Аит-бин-Хадду

«Дядя Мустафа, ты когда нас возьмешь посмотреть, как кино снимают?» Мустафа, гид со стажем, устроился со стаканом приторно-сладкого чая в ожидании туристов на веранде «Кафе Али». Приехавшая на джипах из Уарзазата итальянская группа обедала на втором этаже с видом на самый голливудский в мире касбах: можно было не спеша перекинуться парой слов с водителями, узнать новости, обсудить новое приобретение Али, владельца кафе – огромную, в пол-стены, фотографию запыленного внедорожника на фоне карты с ярко-синей линией, проходящей через Париж, Дакар и Аит-бин-Хадду. До сих пор причастность к знаменитому ралли обозначалась в кафе бесчисленными стикерами на дверях да маленькой выцветшей фотографией самого Али на фоне КАМАЗа, — теперь водители, кто с чаем, кто с кока-колой, собрались вокруг плаката, разглядывая карту и внедорожник. «Ну дядя Мустафа, ты же обещал..,» — не отставали соседские мальчишки. Покажись на горизонте туристы, детвору бы как ветром сдуло – самые маленькие кинулись бы попрошайничать, а кто постарше предлагать приезжим открытки и сувениры, — но пока заработком не пахло, стоило попытаться разговорить Мустафу, знаменитого своими байками на весь городок. «Придет время – возьму, — с достоинством отозвался Мустафа, — я уже с Ридли Скоттом договорился. Но сейчас нам там не до вас — три сотни человек съехалось Иерусалим строить, каждому надо работу выделить, а потом проверить, чтобы все сделали как надо…» Разговор у карты разом стих, мальчишки придвинулись ближе – не будь у Мустафы настроения для очередной истории, не заговорил бы он о подробностях своей голливудской службы. Теперь следовало поддержать беседу, раззадорить рассказчика. «Так ты, Мустафа, на пару с Ридли Скоттом теперь всем заправляешь? — изобразил удивление младший из водителей, Акмаль, — Не забыл он тебя, выходит, после «Гладиатора»?

О причастности Мустафы к шоу-бизнесу знал весь городок — когда 5 лет назад Ридли Скотт приезжал с киногруппой в Аит-бин-Хадду отснять для «Гладиатора» несколько сцен, Мустафе удалось устроиться на съемочную площадку ночным сторожем. Никто не слышал, чтобы за время съемок Мустафу повысили в должности, – на бережно заламинированном пропуске, который он сохранил и перед каждой экскурсией по касбаху показывал туристам, значилось: “Mustafa Choukri¹, night guard, «Gladiator» crew”, — но этот упрямый факт не мешал Мустафе вдохновенно рассказывать, как голливудские мастера под его личным неусыпным контролем строили посреди городка настоящую римскую арену для гладиаторских боев, и сколько на нее пошло картона и гипса. Или как для съемок понадобились крепостные ворота с башнями, и Мустафа, как человек опытный и надежный, сам собирал по окрестностям лучших строителей, чтобы они взамен не сохранившихся вылепили из глины новые башни — в точности так, как это делали еще при римлянах. И как после съемок именно Мустафе пришла в голову удачная мысль не разбирать новые ворота, чтобы в них могли фотографироваться туристы… Все эти преувеличения были, в общем, невинны, — Мустафа творчески привирал в мелочах, но хитрую механику кинокухни, как раз и интересовавшую слушателей, описывал правдиво, – и когда через несколько лет голливудская тема, увы, исчерпалась, сожалел об этом едва ли не весь Аит-бин-Хадду. Сожаления продлились примерно с год, — а потом Акмаль вернулся из Уарзазата с новостями. Ридли Скотт снова собирался в Марокко, — да не ради нескольких сцен, а чтобы снять здесь половину своего нового фильма! И фильм намечался не какой-нибудь завалящий – про Саладина и Ричарда Львиное Cердце, рыцарей и сарацинов, про сражения, походы, и как положено в Голливуде, про любовь. Под Уарзазатом, на территории киностудии, ребята из Голливуда собирались выстроить не много не мало – уменьшенную копию древнего Иерусалима, а гора с касбахом в Аит-бин-Хадду должна была превратиться на время съемок в Голгофу. Никто из односельчан не сомневался – от таких событий Мустафа не останется в стороне, а значит и новых историй не долго осталось ждать…

«Не забыл ли меня старина Ридли, спрашиваете?» — рассказчик не спеша подлил себе мятного чаю и оглядел слушателей: кажется никто в кафе не оставил его реплику без внимания. «Выходит что не забыл, — а ведь целых пять лет прошло! Я-то когда узнал, что голливудские ребята к нам снова приехали, подумал – куда мне, старику, снова в эти игры играть! Старые мои заслуги уж в зачет не пойдут, а с нуля все начинать – это пусть молодые…» Мустафа устроился поудобнее, всем своим видом давая понять – рассказ будет обстоятельный, без суеты. «Ну вот и занимаюсь я, стало быть, делами по дому, никуда не спешу, вдруг смотрю – сворачивает в нашу улицу здоровенный такой джип, как у Акмаля, только больше, и новый совсем, прямо блестит! Сворачивает – и тормозит точно у моей калитки. Что за дела, думаю, — а из джипа выбирается между тем парнишка, неприметный такой, в очках от солнца, и прямиком ко мне. Я, говорит, Орландо Блум, приехал от Ридли Скотта с поручением, с Мустафой поговорить.» За дальним столиком кто-то негромко присвистнул: эк как разыгралась у Мустафы фантазия на этот раз, никакого кино не надо! Мало ему Ридли Скотта, он и Орландо Блума приплел! Справа заказали еще кока-колы. «Ну – Орландо так Орландо, пригласил я парнишку в дом,» — продолжал Мустафа, — «а мальца своего отправил к Али за чаем. Устроился мой гость на диване и рассказывает, что старине Ридли помощник понадобился — не ест он почти, не спит, столько на себя дел разных взвалил. Задумал, чтобы все было в фильме как взаправду – доспехи решил сковать как при Саладине ковали, одежду сшить, как тогда шили. Поваров решил найти, которые по-старому готовить умеют, и кровельщиков, чтобы как встарь крыши крыть. Увидал в музее старинную подкову и ну кулаком стучать: чтобы у всех лошадей в фильме были только такие, без обману! Или вот вычитал где-то, что в древности в домах специальные глиняные горшки вешали, ос ловить – и совсем покой потерял. Обязательно, говорит, такие у меня в фильме будут! Где уж тут одному управиться! И вот, говорит Орландо, вспомнил Ридли Скотт про старого Мустафу, человека проверенного, и зовет его к себе на работу…». Слух о том, что у Али Мустафа рассказывает новую байку, быстро разнесся по округе. Подошел со стаканом апельсинового сока хозяин сувенирной лавки – все равно покупателей не было, не грех и послушать. Детвора собралась в дверях. «Задумался я над предложением этого парнишки, — вещал между тем Мустафа, — а тут и малец мой с чаем подоспел. Увидел гостя, замер в дверях, как вкопанный, только глаза таращит. Я ему: поздоровайся, мол, с гостем, — а он мне: да это же Леголас из «Властелина колец», я его сразу узнал! Ну, посмеялся мой гость, пожало моему парню руку, — снимался я, говорит, и во Властелине, а теперь в новом фильме у Скотта главную роль буду играть…» «Ну, дела!» — поддерживали слушатели рассказчика, — «А дальше что было?» «Дальше стали мы обсуждать приготовления, которые на площадке в ближайшее время планируются. Оказалось, на днях Ридли собирался осаду Иерусалима снимать – триста метров стен для этого в пустыне построили, триста литров пропана привезли, чтоб все горело как следует. Две тысячи статистов со дня на день должны были в Уарзазат съехаться, словом самое дело начиналось…» Мустафа обернулся попросить еще чаю, и тут наверху хлопнула дверь и с лестницы послышались шаги и громкие голоса. У туристов заканчивался обед – распрощавшись со слушателями, Мустафа поднялся из-за столика и вышел на улицу. С историей можно было повременить – теперь его ждала работа экскурсовода.

