопада. Вокруг бухточки, где устанавливалась сеть, одни гладкие, отвесные скалы. Лишь внизу, у самой воды, в них были выбиты ветром и дождём небольшие, узенькие полочки-выступы.

Вот по этим полочкам и карабкался отважный Вова, пытаясь где-нибудь закрепить один конец сетевой верёвки. Второй её конец держал Ряша.

Он всё время давал отважному скалолазу «ценные» советы и указания, когда тот словно муха ползал вдоль вертикальной скальной стенки. В конце концов, они всё-таки умудрились закрепить концы верёвки, и стали расправлять сеть. До нас доносились лишь отдельные фразы переругивающихся рыбаков.

— Заводи, заводи лучше…

— Да не получается…

— А ты голову ниже опускай, тогда и руками дальше дотянешься.

— Куда ещё ниже… Итак, уже подбородок в воде полощется.

— Не боись. Вода не дерьмо, не прилепляется.

Установив орудие лова, они с облегчением вернулись в лагерь, все уже решили ложиться спать, Шуре в голову пришла идея пожарить собранные Вовой грибы. Для приличия он помусолил их около костра, а затем, даже не промыв, вывалил на сковородку, залил подсолнечным маслом и водрузил на огонь. К нему мгновенно присоединился Ряша, который не в состоянии пропустить мимо себя ни одного хотя бы даже теоретически съедобного блюда.

— Как говорили древние— Карпе в нем!— заявил Ряша, присаживаясь у огня.

— Вынь карпа, что ли?

— Почти правильно перевёл — Лови момент.

Прежде чем приняться за процесс жарки они выклянчили у Завхоза по одной пайке спиртного и сейчас находились в состоянии лёгкого подпития.

Парочка по моим наблюдениям «лечится» граммульками ежедневно уже на протяжении целой недели, утверждая, что если хочется и принимают часто, но понемногу, то это только на пользу, а если хочется и принимаешь редко, но помногу, то это лишь вредная встряска организма.

— Вино— сила, вода— ревматизм,— утверждал Ряша.

Они сидели у костра, тихонечко переругивались, делились друг другом экзотическими кулинарными рецептами, подкладывали в огонь ветки и изредка снимали пробу с жарящихся грибов.

— Дерьмо, но кушать можно,— ворчал Шура.

— Ты прав, друзья познаются в еде. Шура, вопрос спросить можно?

— Давай спрашивай.

— Ты в заднице у слона был?

— Нет.

— Тогда ты меня не поймёшь! Вот ты в детстве кем хотел быть?

— Я? Грузином.

— Да не может быть!?

— Да, нет, точно…Грузином. Мне тогда казалось, что они такие мужественные и носят усы.

— Ну, грузином, так грузином, а вот когда ты жениться собираешься? Пора бы, а то уже скоро мохом обрастёшь в холостяках…

— Ответ готов, но он пока под большим вопросом.

— Ладно, говори, не выпендривайся.

— Не боись, не обрасту. Сейчас я мечтаю. Мечтаю о девушке в дублёнке, джинсах, чтобы была непременно высокой, не обязательно тонкой, но обязательно всегда улыбающейся и беззаботной. Я бы хотел, чтобы она ничего не требовала, ни на что не обижалась, в общем, воспринимала меня таким, какой я есть. Я бы от неё тоже ничего не требовал, а принимал её такой, как она есть. Она, конечно, должна быть студенткой или аспиранткой, лучше гуманитарного вуза, потому что там учатся в основном одни девчонки, должна быть умной в меру, но не умнее меня, и уж, чего она совсем не должна — это заглядываться на других мужчин. В её глазах я должен выглядеть настоящим мужиком: сильным, умным, независимым, весь в джинсах и кожаной куртке. А ещё она должна уметь всё готовить — от «Хе» до пирожного «Наполеон», хорошо стрелять, мало есть и спать, петь песни красивым голосом. Когда я найду такую девушку, я тут же незамедлительно женюсь, если она сама подойдёт ко мне, обаятельно улыбнётся и скажет милым голоском. — Вот и я, Шура, та — которую ты ждал и искал. Так, что всё будет нормалёк. Мне всегда в жизни везёт.

— Ты прав. Кому повезло в жизни, тому может повезти и в других местах.

— Жизнь прекрасна! Только это мало кто знает.

— Шура, как ты думаешь, что ближе — Луна или Африка.

