Письмо в покинутый галут. Март 1999 г.

Привет из Иерусалима, дружище!
Помнишь, когда ты гостил у меня летом и я на несколько дней погрузил тебя в фантастическую атмосферу Ерушалаима, то признался как-то, что при всей моей любви к нему за три с лишним года позасиделся я на месте. Ведь раньше, как помнишь, много довелось мне мотаться по огромной прародине, и профиль мой семитский примелькался стюардессам дальних рейсов. И говорил я тебе, что мечтаю, с детства мечтаю побывать в Париже. И вот сегодня, вернувшись оттуда, и вздремнув после ночного перелета, сразу же, не надеясь на мою слабеющую память, пишу, пока горячи впечатления, хотя уже сейчас чувствуется, что последние из них начали подавлять первые, самые яркие…

Позавчера поутру стояли мы с женой на смотровой площадке Монмартра и любовались подернутым сизым мартовским туманом великим городом, Столицей мира, лежавшей у наших ног.
Я вспоминал свою тетю Лелю. Она умерла в эпоху надежд, в 87-м, не дожив до пенсии нескольких месяцев. А отмерь ей судьба еще c десяток лет, то, глядишь, и осуществилась бы мечта ее жизни — увидеть воочию такой знакомый Париж…
Всегда и почти для всех она была просто Лелей — так звали ее и родственники, вне зависимости от возраста, и друзья и сослуживцы, и даже, нередко, ее студенты. Отец ее, Хаскель, после петлюровского погрома недоучившимся гимназистом ушел в гражданскую с красными, а после войны, закончив рабфак, стал преподавать историю партии. В рабфаке встретил он Итку, воспитательницу детсада, и через год у них родилась дочь. Коммуняка Хаскель, ставший в миру по малопонятному ныне галутно-революционному алгоритму Толей, хотел назвать дочку во вкусе эпохи — Ленин, но скучная чиновница загса переупрямила его, девочку записали просто Леной, Леной Анатольевной. Еще через год Толя-Хаскель, оставив семью, укатил на дальнейшую учебу в Одессу, а Итка, перестрадав разрыв, перебралась в Ташкент — город хлебный, где к тому времени обосновались семьи ее сестер. В 49-м, закончив школу с золотой медалью, подалась было Леля в Ленинград учиться на режиссера, но ее не взяли, сославшись на близорукость, и тогда она стала студенткой факультета французского языка в нашем иноязе. На курсе Леля сдружилась со Светой или по-домашнему — Клэр Завадовской, графских кровей, родившейся в Париже в эмигрантской семье потомков екатерининского вельможи, впущенных после войны Сталиным в СССР, в далекую от русских столиц провинцию. Бывая в доме у подруги, Леля научилась не только парижскому произношению и застольному этикету, но и набралась у бывших эмигрантов неистребимого французского духа, впитавшегося в Завадовских за тридцать с лишним лет парижской жизни, а также интереса и любви к Франции. Маленькая, забитая книгами квартира, которую занимала Леля с матерью, была еще и миниатюрным, на посторонний взгляд, сумбурным, до конца понятным лишь хозяйке, музеем французской и вообще западной культуры. И, Боже, как она мечтала побывать во Франции! Все последующие десятилетия, работая учительницей в школе, переводчицей, изучив еще несколько языков, окончив все-таки театральный институт, правда, театроведом, немало намыкавшись, но защитив постоянно натыкавшуюся на дрейфующие внешнеполитические айсберги диссертацию о вьетнамском кукольном театре и преподавая студентам, она не расставалась со своей мечтой. Но как ее было осуществить в те годы?.. «Увидеть Париж и умереть!..» Она умерла, так и не увидев Парижа…

А я случайно попал в класс, где учили французский — иностранный язык не выбирали, обучение, сам помнишь, было несложное и ни к чему не обязывающее, и, бездельничая, благодаря хорошей памяти я имел сплошные пятерки. Потом был университет — еще три года хороших оценок при минимуме затрат — авральный перевод перед зачетом 10-20 «тысяч» из «Юманите», «Драпо руж» или «Либерасьон», которую постоянно выписывала тетка, или спецтекста из «Курса матанализа» сорбоннского профессора Э.Гурса, чей облегчающий студенческую жизнь русский аналог имелся в факультетской библиотеке, и все дела — зачет сдан! Леля учила меня правильному произношению, и это вроде получалось, но, сдав в 65-м году госэкзамен, я за ненадобностью французского впоследствии растерял свой небольшой словарный запас. А затем иврит, чем-то музыкально похожий на французский, окончательно доконал его рудименты в моей памяти.
Как-то взяла Леля меня, 13-летнего недоросля, с собой в отпуск, и более месяца мы провели в Москве и Ленинграде. Педагогическая кровь ее родителей призывала Лелю культурно просветить невежду-племянника. Половину наших походов заняли Эрмитаж и Музей им. Пушкина, только-только открывшие новым поколениям свои «щукинские» запасники, утаенные в годы сталинщины, Третьяковка и Русский музей. Вкусы наши совершенно не совпадали, и это ее очень раздражало. Я восторгался брутальными натюрмортами Снайдерса и русскими классиками — Брюлловым, Ивановым, Суриковым, а она безуспешно пыталась открыть мои глаза на импрессионистов, Пикассо, Леже, Ван Гога или Коровина, Сарьяна, Шагала и Тышлера…

Через два года мне попались «Французские тетради» Эренбурга, и только тут приоткрылся мир неведомых форм искусства, и ужасно захотелось вновь увидеть этих таинственных импрессионистов, которые когда-то оказались перед взором, но прошли мимо моего сознания. Мечта осуществилась лишь через шесть лет, когда, помнишь, мы впервые оказались в командировке в Москве. Я тогда выкроил несколько часов и помчался в музей им. Пушкина, где, наконец, встретился с импрессионистами. Мною уже был прочитаны весь изданный Эренбург, у которого, наверно, половину, не менее, занимает Париж, жизнь этого города, и страны, которую он венчает, Дюма, Бальзак, Стендаль, дневники Делакруа, письма Ван Гога, истории импрессионизма и постимпрессионизма, воспоминания генерала Игнатьева и других доступных в те годы эмигрантов.