Красный глиняный муравейник касбаха начинался от подножия горы и занимал ее всю, оканчиваясь одиноким полуразрушенным строением на вершине. Ярусы глинобитных домов и высоких, сужающихся кверху зубчатых башен поднимались один за другим от внешней стены. Берег речушки, отделявшей касбах от деревни, был поделен на огороды – невысокий забор из глины и камней защищал посадки от пасущихся неподалеку коз. Мост через речушку явно не полагался, – в сухой сезон с ее легко было перейти вброд, — и чтобы не мочить каждый раз ног, местные жители соорудили неподалеку от парковки импровизированную переправу из наполненных камнями мешков. Мешки уложили на дно цепочкой от одного берега до другого – их плоские влажно-бурые бока выглядывали из воды как черепашьи спины. Загорелая ребятня поджидала нас у переправы, шлепая по мелкой воде в резиновых сапогах, — стоило мне следом за Мустафой шагнуть на ближайший к берегу мешок, как чумазые детские пальцы крепко ухватили меня за руку. От неожиданности я едва не поскользнулась на мокрой рогоже, — моим левым рукавом ловко завладел курчавый пацаненок лет десяти, решивший за небольшую мзду перевести меня через речку. Правый рукав пока оставался свободен, — стараясь удержать равновесие, я вытянула руку в сторону, — но и за него развернулась нешуточная борьба. Худая девчушка в толстой вязаной кофте едва не выпрыгивала из больших, не по размеру, сапог, стараясь дотянуться-таки до моей руки. Мальчуган поменьше сосредоточенно оттирал ее в сторону, норовя при этом уцепиться хотя бы за полу куртки. Их товарищи сновали вокруг в надежде на удачу… Борьбу за клиента стоило запечатлеть: «Снимай быстрее,»- крикнула я мужу, но только он навел объектив, как компания, не желая фотографироваться, с визгом и плеском кинулась врассыпную, оставив нас перебираться с мешка на мешок самостоятельно. От переправы до ворот касбаха нас провожали гортанные выкрики хозяина двух задумчивых верблюдов, привязанных к ограде на берегу, а за воротами начались владения художников, торговцев коврами, продавцов сувениров, горшечников, резчиков, кузнецов — всех тех, чей товар мог заинтересовать туриста. Мустафа вел нас извилистой немощеной улицей между глиняных стен – большинство построек по сторонам были пусты, только первые этажи тут и там занимали лавки. Мохнатый ослик, навьюченный двумя бурдюками из толстой, как для покрышек, резины, выщипывал редкие травинки у двери гончарной мастерской. Поблизости по выложенной жердями и обмазанной неизменной глиной крыше террасы бродили, глядя на бурую долину внизу, пятнистые овцы. «Тут кто-нибудь еще живет,- спросили мы Мустафу, — или это просто музей?». «Пара семей осталась, вон в том доме,- Мустафа махнул в сторону крыши с овцами, — в основном на туристах зарабатывают, показывают, как марокканский быт устроен. Остальных в новую деревню переселили, за реку.» Новые домики, выкрашенные в тот же глиняный цвет и украшенные поверху традиционными зубцами, располагались на другом берегу, вокруг парковки, где на веранде кафе нас дожидался Абдулла. Там женщины в цветных платках набирали воду из выложенного камнем колодца, стирали, раскладывали на крышах для просушки ковры, звали домой заигравшихся на школьном дворе в футбол мальчишек – за стенами нашего музея шла жизнь. «Оно и понятно, что переселили, — рассуждал между тем Мустафа, — это же как-никак памятник ЮНЕСКО, не дело тут хозяйство вести. А обитаемых касбахов в округе хоть отбавляй, только скажите своему шоферу – он вам покажет…»

Прикидывая, как объяснить Абдулле, что нам нужно показать обитаемый касбах, мы карабкались за нашим гидом все выше – остатки построек по сторонам улицы-тропы все больше напоминали причудливый глиняный Стоунхедж, обступивший полуразрушенную башню на самой вершине. Ветер гулко завывал у подножия башни, трепал клочковатые облака над головой, покрывал рябью серую поверхность реки, раскачивал внизу жесткие темно-зеленые листья пальм. Я остановились, чтобы сделать заключительный кадр – в объектив попали драматичное вечернее небо, освещенная сквозь прогалину в тучах стена башни, и Мустафа, как капитан на мостике, в развивающейся синей джелябе, «вареных» джинсах, белой рубашке и голубом галстуке в тонкую розовую полоску.