— Ну, ты даёшь, Ряша! Конечно- Луна.

— Почему?

— Да потому, что Луну мы видим, а Африку — нет.

Тайга спала, небо сверкало миллиардами звёзд, а Ряша, Шура и присоединившийся к ним Вова наслаждались поеданием пережаренных подосиновиков.

В конце концов, отмытые до скрипа, наговорённые до отупения, и удовлетворённые жизнью до изнеможения все отправились спать.

Я проснулся от того, что услышал, как кто-то у костра тихонечко гремел ведром. Мне показалось, что все мои соседи по палатке на месте. На всякий случай коротко и громко рявкаю по-звериному, чтобы вспугнуть суетящегося у нашего костра незваного гостя.

Снаружи, от вёдер мне ответил голос Ряши. Кто там орёт, на ночь глядя?

Вскакивает испуганный Завхоз и тоже спросонья спрашивает.- Кто орал?

Заворочался в спальнике Женька и тихо промямлил.— Это не я орал, правда…

Я притворился спящим и прислушался к перебранке…

— Ну, так кто же всё-таки орал? Вот так вот— уууууууу… Может у Командоров орали?

— Да нет, там, похоже, все спят…

— Ряша, ты там снаружи, погляди, может, кто чужой рядом бродит?

Ребята еще долго обсуждали кто же всё-таки орал, но так ничего и не поняли. Под их голоса я заснул. Вновь я проснулся я оттого, что рядом со мной вскочил ошалевший Женька и заорал дурным голосом.

— Ребята, рядом с нами в палатке спит лошадь!

— Не ори, ты. Это Федя нахрапывает.

— Да? Значит, около нас кто-то ходит. Слышишь, шумит кустами. Нюхает…

— Да спи ты, охламон.

Глава семнадцатая. Тяжелые сны Мечтателя. Дебаты о водопаде. Развлечения с муравьями. «Банный» синдром Ряши. Преодоление водопада. Вялый сплав. Схватка с глухарём. Прощай, Кижи-Хем! Здравствуй, Хамсара! Комары.

От переедания Ряша всю ночь ворочался с боку на бок и то и дело выползал из палатки по каким-то своим делам. Завхозу тоже было не по себе, так как ему снились страшные сны, от которых он вздрагивал, стонал и постоянно просыпался.

Сначала ему пригрезилась громадная медвежья морда с круглыми оттопыренными ушами и маленькими плотоядными глазками, заглянувшая в палатку и тихим голосом спросившая.— Ты ещё жив бродяга?

Не успел он придти в себя от первого видения, как на не го начало наплывать следующее. Он увидел себя в каком-то большом, незнакомом городе, сидящим на кедровой ветке под карнизом шестнадцатиэтажной башни. Ветка скрипела, качалась и пыталась обломиться под Завхозом, а он изо всех сил старался дотянуться рукой до маленького окошечка, чтобы хоть как-то избежать неминуемой погибели.

В это время внизу лавиной мчались автомобили, куда-то спешили люди, смеялась до слёз подвыпившая компания. Может, это была даже наша развесёлая команда. Никому не было никакого дела до попавшего в беду Завхоза. Он все-таки почти дотянулся до спасительного окошка, но тут ветка обломилась и… Он проснулся.

Третьим видением была прекрасная длинноногая и пышногрудая блондинка, которая гналась за убегающим Завхозом, дробно стучала каблучками по асфальту и медовым голосом плаксиво уговаривала. — Женись, милый, на мне. Женись, не пожалеешь!

Когда же Завхоз мужественно отказался от столь заманчивого предложения, блондинка надбавила ходу и голосом Командора заорала ему на ухо. Ага, не хочешь? Ну, ничего, всё равно заставлю. До женитьбы я очень даже охочая. И лихо свистнула в два пальца.

После последнего видения Завхоза затрясло, и он долго не мог забыться.

Сон всё не приходил и не приходил. Снаружи, около обеденного «стола» кто-то нудно бренчал посудой, ходил, вздыхал и снова металлически звенел — дзинь, дзинь…

Только-только на него сошёл долгожданный сон, как голосок Лиды произнёс.— Ребята, пора. Вставайте. Еда уже почти готова. Вставайте говорю, засони. Пора.

Завхоз глянул на часы. Было восемь часов утра. Завхозу стало страшно обидно за себя и очень захотелось прямо сейчас заплакать скупыми мужскими слезами. Но слёз не было, а Лидин голосок настойчиво повторял.— Пора вставать, пора…

Уже второй день среди нас идут дебаты — можно ли сплавляться через водопад или нет. Командор утверждает, что можно и даже очень просто. Нужно только точно зайти с правого берега наискосок в основной слив, и косой вал, валящий с громадного камня, сам отобьёт нос катамарана в нужном направлении.

Завхоз утверждает, что совершить бросок через водопад можно только при очень точном заходе в слив. И то при этом есть большая вероятность переворота.

Кроме того, утверждает он, катамаран обязательно притопит под сливом в улове водопада, и тогда волной может очень даже смыть кого-нибудь из экипажа. Например, Шуру или Лиду.

Ряша заявляет, что сплавиться, конечно, можно, но не нужно, так как времена необоснованного риска для него уже давно ушли в прошлое и нужно думать только о светлом будущем, стоя на твёрдой земле, а не сидя даже на такой удобной посудине, как катамаран.

Шура молчит и дымит своей «Астрой». Видно, что ему совершенно не хочется быть притопленным и особенно смытым волной. Однако идти против мнения начальства он не решается.

Вова, как всегда, готов броситься в любые авантюры— сплавы, смывы и затопления.

Лида в этих бурных обсуждениях предпочитает не участвовать.

Споры о том — плыть или не плыть, быть смытым или не смытым— ведутся и около костра, и за обеденным столом, и на натуре рядом с гремящим водопадом.

Моё мнение твёрдое— рисковать просто так, ради того, что бы промочить насквозь свои шмотки и задницы, не стоит. Время спортивных подвигов и авантюр для нас прошло. Отдых должен быть отдыхом. Кроме того, у меня люмбаго.

Когда все мы в очередной раз направились на обзор водопада, в лагере прогремел выстрел из мелкашки. Это Командор стреляет по кедровке, которая из любопытства подлетела слишком близко к палаткам.

Кричу ему.— Эй, ты, маньяк ружья и спиннинга! Всё никак не удовлетворишь своих порочных желаний. Зачем стрелял? Не попал, а только птахе всю нервную систему испортил.

Командор вяло оправдывается.— У кедровок очень даже мясо вкусное, а гусяки у нас всё равно нет. Приходится думать о благе коллектива и заготавливать продукт любым способом.

Мой матрац окончательно прохудился и утерял свои первоначальные свойства.

Через час лежания на нём он полностью выпускает весь воздух обратно, и я лежу спиной практически на твёрдой земле и камнях. Вытаскиваю матрац наружу, тащу на берег и погружаю в воду.

Дыра обнаруживается под потерявшей от времени эластичность, заплатой. Беру резиновый клей и приступаю к ремонту.

От нечего делать публика развлекается на берегу с муравьями. Каждый вырыл себе по колодцу в песке, запустил туда по несколько муравьёв и с увлечением наблюдал, как эти бедные насекомые пытались оттуда выбраться наружу.

Когда какому-нибудь счастливцу удавалось добраться до верха, его безжалостно спихивали обратно на дно. Маленькие коричневые муравьи оказались более шустрыми и ловкими, чем их громадные чёрные собратья по виду. Они то и дело лихо взбирались по крутым песчаным стенкам.

Коллектив веселился таким способом часа два, пока дежурный Шура дурным голосом не заорал сверху, от костра, что жрать уже давно готово и если мы тут же не явимся на приём пищи, то он всё сваренное, кроме своей порции, разумеется, вывалит на землю.

Приготовил он жиденькую пшённую кашу и кофе. На эту немудрёную операцию ему потребовались как раз те два часа, когда остальные с пользой для своего умственного развития мучили муравьёв.

У Ряши начался настоящий жор, и он даже это жидкое варево, названное по ошибке кашей, поглощает с аппетитом.

— Настоящий обжора всегда немного недоедает,— ворчал Завхоз, наваливая добавки каши в миску Ряши.

— В условиях сезона отпусков, когда психика относительно спокойная, со мной как раз и происходит этот чреватый случай, и было бы очень глупо не использовать такую целесообразность возможности, — слабо оправдывался Ряша.

— Будем считать, что это так, хотя это так и есть.

Похоже, что Ряша окончательно свихнулся на бане. Снова ворочает булыжники и разводит костёр. На все доводы о том, что так часто в баню порядочные люди не ходят и вообще это вредно для организма, он упорно твердил, не прерывая своих упражнений.