Глиняная деревня

Тяжелую створку ворот, собранную из необработанных пальмовых досок и укрепленную металлическими скобами, подпирал круглый бурый валун. Сразу за воротами вглубь глиняного муравейника уходил извилистый полутемный тоннель, — Абдулла не знал, как давно его выстроили, может семьдесят лет назад, а может и сто. Толстые пальмовые перекрытия успела затянуть густая белесая паутина – во многих местах бревна растрескались и угрожающе провисли под тяжестью верхних этажей. По сторонам тоннеля тянулись одна за другой стальные двери, — деревянная мало кому была бы здесь по карману. Каждый хозяин старался красить свою дверь, наваривая на стальной лист прихотливый узор из тонкой гнутой арматуры. Свет поступал сюда через уходящие вверх колодцы – там, на высоте трех-четырех этажей ярко синело небо и иногда проплывали легкие облачка. Глинобитные многоэтажные дома касбаха, примыкая друг к другу вплотную, образовывали сплошной массив, обрывающийся по краям высокой крепостной стеной. Кое-где между домами оставались открытые сверху проходы и дворики. В одном, наклонившись над глубоким колодцем, можно было почувствовать прохладу воды, а крикнув услышать далекое эхо. В другом разместилась импровизированная футбольная площадка с нарисованными на стене краской воротами, — сдутый кожаный мяч валялся тут же, в углу, дожидаясь игроков. «Вью панорамик», — объявил Абдулла, остановившись перед очередной дверью, — зеленой, с приваренной к ней арматурной пятеркой, — и потянул дверь на себя. Стальная створка открылась со скрипом – за ней обнаружилась прихожая с каменным полом и синими кафельными стенами. Вдоль стен в ряд выстроились разноцветные пластмассовые ведра с водой, еще одно ведро, побольше, с жестяным черпаком, стояло тут же на табуретке. Мощеные темной шероховатой плиткой ступеньки вели круто вверх. «Это чей-то дом, — спросили мы Абдуллу, — тут живут?» «Home of my friends, — ответил Абдулла и показал на лестницу, — up.” Мы двинулись за Абдуллой вверх – оттуда доносилось бряканье посуды, плеск переливаемой воды, женские и детские голоса, смех. Молодая румяная толстушка в испачканном мукой фартуке приветливо поздоровалась с нами этажом выше в дверях кухни, — из-за ее цветастой юбки с любопытством выглядывал трехлетний карапуз. На следующей лестничной площадке нас встретила смуглая девочка в красном платке и стеганой телогрейке и двое серьезных близнецов лет десяти – видимо, ее братья. Перебросившись несколькими словами с Абдуллой, вся троица присоединились к нам – следом за детворой мы преодолели еще один пролет и оказались наконец перед плотной лоскутной занавеской, из-за которой пробивался яркий дневной свет. Один из близнецов отдернул занавеску – щурясь от солнца, мы выбрались гуськом на обмазанную, как и весь дом, глиной крышу. На парапете по краю крыши сушились мохнатые шерстяные одеяла; под соломенным навесом блеяли овцы; на по середине, на небольшом возвышении, смотрела в небо внушительная спутниковая «тарелка». Абдулла подозвал нас к парапету – за ним, слева и справа, выше и ниже, на таких же глиняных крышах среди других тарелок и развешанных для просушки ковров играли дети, паслись мохнатые козы, дремали, пригревшись, кошки. Побеленный прямоугольник минарета с закрепленным на верхушке громкоговорителем выглядывал из-за антенн. Звук работающего телевизора доносился снизу из открытого окна – суда по крикам болельщиков и скороговорке комментатора, транслировали футбольный матч. Из другого окна пахло свежеиспеченным хлебом, из третьего – супом. Мы были в гостях – а гостинцев никто захватить не догадался. Как назло содержимое наших карманов представляло малую ценность для троицы юных проводников – початая пачка мятного орбита, салфетки для объектива, упаковка пластыря на всякий случай…Запустив руку в рюкзак, я нащупала на дне что-то в шуршащей тонкой фольге – еще в самолете, непонятно зачем, мы заначили выданную авиакомпанией на десерт упаковку шоколадного печенья. Всеми забытая, эта упаковка перевалила с нами Атлас и вот дождалась своего часа. Оставив детвору на крыше делить угощение, мы двинулись по ступенькам вниз. Абдулла снова приоткрыл скрипучую дверь. Снаружи стали слышны голоса мальчишек, топот, шарканье башмаков, — а потом раздалось мягкое пыльное «шлеп!», дверь вздрогнула, и во дворе разом все стихло. «Football», — сообщил Абдулла, выглянув наружу, — на двери, чуть пониже стальной цифры 5, красовался пыльный отпечаток того самого спущенного мяча.

Пустыня

В Марокко есть пустыни каменные и песчаные. Песчаная пустыня особенно хороша на рассвете. В косых лучах солнца освещенные бока барханов становятся сливочно-розоватыми, как клубничный пломбир, а те, что в тени, окрашиваются в густо-чернильный цвет. Длинные четкие тени отбрасывает каждая сухая травинка, каждый корявый, покрытый шипами куст верблюжьей колючки, каждая извилистая складка на песке. По крайней мере, так говорят – ни подтвердить, ни опровергнуть этого утверждения я не могу. Хотя собиралась.

Утром, стараясь согреть руки стаканом чая, предупредительно заваренного для нас хозяином маленькой придорожной гостиницы, я поинтересовалась у Абдуллы, какой температуры нам ждать на следующую ночь, — чтобы встретить хваленый рассвет в пустыне, мы собирались заночевать в лагере бедуинов, в шатрах. «Тепло будет», — заверил нас Абдулла, — «10 градусов». Сколько-сколько? Чай в дрогнувшей руке едва не выплеснулся из стакана на блюдце, ложка растерянно звякнула о тарелку. Компенсируя проблемы с произношением, Абдулла, неисправимый оптимист, выставил вперед две ладони с растопыренными пальцами, — «Десять! Хорошо!» — и тут же вернул левую руку на теплый бок масляного обогревателя. Градусник в кованой рамке над его головой показывал плюс пятнадцать. От мисок с утренней похлебкой поднимался пар, а политый сиропом блинчик хотелось отправить в рот уже просто потому, что он еще теплый. Яркий плакат на стене сообщал что ночевка под небом пустыни в бедуинских шатрах это волшебная африканская мечта, — но после прошедшей ночи настоящей африканской мечтой казался теплый дом с толстыми стенами, отоплением и без сквозняков.

Архитектор, выстроивший наш придорожный отель, позаботился, чтобы постояльцы не страдали в нем от жары. Окна он сделал большими, во всю стену, двери навесил так, чтобы между ними и косяком свободно гуляли прохладные сквозняки, а прямо напротив входа на стене расположил внушительный ящик кондиционера. Видя, как мы ежимся, осматривая свои комнаты, хозяин гостиницы включил кондиционер на полную мощность – но что могла эта коробка поделать против всей огромной холодной зимней Африки, даже если законопатить все щели полотенцами и наполнить ванну горячей водой, организовав под боком мини-хамам…После ночной зимовки идея мерзнуть в шатрах уже не казалась нам удачной. «Хорошо, отказываемся от шатров, забронируем вместо них теплую гостиницу, а в пустыню едем на утро», — согласились по телефону в турагенстве, и попросили передать трубку Абдулле, чтобы объяснить, куда нас отвезти вечером. Кажется, наш водитель не огорчился.