— Не ходят потому, что как некуда или времени не хватает. А насчёт вредности, так это никому точно не известно. Нужно ещё доказать, что вреднее ходить часто в баню или не мыться неделями. Мне, например, баня очень даже полезна. Раз потею, значит всё в пропорции и полном порядке.

— Ну, ну. Знаешь, был такой случай. Больной потел, потел и помер. Тебе это ничего не напоминает?

— Это был другой больной.

— Ну, смотри, как знаешь. Тебе потеть…

Если бы баней заболел один Ряша, было бы ничего. Но в его банную авантюру активно втянулась и Лида, а это уже нездоровый симптомчик. Похоже, ей начинает нравиться совместное парение. Нужно поскорее отчаливать от этой «банной» пристани.

Солнце к середине дня вошло в свой привычный ритм и усиленно нагревает землю.

Песок под его лучами так раскалился, что на него невозможно ступать голыми ногами, а тем более ложиться.

Я принимаю солнечные ванны и героически раскидываю на раскалённом ложе свои детали и буквально растекаюсь по нему.

Когда закрываешь глаза, то кажется, что ты находишься не в тайге, а на берегу моря, мирно шумящего прибоем. Блаженство невероятное. Как следует прогревшись, бегу в реку смывать с себя жар и песок.

Сегодня Завхоз окончательно забастовал и отказался выделять на пережор какие-либо продукты. В конце концов, удалось уговорить его выдать нам чай и сухари. Доедаем остатки Шуриной пшённой каши.

Вдруг вдоль реки пролетел великолепный серый гусь. Невысоко прошёл.

Видны были не только прижатые к животу его лапы, но даже глаза — круглые, вытаращенные, словно застывшие в диком изумлении. Он не торопясь, обогнул нашу стоянку и что-то невнятно пробормотал, улетая.

Шура запоздало выкрикнул.— Смотрите, гусяка пролетел. Здоровенный!

— Да! Снова супец мимо пролетел. Да ещё какой наваристый!

— Ничего, будете сегодня пироги с рыбой есть. Тоже неплохо.

— Хочу ещё и с картошкой, и с грибами…

— Обойдёшься и без грибов. Вон вы вчера какие хорошие грибочки загубили.

— Так ничего ж не видно было. Темно.

— Нужно вовремя все дела делать, а не когда захочется.

— Я— человек слова. А дело— не мой профиль.

Вернулся с рыбалки Командор. Молча снял ружьё, прислонил к стволу листвянки спиннинг и уселся пить чай. Вопросов ему никто не задавал. И так было видно, что его трёхчасовое путешествие вниз по реке закончилось впустую.

К часу дня катамараны были полностью готовы к взятию последнего препятствия на Кижи Хеме.

Первыми порог проходят челябинцы. Они точно заходят в косой мощный слив. Струя мгновенно подхватывает плот и стрелой несёт его уже на первых метрах сплава. Он вылетает на гребень вала на вершине водопада и тут же плашмя сваливается с четырёхметровой высоты в водопадный улов.

Сначала под воду уходит нос плота, а затем почти полностью притапливается его корма. Вова оказывается почти по грудь затоплен пенной водой.

Плот сносит кормой назад под самый водопадный слив и Командора окатывает мощной струёй воды. На носу всё более спокойно. У Лиды оказывается подмоченным только зад, а Шура выбирается из этого эпизода практически сухим.

По нашему мнению водопад они всё-таки прошли почти классически.

Поскольку я и Женька не участвуем в этом аттракционе, то сплавлять через водопад наш катамаран Ряше и Завхозу помогают Вова и Командор. На этот раз не обходится без курьёзов.

При входе в слив сплавщики не успевают довернуть нос плота, и у него начинает заносить вбок корму. Струя очень сильная, а время сплава длится всего две-три секунды.

Ребятам не удаётся выставить плот точно по струе, и он несётся к водопаду боком. Вова, сидящий справа спереди, не может удержаться на своём сидении и летит вверх тормашками назад на ящик со шмотками, а через него и на Командора. Ряша с головой скрывается под водой.

Плот правым боком и кормой весь погружается в пенную кипень. Меньше всего в этой ситуации страдает Завхоз, который оказывается выше всех на задранном носу плота. До воды едва достают его ноги.

Позже он рассказывал.- Когда плот поставило боком, и он стал валиться со слива градусов под шестьдесят, я всё ещё пытался вывести корму. Потом почувствовал только хлюпанье от удара баллонами по воде и шипение пены. Мне даже показалось, что на плоту остался только я один, а остальных смыло. Кругом бушевала белая, пузырящаяся пена. Ряши нигде не видно. Вова кувыркается тоже где-то под водой. От Командора над водой осталась только взлохмаченная шевелюра. Правда, длилось это всего мгновение. Снова вижу всех ребят на плоту, только в странных раскоряченных позах. Нас начало крутить и сносить кормой обратно под слив водопада. Масса брызг, воды и тиши на…

Нам со скал берега вся картина сплава видна, как на ладо ни. Она настолько кратковременна, что мы даже не успеваем испугаться за ребят.

Поход к водопаду, боковой прыжок плота вниз, затопление и откат плота под струи слива…

Однако ребята мощными гребками выбивают катамаран из-под слива и начинают перемещаться по улову под отвесные скалы левого берега. Несколько секунд они борются с мощным течением, которое прижимает их к скале, а затем плот медленно начинает перемещаться и причаливает в тихой бухточке рядом с первым.

Ребята вылезают к нам на скалу, и начинается оживлённый обмен мнениями и свежими впечатлениями от только что произошедшего события. Кто виноват в том, что плот поставило боком? Кто перегрёб? Кто не догреб?

— Безумства слишком большая роскошь, чтобы творить их всю жизнь, — думал я, глядя на беснующийся поток.— Но почему же они так к себе притягивают?

И тут же ответил на свой вопрос.— Потому, что без безумств жизнь такая скучная и не интересная.

Ряша отчитывает Шуру за то, что сделал мало кадров этого героического события.

Загружаемся на катамараны и без приключений проходим последнюю бурную километровую шиверу. После прохождения водопада этот сплав просто отдых и развлечение.

Хотя в шивере встречается много надводных и подводных камней, метровые валы и сливы.

Ряша, довольный тем, что всё благополучно завершилось, радостно напевает себе под нос.— Помню я девчоночкой была…

Сразу же после прохождения шиверы пристаём к берегу, раз водим костёр и сушимся. Все за исключением меня, Женьки и Шуры мокрые, так что сушить есть чего. Мы с Женькой делаем чай. Завхоз расщедрился и выдаёт к нему сразу по четыре конфеты.

Весь берег разукрашен развешанными на ветвях деревьев шмотками. Дождь, как по заказу, окончился. Дует резвый и прохладный ветерок.

Одежда сохнет быстро. На месте нашей остановки попа дается крупная костяника, и мы с удовольствием ей лакомимся.

Проскочив последние порожки, наши плоты вплывают в зону сплошных мелей и перекатов, которые тянуться на протяжении нескольких километров. По берегам расположились невысокие пригорки, терраски, заросшие редкими деревьями и высокой густой травой.

У одного из болотистых ручейков Ряша воспылал желанием половить на кораблик, на что Завхоз вполне резонно философски заметил. Ты что думаешь, река это кастрюля, в которую рыбу набросали. Хариус он тоже определённых условий требует, а не живёт, где попало.

Как всегда, он оказался прав, что хариус определённых «условиев» требует, и Ряше пришлось сворачивать своё орудие лова без какого-либо намёка на поклёвку.

Один раз впереди вспорхнула стайка уток, которые, пролетев метров сто, уселись на каменистом берегу и, вытягивая шеи, следили за нашим приближением.

Ряша долго возился с ружьём, заменяя в нём пули на дробь, а потом безрезультатно пялил глаза, и никак не мог увидеть, где сидит дичь, хотя мы с Федей всеми силами пытались помочь ему. Он заметил уток лишь тогда, когда они с воплями поднялись в воздух и понеслись вниз по реке. Ряша на всякий случай бабахнул им в след и заявил, что в следующий раз будет стрелять лишь в том случае, если утки рассядутся по веткам.

Мы недовольно резюмируем.— Да, брат, ты оказывается не только глухой, а вдобавок ещё и слепой.

Кижи-Хем широко разлился по своей долине и спешил к Хамсаре, дробя своё русло то на два, а то и на три рукава. Через каждую сотню метров следовали одна за другой мели. Иногда берега реки из пологих переходили в крутые обрывы и каменистые осыпи.

День выдался солнечный, и плыть было приятно. Немного раздражали промоченные ноги.