Так мы застали восход следующего дня не среди барханов, а в дороге. Каменистая пустыня постепенно переходила в песчаную, и отдельных дюны-холмики, сначала маленькие, потом больше и больше, поднимались горбушками среди бурого выветренного камня. Все меньше попадалось больших валунов, по сторонам дороги пошел сперва крупный щебень, потом щебень помельче вперемешку с песком — и наконец на горизонте появились золотисто бежевые холмы настоящих барханов. Потом они подступили в плотную к дороге — огромные, кое-где больше 50 метров в высоту, — и почему-то это казалось невозможным, не укладывалось в голове. Барханы напоминали одновременно волны и шероховатые мягкие спины уснувших зверей, живое и неживое. Они закрывали от нас горизонт, не оставляя глазу ничего кроме своих рыжих боков, опушенных серебристой песчаной поземкой. Круто повернув руль, Абдулла остановил джип у подножия ближайшего бархана и первым выбрался на песок. Солнце еще только начинало карабкаться к зениту – на освещенных местах можно было немного согреться, но от глубоких серых теней все еще по ночному тянуло холодом. Пока мы зябко топтались около джипа, кутаясь от утренней полудремы в шарфы, Абдулла ловко вскарабкался по гребню бархана вверх и теперь махал нам оттуда руками «Come! See!» Снизу казалось, что вскарабкаться на бархан невозможно. Песок должен был посыпаться под ногами, поплыть вниз, растекаясь по сторонам как растаявшее мороженое, — но не плыл. Склон с четкой цепочкой следов первопроходца Абдуллы упруго пружинил под ногами, проседал немного, но держал, позволяя оттолкнулся и сделать еще шаг вверх. Каждый шаг приводил поверхность бархана в движение – тонкими струйками песок сбегал сверху прямо в ботинки, собираясь внутри по краю стельки прохладным шершавым валиком. Ближе к перевалу склон бархана стал круче, и песок потек ботинки уже не струйками, а водопадом, оставляя внутри все меньше места собственно для ноги. Довольный Абдулла, удобно устроившись на солнышке, поджидал нас наверху. «Wait, остановил он нас, не давая вытряхнуть ботинки, — see snowboard!»

«Вжж… Ш-ш-ш…» Сноубордист в красно-синем лыжном костюме скользил по склону соседнего бархана вниз торжественно и плавно, чертя на песке диагональный след вправо, затем влево, потом снова вправо, — точно кто-то снял стремительный спуск и пустил ленту медленно-медленно, заставив сноуборд планировать по бархану точно осенний лист. Два мальчугана с завистью наблюдали с вершины холма за этим песчаным балетом : «See!» — указал нам на них Абдулла, — «they go!» Мы посмотрели на мальчуганов – кажется, они вовсе не собирались «go», просто вскарабкались на бархан как мы, поглазеть, прихватив с собой для чего-то большой, в человеческий рост, целлофановый пакет, в какие у нас по весне зачехляют на пол года теплые вещи. Мы видели как мальчуган постарше, встряхнув пакет несколько раз, расстелил его перед собой на песке и отступил на несколько шагов назад, словно задумавшись. «See-see!» — не унимался Абдулла, — «Now!». Словно по его команде мальчишка вдруг, с гиканьем разбежавшись, плюхнулся со всего маху на целлофан животом и заскользил по склону бархана вниз! Второй паренек, решив не шиковать, просто уселся на свой пакет сверху, оттолкнулся, и тоже поехал по песку – точно как мы в детстве скатывались на картонках с заснеженной горки во дворе. «Now we go!» — заявил, поднимаясь, Абдулла. Отступив немного от кромки бархана, как делали перед этим мальчишки, он размахнулся как следует руками, крикнул гортанно какое-то свое арабское «Эге-гей!», — и ринулся широкими шагами вниз!

Фокус был в том, чтобы на каждом шаге, оттолкнувшись изо всех сил, выпрыгивать как можно дальше вперед, не теряя при этом равновесия – поскольку склон круто уходил из-под ног, до следующего касания земли бегущий словно зависал в воздухе. Потом было приземление и новый прыжок – и так до подножия бархана, где нас уже ждал довольный Абдулла.

До машины мы доковыляли с трудом — во время спуска с бархана ботинки наполнились песком под завязку и сдавливали ноги, словно уменьшившись на пару размеров. Возле джипа Абдулла разулся и старательно вытряс кроссовки, постукивая их один о другой – мы последовали его примеру. Абдулла сел за руль и завел двигатель. Пристроив в багажнике камеру и штатив, мы тоже забрались внутрь, и джип медленно двинулся по песку обратно к асфальтированной дороге, оставляя за собой на пыльной поверхности дюн четкую бугристую колею и где-то сбоку от колеи высыпанные нами из ботинок четыре песчаные кучки…

Атлантика

Сначала склон холма закрывал нам обзор, а потом, сделав крутой поворот, дорога вынырнула на открытое пространство. Слева вдоль подножия холмов потянулись деревушки с распаханными полями, а справа не было ничего – только поросший травой обрывистый берег и сразу за ним бесконечный, до самой Америки, дышащий тяжелыми волнами океан.

«Внедороджный» этап нашего путешествия закончился – попрощавшись прошлым вечером с неунывающим Абдуллой, мы вновь перегрузили вещи в машину Мухаммеда, и с утра двинулись в направлении Эссуэйры и Касабланки, откуда нам через три дня предстояло улетать. «Невероятно, сколько воды, — делился своими размышлениями из-за руля Мухаммед, — как подумаешь: день плыви, два плыви на запад, а вокруг будет все то же, только вода…Считайте, по краю земли едем. Знаете историю, как арабы до этого края земли дошли первый раз? Почти полторы тысячи лет назад дело было…»