Дальнейший сплав проходит в обсуждениях минувших событий при непрерывной ловле рыбы на «балду».

Вчера вечером мы соорудили ещё четыре таких снасти, и теперь все члены экипажей стараются в совершенстве овладеть этим способом лова рыбы.

Один Завхоз остаётся верен спиннингу, и тот его не подводит. Один из забросов приносит ему последнего ленка на Кижи Хеме. «Балда» тоже работает не в холостую, и к концу дня общими усилиями мы поймали пятьдесят одного хариуса.

Река в этих местах сильно обмелела, течение стало медленнее.

Километрах в семи от устья Кижи Хема на правом берегу мы увидели стоянку комплексной геологической экспедиции, которой в прошлом году не было.

Причаливаем к берегу и перебрасываемся парой слов с хозяевами стоянки. Сейчас в лагере народа мало — все на маршрутах. В лагере только завхоз и несколько студентов-практикантов, которые тоже через пару дней собираются уезжать в Ырбан. У студентов закончилась практика, впереди учебный год.

Мы сплавляемся первыми и далеко обогнали катамаран челябинцев. Их за нами совершенно не видно.

В двух километрах ниже на левом берегу, напротив громад ной крутой каменистой осыпи, встречаем палатку и трёх рабочих из этой же партии. Они только что закончили ловить рыбу сетями. Заметив наши попытки ловли на «балду», они весело смеются и орут нам.

— Зря стараетесь! Вы здесь своими прутиками сейчас ничего не добудете. Мы здесь только что в восемь рядов прошлись, выгребли всю живность под завязку…

Когда до впадения Кижи-Хема в Хамсару оставалось около четырёх километров, правый берег превратился в крутую каменную осыпь, спадающую прямо в воду. По осыпи в самых разных направлениях были разбросаны вырванные с корнем лиственницы и кое-где росли редкие кустики, непонятно каким образом умудрившиеся зацепиться за сыпучую почву своими корнями.

Внезапно Завхоз тихим трагическим голосом прошипел.— Ряша, смотри, кто это там по склону бродит?

Мы с интересом начали рассматривать, кто же это бродит по склону, и увидели громадного чёрного красавца глухаря, который с трудом, срываясь на камнях и песке, пытался взобраться наверх, на откос, вместо того, чтобы развернуться вниз и взлететь в сторону реки.

Ряша на этот раз почти мгновенно выхватил из каких-то верёвочек и завязочек свой самопал и ахнул по глухарю. Глухарь подпрыгнул, на мгновение замер, а затем, хлопая громадными крыльями, попытался удрать теперь уже вдоль склона осыпи, маскируясь мелкими кустиками и валежником.

Выстрелил из мелкашки и я, но неудачно. Тогда Ряша сиганул с плота на берег и кинулся, спотыкаясь и сползая по песку и камням вдогонку за убегающим глухарём. Тот, увидев, что его преследуют, надбавил ходу, а затем вдруг кувырнулся через голову и покатился вниз к воде.

Ряша с грохотом затопал за ним следом, осыпая вниз целые песчаные лавины. Догнал он глухаря на самом срезе берега, когда тот пытался сигануть в реку. Первой деталью птицы, которая попалась Ряше под руку, был глухариный хвост. За него и ухватился наш охотник.

Глухарь ухнул по-своему, резко рванулся и оставил в руках у очумелого от такой наглости Ряши всё своё хвостовое оперение.

Тогда Ряша умудрился ухватить его за ноги. Глухарю это не понравилось, и он попытался, взмахивая мощными крыльями, приподнять Ряшу в воздух, а затем начал загибать шею, чтобы клюнуть обидчика своим громадным, изогнутым клювом цвета морёной слоновой кости.

Ряша сначала обалдел от этой наглости, а затем хрястнул глухаря кулаком по шее. Глухарь застонал то ли от боли, то ли от обиды и резко усилил свои попытки освободиться. Однако бороться с могучим Ряшей ему оказалось не под силу.

Ряша сломил сопротивление гордой птицы и, спотыкаясь, чертыхаясь и весь в отдышке, возвратился обратно на плот, потащив с собой всё ещё полного сил, жизни и стремления к свободе глухаря. Оказалось, что выстрелом глухаря лишь сильно оглушило, дробь лишь скользнула по прочнейшему оперению, и он на некоторое время потерял возможность чёткой ориентации и координации своих движений. Пришлось добивать этот трофей выстрелом в упор из мелкашки.

С интересом рассматриваем нашу добычу. Глухарь был потрясающе красив.

Чёрно-синяя голова с ярко красными изогнутыми надбровными дугами, чёрными блестящими глазами и устрашающе изогнутым клювом. Далее шло пепельно-серое ожерелье из мелких узорных пёрышек, а затем воротник, который в солнечных лучах отливал изумрудными тонами.

На груди— сверкающе-сизая «кольчуга». На пепельных плечах — ярко-белые пятна-погоны. По тёмно-коричневым, почти чёрным, громадным крыльям-опахалам густо рассеяны пильчатые штрихи с трудно передаваемыми сочетаниями чёрных, тёмно-коричневых и пепельно-серых пластин.

Ниже переливчатой кольчуги, на смолисто-бархатной мантии волнисто про тянуты поперечные серебряные шнуры-дуги. Высокая, стройная, голенастая птица. Пятки толстые, внушительные, почти как у страуса. На пальцах — мягкие подушечки из бугристой чешуйчатой кожи. А хвост не уступит любому королевскому вееру из павлиньих перьев. Роскошный хвост! Густо-чёрный, с тонки ми мраморно-белыми разводами-блёстками. Широченный хвост. Птица была крупная — на взгляд не менее восьми килограммов.

Пока Ряша боролся с гигантом глухарём на другом берегу Кижи-Хема, Командор ломился через кусты и коряги вслед за удирающей копалухой размерами, по его словам, не менее здоровенной индейки. Он рыскал по чащобе и бурелому не менее десяти минут, но так и не обнаружил беглянку.

Потом мы посчитали этот побег даже за счастье, так как потрошить и готовить двух таких громадных птиц нам было бы не легко.

Уже восемь часов вечера, а мы всё ещё никак не можем достичь устья Кижи Хема. Поворот следует за поворотом, а Хамсары всё нет и нет.

Челябинцы где-то далеко сзади нас. От них ни слуху, ни духу. Рабочие из партии советовали нам встать на ночлег в охотничьей избе, которая была пост роена ими в этом году.

— Ночуйте. Изба большая. Нас там пятнадцать человек помещается. Печка есть. Нары… Ищите её так— первая осыпь, вторая осыпь, а за ней смотрите…

В двадцать часов пятнадцать минут мы распрощались с гостеприимным Кижи-Хемом и втекли вместе с ним в Хамсару.

Прощай, Кижи-Хем— медвежья речка с твоими водопадами и изумрудно чистой водой, с твоими тайменями и ленками, грустными хариусами, крикливыми гусями и утками.

Влившись в Хамсару, изо всех глаз смотрим первую и вторую осыпи, но их не видно. Мы прошли по Хамсаре километра два. Быстро темнеет. Проходим ещё один поворот реки. Уже за десять вечера. Почти совсем темно. На небе появился узкий серп нарождающейся луны.

— Ну её, эту избу! Давайте останавливаться. Тем более, что командориков-бориков нет и неизвестно, когда они появятся. Не успеем до их прихода лагерь разбить, шуму на всю Хамсару будет…

На ночёвку мы остановились по правому берегу Хамсары на высоком обрыве, который вверху завершался абсолютно ровной площадкой. На ней был уже сооружён стол и скамейки из стволов молодых берёзок. Здесь же мы увидели построенную коптильню, которой, похоже, никто ещё не пользовался. Весь вечер и половину ночи мы варили реликтовую птицу, которая никак не хотела приобретать съедобные свойства. Мясо глухаря на пробу было больше похоже на резиновое голенище сапога, чем на живую ткань. Доваривать глухаря пришлось даже утром.

Чтобы не остаться голодными на ночь нам пришлось срочно готовить рис «по-китайски» и чай. Это была вся еда, которая составила на этот раз наш ужин.

Лунная августовская ночь украшала небо такими крупными звёздами, что свет полной луны не уменьшал их блеска. В тайге мелькали чёткие тени от деревьев и голубые полотнища мрака между их стволами. В безветрии бархатной ночи недвижимы были листва и хвоя.

Мы молча любовались красотами таёжной ночи и звёздами. Всю эту благо дать портили только комары и мошка. «Пернатых» было много, они нудно гудели и пытались садиться на все незащищённые одеждой места. Спасала от них только «Тайга».