…Тонкий, опрокинутый кверху рогами месяц повис над Салямой. Городок спал – только звук шагов ночной стражи гулко разносился в узких опустевших улочках, да ночная птица протяжно кричала где-то за городской стеной. Едва ли во всех арабских землях могло найтись место более подходящее, чтобы удалиться от придворных интриг, оставить политическую карьеру и жить в покое, не ища больше монаршей милости и не опасаясь опалы – глухая неторопливая провинция, степенная и предсказуемая… Абдурахман ибн Халдун отложил в сторону испачканное тушью перо и выпрямился, прикрыв веки – тусклый свет масляной лампы заставлял низко склоняться над рукописью, затекала спина, а глаза жгло как после яркого солнца. Пожалуй, в его возрасте не следовало так много писать по ночам, — но ибн Халдун временами работал как одержимый, не останавливаясь, чтобы успеть осуществить свой новый замысел. Изъездив к 50 годам весь Магриб, добравшись до Андалусии и изрядно послужив многим правителям, ибн Халдун задумал ни много ни мало составить полную историю всех народов от сотворения мира, перечислить все важные события, и, главное, объяснить породившие их общественные принципы и законы. Он посвятил своей рукописи уже три года, — пока жители Салямы встречали 780 год Хиджры², на исписанных его мелким убористым почерком страницах шел год 60-й. Там горячее солнце белым диском в зените освещало засушливые земли Магриба, и красно-бурая пыль, поднимаясь из-под копыт сотен коней, тянулась за вереницей всадников, словно туман над руслом реки. Сотни верблюдов, рыжих, бурых и белых, везли за всадниками бурдюки с водой. Всадники двигались на запад – их вел Укба ибн Нафи, боевой генерал и губернатор благословенного города Кайравана. Для задуманного Укбой похода армия была невелика, – здесь, на дальних границах великого Халифата, ему случалось командовать и тысячами, — но выступившие с генералом теперь готовы были идти за ним через весь Магриб, до бескрайнего океана, мечом прокладывая путь новой вере, меньше века назад завещанной им Пророком. Весть о тройном знамении, данном Укбе при основании Кайравана, летела впереди войска. Ибн Халдун встречал в Фесе купца, уверявшего, что прадед его прадеда видел это знамение собственными глазами: в составе отряда разведки этот почтенный человек ехал следом за Укбой по безлюдной пустынной равнине, когда конь генерала вдруг сбился с шага, словно споткнувшись, и под копытом коня блеснул на солнце запыленный бок драгоценного кубка. Генерал и его спутники спешились, и у них на глазах из-под кубка забил родник. Сначала чистая прозрачная вода просачивалась сквозь песок по капле, потом запульсировала тонкой струйкой, и наконец устремилась вверх мощным фонтаном. Чудесная природа находки не вызывала сомнений, — но осмотрев кубок и попробовав воды из источника, ученые мужи возвестили об обстоятельствах куда более необычных. Выяснилось, что найденный в пустыне кубок несколько лет назад исчез, словно растворившись, из одного из храмов Мекки, а вода открывшегося источника оказалась неотличима на вкус от воды из расположенного в Мекке же священного колодца. Такое сочетание чудес не могло быть случайным – Укба счел это знаком, и на указанном месте решил разбить укрепленный лагерь, а со временем выстроить крепость, которая в честь этого лагеря должна была называться Кайраван³, то есть «стоянка в пути». По рассказам, передававшимся в роду купца от отца к сыну, его дальний предок пришел от решения командира в отчаянье – да и не он один. Пустыня вокруг выбранного места кишела скорпионами, в сухом колючем кустарнике прятались змеи, где-то совсем рядом завывали шакалы, а кое-кто из караульных рассказывал, что после захода солнца видел и хищников посерьезнее. В довершение всего служившие под началом Укбы берберы, признавшие власть Халифата, но не утвердившиеся еще в вере истинной, в один голос заявили, что на голову безумца, который рискнет здесь поселиться, непременно обрушится гнев всех языческих богов. Только восемнадцать из спутников генерала, — по словам купца все убежденные последователи Пророка, — собрались вокруг своего командира, поддерживая его. «Не бойтесь, — объявил Укба остальным, — звери и гады покинут это место, и никакое зло вас здесь не потревожит!» Едва ли кто этому поверил – но что было делать? C тяжелым сердцем воины занялись устройством лагеря, привычно проверяя, нет ли под разбросанными всюду камнями затаившихся змей или скорпионов, — но на удивление ни одной даже вредной букашки никто не нашел. Караульные не слышали в темноте зверей, и звериных следов поутру не оказалось вокруг лагеря. Не было их и на следующий день, и через неделю – придвинувшись ближе, купец взволнованно сообщил ибн Халдуну, что похоже именно тогда его предок пришел к вере Пророка, а до тех пор, что уж скрывать, был самым настоящим язычником…

В королевской библиотеке в Кастилии ибн Халдун видел византийскую карту, составленную неизвестным географом семьсот лет назад,– на ней западная граница Арабского Халифата проходила еще между Ливией и Египтом. Неровная линия, прочерченная побуревшей от времени тушью, отделяла тогдашний исламский мир от мира христиан-византийцев, строивших крепости и торговые города вдоль северного побережья Магриба, и мира язычников-берберов, живших племенным укладом в горах к северу от Сахары. В приграничных землях не было мира. Отряды арабских всадников совершали одну дерзкую вылазку за другой, атакуя византийские крепости, — и с некоторых пор эти вылазки все больше тревожили почтенного Амра ибн аль-Аса, наместника халифа в Египте. Всадниками командовал Укба ибн Нафи, племянник наместника – человек несомненно достойный и мужественный, но уж слишком горячий и импульсивный. Его называли мастером отчаянных вылазок – Укба наносил византийцам удары на расстоянии тысячи, а то и двух тысяч километров от арабской границы. Оказавшись так далеко во владениях противника, его отряды могли рассчитывать только на собственные силы и на удачу – помощи из Египта пришлось бы ждать не один день. Случалось, бойцы страдали в пути от голода, поскольку на такие расстояния не удавалось вовремя подвезти продовольствие… Набеги, которыми руководил племянник, несомненно готовили почву для дальнейшего продвижения Халифата на запад, — с этим наместник не спорил. Но в дальних провинциях каждый боец был на счету, каждый командир дороже золота, — и опытному правителю трудно было одобрить излишний риск… Когда Укба заложил в Тунисе крепость Кайраван, беспокойство наместника несколько улеглось – наконец-то его племянник начал действовать рассудительнее, обеспечивая свою армию надежной базой в тылу. Да и место для крепости было выбрано крайне разумно – не на побережье, где арабы и союзные им берберы чувствовали бы себя не в свой тарелке, а византийцы с их военными кораблями как дома, а напротив, в глубине материка, в местности привычной для гарнизона. Вблизи крепостных стен могли пастись верблюды, перевозившие грузы для войска. В Кайраване был источник воды, а сухой климат позволят отлично сохранять запасы провизии. Десять лет из крепости приходили победные донесения о новых византийских городах, захваченных армией Кайравана и перешедших под власть Халифата, — а потом пришло письмо от старшего сына Укбы. Юноше писал Амру, как близкому родственнику, что месяц назад генерал вызвал его к себе вместе с младшими братьями и спросил, готов ли он, как взрослый мужчина, взять на себя заботу о достоинстве и благосостоянии рода. Укба хотел убедиться, что оставляет дела семьи в надежных руках, поскольку через несколько дней собирался выступать в новый поход, из которого, по его же словам, ему едва ли суждено было вернуться. Вскоре новости подтвердились – из Кайравана пришло донесение, что армия под предводительством Укбы и впрямь двинулась на запад, а ее предводитель дал обет – погибнуть или донести истинную веру до самого края земли… С тех пор минуло два года – до Египта доходили лишь редкие обрывки новостей о том, где находится армия и что происходит с ней и с ее командиром. Сначала пришла весть о небывало тяжелом, но завершившемся все же победой Укбы сражении с византийцами под Бахией. Потом стало известно, что войско двинулось к Монастиру, и там встретило от византийцев такой отчаянный отпор, что едва не было разбито, — но генралу чудом удалось переломить ход сражения и вновь победить… Наконец наместник узнал, что Укба дошел до Танжера, заключил с тамошним правителем выгодный мир и отправился дальше, — туда, где по словам византийцев обитали дикие злобные берберские племена, вообще ни во что не верившие и пившие перед битвой кровь животных для укрепления духа. Потом ручеек новостей и вовсе иссяк, — можно было только гадать, что происходило свойском на западе. Ожидание новостей скрашивали визиты: многие уважаемые люди приходили выразить Амру почтение и надежду, что священный поход его родственника принесет славу и его роду, и Халифату. Но были и другие. «Смотри, что делает твой племянник, — говорили они наместнику, — к какой бессмысленной гибели ведет он в своем заблуждении целое войско. Ведь враг у него и слева, и справа, и впереди, и сзади, а он словно мнит себя Александром великим и не видит беды. Неужели же нет рядом с ним разумного человека, способного умерить его алчность?» Как не хотелось Амру согласиться с первыми, слова вторых не шли из головы. Неотступно тревожила мысль: только ли благодаря доблести племянника и его воинов смогли они продвинуться так далеко на запад? Ведь и берберы, и византийцы слыли мастерами уклоняться от честного боя, чтобы затем коварно ударить из-за угла, — не то же ли они задумали и на этот раз, заманивая войско в мешок? И отчего эта идея, — достичь края света, — от сотворения мира овладевала лучшими умами, но приводила чаще всего к беде…