Командор долго отмахивался от назойливых насекомых и внезапно выдал. До недавнего времени считалось, что самки комаров ничем другим кроме крови, не питаются.

Однако, совсем недавно какие-то особенно настойчивые и упорные исследователи поймали на рассвете самок обычного комара Аэдес с поличным — с пыльцой орхидеи на голове. Пришлось заняться слабым комариным полом более внимательно, после чего выяснилось, что в зобиках самок, пойманных после безветренной ночи, оказался нектар. Так было доказано, что не только самцы комаров питаются соком растений, но и их партнёрши. Следовательно, комарики, мошка и мокрец являются активными опылителями растений. Как это ни парадоксально, но, чем гуще и нестерпимее становятся полчища гнуса, состоящего, если вам известно, из кровососущих самок различных видов комаров, тем больше возрастает его полезная роль для растений. Ведь на Севере, где практически нет пчёл, комары становятся единственными опылителями. Замечено, что на Кольском полуострове самки комаров Аэдес длительное время питаются на цветах рябины, черёмухи и брусники.

— Подумаешь комары!— фыркнул Шура.— Вон в Австралии кенгуру и те работают опылителями. Они являются основными в опылении низкорослого кустарника дрианды. В качестве основного инструмента для этой цели у них служит нос. Засовывая морду в чашечку то одного, то другого соцветия в поисках утоляющего жажду нектарного сока растения, кенгуру пачкает пыльцой свой нос и производит перекрестное опыление. Сейчас, когда в Австралии стало мало кенгуру, реже стала встречаться и дрианда.

— Оставьте вы в покое марингамов и москитов,— набросился на них Завхоз.— Дайте природой понаслаждаться.

— Кого, кого оставить?

— Комаров! Москитами комаров называют испанцы, а маринганами-французы. Они напоминают европейских дневных комаров. Комары второй разновидности размером не более песчинки. Летают они совершенно бесшумно, но ещё противнее москитов, потому что жалят даже сквозь одежду. Третья разновидность комаров не меньше горчичного зерна и отличается красным цветом. Они не жалят, а отгрызают на том месте, где садятся, кусочек кожи. Испанцы называют этих комаров калародами, а французы — рогадос.

— Слушай, ты, кенгуру-опылитель, ты лучше свою задницу комарам не подставляй, а то они её быстренько опылят.

Объяснив публике, кто такие москиты и марингамы, Завхоз встал и молча ушёл от костра на берег.

Он стоял под луной в центре прозрачной голубоватой полу сферы, уже участвуя во всём, что происходило и творилось вокруг него, по-своему влияя на мир, на его великую гармонию. И как бесконечно не был он мал по сравнению с этой гармонией, с этим Вечным Покоем, но от него малого, зависела и эта гармония и этот покой.

Он мог разрушить их и мог сохранить для других в этом первозданном и таком нужном для всего живого виде.

Ему казалось, что некогда в иные времена, не кто-то иной, а именно он, а вернее тот, что до сих пор живёт в нём, впервые ступал по этой вот первооснове, по этим вот мхам, и было всё это удивительным и прекрасным, повторяемым бесконечно и также бесконечно неповторимым.

Эта неповторимость мира в кажущемся бесконечном повторении была ему сегодня особенно понятна, как никогда, и он стоял не двигаясь, желая познать как можно больше наедине с вечностью. Нужно стремиться, чтобы жизнь была простой, как свет дня и темень ночи.

— В этом весь смысл,— думал Завхоз.— Я вот живу здесь простой красивой жизнью. Солнце— мой календарь, земля— кормилица, небо— моё дыхание, воздух— моя вода…

Кажется, все звёзды ярки. И чем больше звезда, тем ярче она должна быть. Ан нет! Самой большой светимостью обладает недоступная простому глазу звёздочка восьмой величины в созвездии Золотой рыбы, обозначаемая латинской буквой S. Эта звёздочка входит в состав соседней с нами звёздной системы — Малого Магелланового Облака, расстояние которого от нас оценивается примерно в двенадцать тысяч раз больше, чем расстояние до Сириуса. Эта звёздочка бриллиант сияет в четыреста тысяч раз ярче чем Солнце.

В конце концов Завхоз устал от всей этой могучей философии, облегчился, сбегав в ближайшие кустики, ещё раз глянул на сияющую луну, волчье солнышко, и пошёл спать.

Кижи-Хем. Часть 1

Кижи-Хем. Часть 2

Кижи-Хем. Часть 4