Дыхание океана почувствовалось издалека – изменились запахи и звуки, сам воздух стал сочным на вкус и запах листьями, хвоей, и чем-то пока незнакомым. По густому травяному ковру лошади и верблюды нехотя спускались к берегу – их пугало бесконечное, непрерывно шумящее и движущееся пространство воды. Да и всадники медлили в смущении. «Это точно край земли, — говорили они друг другу, — обычное море мы видели, оно не такое. Там нет таких волн, такой пустоты, такого широкого неба…» Один за другим все, кто дошел до океана, собирались у кромки берега, там, где еще росли трава и кустарник, — но никто не решался первым ступить на песок. Все ждали, что скажет им генерал, — наконец, Укба поднял руку, давая всем знак оставаться на месте, и слегка тронул поводья. Его конь медленно пошел к воде, туда где косой солнечный свет рассеивался в соленых брызгах, превращаясь в золотистую дымку, осторожно ступил в полосу всклокоченной пены, сделал еще несколько шагов, и дымка обступила его и всадника как легкий кружевной занавес. Собравшиеся на берегу затаили дыхание — генерал остановил коня и в напряженной тишине отчетливо произнес имя Бога. Выждав паузу, Укба продолжил, обращаясь к Нему на языке Пророка. «Что, что он говорит?» — шепотом спрашивали берберы своих товарищей. За два года на службе у Халифата они научились понимать арабскую речь, — простую грубую речь военного похода, — но сейчас генерал говорил особые, торжественные слова, и многие слышали их впервые. «Он призывает Аллаха в свидетели, что достиг края земли, — поясняли более сведущие, — говорит, что прошел всю землю, и теперь впереди только вода, через которую нет ни переправы, ни брода». «Точно», — кивали слушающие: сколько разведчиков не высылали вдоль берега, сколько самых зорких стрелков не отправляли на ближайшую высокую гору, ни один не увидел на западе ничего кроме волн. «Он говорит, что не будь здесь воды, он пошел бы и дальше во славу Божью, — и что счастлив, что сдержал обещание дойти до края земли». «Край земли, — приглушенно заговорили на берегу, — выходит, конец походу,» — и вновь смолкли. Укба возвращался – с мокрых копыт коня стекали на песок струйки воды. «Данный нами обет исполнен, — объявил он всем уже по-берберски, — да пребудет благословение Аллаха со всеми, кто проделал этот нелегкий путь: мы возвращаемся в Кайраван.»

Прибыв несколько лет назад с важным поручением в Cус⁴, ибн Халдун нанял проводника, чтобы добраться до места, где Укба произнес свою знаменитую речь. Проводник, молчаливый старый бербер, явился утром на постоялый двор с задумчивым рыжим мулом. В компании мула и его хозяина ибн Халдун доехал до берега океана. Потом два всадника, — один на породистом дорогом коне, другой на муле, — молча ехали вдоль линии прибоя, и вот наконец проводник коротко объявил: «Здесь». Конечно, старик не знал точного места, – на это ибн Халдун и не рассчитывал, — но даже если все случилось немного южнее или севернее, океан все равно был тот самый, и так же трудно было представить, что впереди, насколько хватает глаз, и даже дальше, за горизонтом, нет ничего – совсем ничего, кроме воды…

Ибн Халдун вновь отложил перо и перечитал написанную страницу. Рассказ о походе к краю земли не был еще окончен – чтобы поведать историю до конца, предстояло написать и о том, как вскоре после выхода Укбы к океану мрачные предчувствия его дяди-наместника сбылись одно за другим: на пути домой армия попала в засаду, и погибла вместе со своим командиром; оставшийся без должной защиты Кайраван сдался во много раз превосходившему по численности его гарнизон войску берберов и византийцев; и все новые земли к западу от границы в считанные месяцы оказались утрачены Халифатом.

Ибн Халдун собирался написать и об этом, но не сейчас – в суровом мире смелые мечты сбывались нечасто, и мгновение торжества так хотелось продлить…

Двадцати лет отроду, потеряв во время великой чумы всю семью и отправившись в путь в поисках достойной службы и жалования, ибн Халдун оказался в Бискре⁵, где некогда завершился путь генерала и его войска. Поражение Укбы задержало тогда арабов в их продвижении на запад только на четверть века, — а затем Магриб подчинился все же власти Дамаска, и религией большинства магрибинцев стал ислам. За пол-года, проведенные в Бискре, Ибн Халдуна не раз встречал на улицах городка молчаливых людей с загорелыми, обветренными лицами, явно не городских и одетых в запыленное дорожное платье – это были берберы-поломники, потомки тех самых горцев, что семь столетий назад устроили в этих местах для армии генерала роковую засаду. Они съезжались из отдаленных селений поклониться могиле Укбы ибн Нафи – воина, проповедника и основателя великого Кайравана, уступавшего в святости лишь Мекке, Медине и Иерусалиму.

«Воистину удивительны кружева, что сплетает история из судеб отдельных людей и целых народов», — думал Абдуррахман ибн Халдун, убирая в деревянную резную шкатулку письменные принадлежности, пока последние звезды гасли в светлеющем небе над тихими улицами спящего магрибинского городка…

Эссуэйра

Если бы меня попросили нарисовать Эссуэйру, я взяла бы белоснежный лист бумаги побольше и коробку цветных мелков. Лист я развернула бы вертикально и от нижнего края начала бы рисовать море с пронзительно-синими деревянными рыбацкими лодками. Чуть выше, на берегу, я изобразила бы шумный и пестрый рыбный рынок, — там загорелые мужчины в длинных джелябах и женщины в разноцветных платках трговались бы из-за розовых пупырчатых осьминогов, голубовато-перламутровых скатов и длинных серебристых угрей. Над рынком летали бы крикливые чайки – много-много чаек, сколько поместится на листе. Мелком цвета высохшей на солнце красной глины я нарисовала бы высокие городские стены с прямоугольными зубцами, а выше стен оставила бы незакрашенными прилепленные друг к другу ослепительно-белые на солнце домики. На каждом домике нужно было бы вывести квадратные окошки с синими решетчатыми ставнями, — и все окошки, обращенные к морю, обязательно были бы открыты, а над одним висели бы жестяное солнце и серебряный месяц. Если бы я рисовала полдень, то в этом окошке сидел бы Сильвестро и смотрел вдаль, потому что до вечера далеко, и не время открывать пиццерию. А в самом верху, выше солнца и месяца, выше домов, должно было бы быть ярко-синее небо, и неба было бы очень, очень много…

Сильвесто не смог предложить нам разве что граппы – завсегдатаи пиццерии выпили все запасы подчистую, а очередной посылки с родины было еще ждать да ждать…За столом, накрытым клетчатой темно-бордовой скатертью, в комнате со сводчатым потолком на толстых деревянных балках, под традиционным портретом одетого в военную форму короля, мы блаженно доедали воздушный тирамису, с трепетом сопровождая каждый кусочек долгожданного европейского десерта глотком ароматного свежесваренного капучино…

Нельзя сказать, что мысль поужинать по-европейски пришла нам в тот день ни с того ни с сего. В последнее время при виде меню местных закусочных мы стали ощущать в себе некоторый приглушенный ропот против неизменного марокканского салата, таджина и мандаринов под берберский чай. Путеводитель рассказывал о богатстве и разнообразии марокканской кухни, но никто этого разнообразия рядовому туристу почему-то не предлагал. Наконец, возник открытый протест. «Еще один марокканский ресторан, и пострадает мирное население,» — заявили наши друзья в ответ на вопрос о том, где мы сегодня ужинаем, — «Хватит рассказывать, что мандарины это десерт! Десерт это крем-карамель, ну или хотя бы пирожное!» Решение пришло быстро, – не останавливаясь у вывесок типа «Али-баба» или «Восточный дворец», мы нырнули в лабиринт улочек Эссуэйры в поисках какого-нибудь европейского кафе. Задача не казалась нам сложной – в городе, постоянно наводненном туристами из Европы, уж точно должны были найтись итальянские, испанские или французские заведения, — однако лабиринт становился все запутаннее, голод усиливался, а ассортимент общепита никак не менялся. Нас по-прежнему зазывали в «Лампу Алладина», «Берберский шатер», «Сказки Шехерезады», но ни одной «Венеции», «Монмартра» или «Дона Педро» по дороге не попадалось. Местный мальчуган, вызвавшийся за бакшиш отвести проголодавшихся иностранцев в настоящий еuropean restaurant, долго кружил с нами по переулкам и наконец остановился перед не оставляющей надежд вывеской «Золотой таджин». Возмущенно послав оболтуса ко всем африканским чертям, мы принялись осматриваться на местности, — улица, куда нас привел юный злодей, круто изгибалась вправо, и на повороте, на уровне второго этажа покачивалась на ветру жестяная вывеска с улыбающимися солнцем и месяцем и выведенной золотином надписью «Пиццерия Сильвестро»!

Вскарабкавшись по крутой лестнице на второй этаж, мы оказались в небольшой комнате, разделенной посередине перегородкой с большим незастекленным окном. По нашу сторону перегородки были расставлены покрытые скатертями столы, все кроме одного свободные — за единственным занятым размещалась колоритная компания европейцев. Бородатый средних лет хиппи с кучерявой бородой и смоляной шевелюрой до плеч угощался спагетти, посыпая их тертым пармезаном из стоящей посреди стола металлической банки. Его спутница в цыганском платке, накрученном поверх собранных в тугой пучок африканских косичек, раскладывала салат на тарелки двум непоседливым пацанятам лет шести с обгоревшими на солнце до красноты носами. Салат пацанят совершенно не интересовал– их внимание было поглощено тем, как за перегородкой невысокий, худощавый итальянец в фартуке поверх белой футболки сноровисто, как заправский сталевар, орудовал лопатой на длинной металлической ручке в потрескивающей дровяной печи. Движения итальянца были точны и сосредоточенны, а все внимание посвящено кулинарному процессу,– казалось, для него сейчас не существует ни европейцев за столиком, ни нас, ни этой маленькой комнаты, а существует только задача извлечь из выложенного кирпичом зева печи блюдо своей жизни. Наконец это произошло — под восторженный боевой клич пацанят и одобрительные возгласы их родителей на свет появилась румяная ароматная пицца, и итальянец, водрузив ее на подготовленное заранее блюдо, с почестями подал свой шедевр веселой компании.

И тут все заметили нас – появившаяся из кухни девушка-марокканка в платке принялась накрывать для нас стол, итальянец, снимая на ходу длинный, до пола, фартук, принес со стойки меню, хиппи, обернувшись, принялся выяснять, откуда мы и давно ли в Марокко, а пацаны мигом выскользнули из-за стола чтобы поближе разглядеть нашу камеру и треногу. «Капрезе, — мечтательно зачитывали мы друг другу названия перечисленных в меню блюд, — паста сицилиана… Ризотто аль фунги… «Жертвы таджина? — улыбнулась дама с косичками, — Сильвестро, сосредоточься – людей надо спасать!» «Non c`e` problema! — заявил итальянец, — предлагаю начать с proshutto con melone…»

Когда мы снова вышли на улицу, солнце уже почти село – дальний край моря и кромки облаков вдоль горизонта еще подсвечивали розовые лучи, а небо уже потемнело и на нем в просветах между облаками проглядывали первые звезды. В окнах пиццерии горел свет, отбрасывая на противоположную сторону улицы размытые прямоугольные пятна, а солнце и месяц у входа освещал желтый фонарь. Мы обернулись – в окне прямо над вывеской, взобравшись с ногами на подоконник и прислонившись спиной к притолоке, сидел наш Сильвестро, мечтательно глядя на далекое море и облака. Мы помахали ему рукой, и он помахал в ответ.

Путеводители Rough Guide всегда нравились мне своим вниманием не только к достопримечательностям, но и к хитросплетениям судеб самых разных людей, – однако мой «Rough Guide to Morocco», рассказывая об Эссуэйре, грубо нарушал это правило! Упомянув вскользь о захватывающей истории строителя крепости Эссуэйры (в путеводителе говорилось, что «крепостные стены Эссуэйры выстроены в 1766 году при султане по Сиди Мухаммеде бин Абдалле пленным французским архитектором и инженером Теодором Корну»), авторы путеводителя ни слова не говорили о том, как мсье Корну оказался пленен султаном, сколько лет провел в неволе, как жил и смог ли в конце концов освободиться. Иностранец, пленник, и при этом автор одного из самых известных фортификационных сооружений северной Африки – такие жизненные обстоятельства явно заслуживали отдельного рассказа. Путеводитель же упорно хранил молчание – и у этого молчания должна была быть причина. Оставалось только эту причину найти.

Просмотр русскоязычных Интернет-сайтов особого результата не дал. В статьях об Эссуэйре Теодор Корну либо не упоминался вовсе, либо упоминался в одной традиционной фразе про «пленного французского архитектора». Казалось, авторы сайтов просто передирали один и тот же текст друг у друга, и ничего нового мне у них не найти, — но потом появилась надежда. На сайте одного из московских турагентств в разделе о Марокко мне попалось упоминание о том, что Корну спроектировал для султана крепость в обмен на свое освобождение. Это было здорово – такой поворот сюжета запросто украсил бы классический авантюрный роман! В надежде побольше узнать о договоренности архитектора с султаном, я написала хозяевам сайта письмо – но увы!. Безрадостный ответ пришел в тот же день – заинтересовавшая меня статья оказалась очередной перепечаткой неизвестно откуда, и проверить ее достоверность не представлялось возможным… К счастью, Интернет не ограничивался русскими сайтами – я продолжила поиск на английских, и на этот раз с большим успехом. Один из попавшихся мне сайтов сообщал, что Теодор Корну попал в плен «вместе с десятками других христиан при нападении на город Лараше на севере Африки», а другой – что архитектор вообще никогда не был пленником и прибыл в Марокко, получив от султана выгодный строительный подряд. Я попыталась проверить первую версию, запуская поиск по ключевым словам «Лараше», «нападение», «Корну», и «христиане» — но и тут результат оказался «неизменно превосходным». Ни одной информативной ссылки не нашлось…

Поскольку Корну был французом и жил в стране, 30 лет находившейся под французским протекторатом, следовало бы наверное продолжить поиски на французских сайтах, — но мои познания во французском ограничивались словами «мерси» и «пардон». Нужен был другой путь. Отыскав в Интернете несколько форумов, посвященных Марокко, я закинула вопрос о судьбе загадочного француза во всемирную паутину и стала ждать. Первым откликнулся франкоговорящий немец по имени Карл – вызвавшись поискать для меня информацию на французских сайтах, он попросил неделю на поиски. Конечно я готова была ждать неделю, если это ожидание давало надежду! Еще через пару дней в почте обнаружилось новое письмо на ту же тему – на этот раз писал некий Ашрафа из Танжера. Это было просто здорово – кто лучше марроканца мог знать историю Эссуэйры и ее строительства? В ожидании новостей я открыла письмо – и поняла, что радуюсь зря. Неизвестного мне Ашрафа интересовала возможность познакомиться с русской девушкой, а вовсе не давно почивший француз! Последним на форуме обнаружился австралиец Клайв, пошерстивший англоязычный Интернет тщательнее, чем я, и собравший любопытную статистику. Найденные им тексты о Теодоре Корну четко делились на две группы. Первую, многочисленную группу, составили краткие, без подробностей, упоминания о том, что Корну был–таки пленен. Во вторую, малочисленную, вошли несколько статей, отрицавших факт пленения архитектора, зато рассказывавших об обстоятельствах жизни Корну и даже уточнявших, что еще ему довелось построить и в каких архивах можно увидеть его чертежи. Как ни хотелось нам подтвердить версию плена, аргументы в пользу делового соглашения с султаном вызывали больше доверия. Правда тогда возникал новый вопрос – кто, когда и зачем пустил по свету историю с пленением и почему ее так охотно подхватили. Оставалась надежда, что что-то об этом найдет Карл, — с чисто немецкой пунктуальностью он ответил ровно через неделю и, увы, разрушил последние иллюзии. Наши поиски зашли в тупик. Французский Интернет не открыл нам ничего нового по сравнению с английским. «Похоже, загадка французского архитектора так и останется неразгаданной,» — написал мне Карл. «Разве что твои читатели что-то знают про Теодора, и согласятся с нами поделиться. Ты можешь в своей статье попросить их нам помочь?» Я пообещала что попрошу – и если что-то узнаю, обязательно сообщу Карлу и Клайву.

Касабланка

Вот это была рыба так рыба – король едва мог удержать ее на поднятой руке, и при этом рыбий нос оказывался вровень с головой короля, а хвост доставал до земли. От времени фотография, вывешенная в позолоченной раме в холле маленького отеля на набережной Касабланки, слегка выцвела, но все равно было видно — король, одетый по случаю рыбалки в простую клетчатую рубаху, джинсы и резиновые сапоги, очень доволен уловом. Меланхоличный портье, рассчитав нас и приняв на хранение чемоданы, показал как спуститься на пляж. «Купаться холодно, — сообщил он лишенным эмоций голосом, — зато футбол. Даже король, — тут портье почтительно повернулся к портрету, — в детстве на пляже в футбол играл…»

Следуя полученным указаниям, мы вышли на террасу отеля. Песчаный пляж тянулся до самого горизонта, на сколько хватало глаз, сливаясь в самом конце в одну линию с белой каемкой пены от разбивающихся у берега океанских волн – и по всему пляжу взрослые и мальчишки, все загорелые и босые, действительно играли в футбол, самозабвенно и азартно! Тут и там взлетали в воздух мячи, со всех сторон доносились то радостные, то разочарованные возгласы игроков, — и невозможно было понять, где заканчивается одно игровое поле и начинается другое. Где-то играли по-любительски, для души, а в другом месте игрокам то и дело давал указания тренер. Две команды в поисках свободного пятачка для игры брели гуськом по самой кромке воды, оставляя отчетливую цепочку следов на мокром песке. Встревоженные игрой чайки с криком носились над головами игроков. Продавец соков и кока-колы пробирался со своим товаром между играющими, зычно расхваливая напитки. Солнце прошло зенит и постепенно клонилось к западу. Мы устроились на камнях над берегом и никуда не спеша наблюдали за действом, происходящим на берегу. Наше путешествие заканчивалось — через час Мухаммед должен был забрать нас из гостиницы в аэропорт, а оттуда Люфтганзе предстояло вернуть нас из Африки в зимнюю заснеженную Москву…

Пестрые дороги Марокко — часть 1