И впоследствии каждый раз, бывая в Москве или в Ленинграде, а как ты знаешь, это случалось довольно часто, я любил хоть ненадолго забежать на Волхонку или в Эрмитаж, посидеть в тишине залов, наедине с пейзажами Клода Моне и Ван Гога. Моя жена впервые увидела их картины, до того знакомые ей лишь по репродукциям, в 68-м, когда мы впервые провели отпуск в Ленинграде. И она, бывая в столицах, обязательно бегала «к французам».

…Когда мы впервые в жизни по своей воле выбрали город для проживания, а им оказался, как ты знаешь, Иерусалим, обнаружили мы в нем чудный Национальный музей, с большой экспозицией любимых нами импрессионистов, и простая доступность Моне, Дега и Писсаро, сравнительно частые посещения их залов скрасили нам суровую прозу первых лет олимовской жизни…
Классический эталон литературы, на котором нас воспитывали с детства, — русская литература XIX века — был офранцужен донельзя. Тургенев и Толстой позволяли себе писать по-французски многие страницы романов своих, и это было не каким-то выпендрежным писательским приемом, а бытовой рутиной. Образованные люди того времени именно так и разговаривали. Пушкин вспоминал, что он раньше заговорил по-французски, чем по-русски. И эта теснейшая связь русской культуры с французской способствовала тому, что в России и в СССР французскую литературу активно переводили, и тиражи классиков-французов были у нас такими огромными, о каких у себя на родине эти писатели не могли и мечтать. Поэтому мы были в курсе большинства великих дел Франции, французского народа и темных делишек отдельных граждан, о чем поведали нам Франсуа Вийон и Иоаким дю Белле, Корнель и Расин, Дюма и Гюго, Бальзак и Стендаль, Золя и Франс, Роллан и Превер и еще десятки, если не сотни писателей последних трех столетий.
В девятом классе, наткнувшись в библиотеке на Гюго, я на пару недель забросил учебу и целыми днями просиживал в читальне, пока не проглотил его десятитомник.
Вийон стал моим любимым поэтом, и на студенческих вечеринках, помнится, после бутылочки «Кизила столового» я заводился перед чувихами-однокурсницами «бедным школяром»: «…Я знаю все — я ничего не знаю, среди людей мне всех понятней тот, кто лебедицу вороном зовет. Я сомневаюсь в явном, верю чуду. Нагой, как червь, пышней я всех господ, Я всеми принят, изгнан отовсюду». Мне всегда почему-то казалось, что в этой балладе Вийона есть неизвестно как туда залетевший еврейский дух, впрочем, может быть, это был дух Эренбурга, так переведшего ее со старофранцузского? А когда веселье было в самом разгаре, и парочки начинали разбредаться по комнатам, читал я для полного эпатажа девиц: «…Тащи ты и хрыча и шкета, Тащи блондина и брюнета, Тащи и этого и тех. Ведь быстро песенка допета, Ты будешь как пустой орех, Как эта стертая монета.»…О, юность!

Многое о Франции мы почерпнули из французского кино, которое, на мой взгляд, акцентировано прежде всего на драматической стороне зрелища и всегда обеспечено добротной игрой актеров, отчего даже детективы, уступая американским по количеству «экшн», то есть мордобоя и разбитых автомобилей, захватывают коллизиями героев с их духовными и житейскими проблемами. Что говорить, Франция — родина кино, и его рождение по времени совпало с модой в искусстве на «жизнь как она есть», и в кино это пристрастие не угасло и за сто последующих лет… В отрочестве мы засматривались «Фанфан-тюльпаном» и «Отверженными», в юности — «Большими маневрами», затем — «Мужчиной и женщиной», позже пришли грустные комедии с Пьером Ришаром, сюрреалистические ленты Бунюэля, очаровательный «Бал», многочисленные детективы с симпатичной парой бандюг, которых играли старый Жан Габен и молодой Ален Делон…
И всю жизнь, как бы унаследовав теткино желание, я мечтал о Париже, и жена, сдружившаяся с Лелей, — ничуть не менее.

…Шла к концу вторая парижская неделя, пора было прощаться с городом, и горский иерусалимский инстинкт («Лучше нет красоты, чем глядеть с высоты!») вторично повлек нас на Монмартр. Вышли рано, когда на Фобур Пуассонье дворники с зелеными синтетическими метлами очищали улицу от следов предутреннего выгула многочисленных собак, живущих в каменных мешках старых зданий. На этот раз двинулись «против часовой» — к бульвару Рошешуар, заставленному по всей длине прилавками, где уже торговали все три Востока и примкнувшая к ним Африка. Шныряли арабские детишки, высматривая ротозеев, не слишком озабоченных своими сумками и карманами, на углу с бумажным плакатом «Свободу Оджалану!» митинговала толпа курдов. С противоположной стороны улицы с ними лениво переругивалась компания турок. Тихие, деловитые китайцы за бесценок продавали чудеса электроники, видимо, одноразового действия…

Когда видишь это нашествие колоний, начинаешь понимать, что Франция, возвысившаяся над миром при Наполеоне, достигшая пика своего величия в XIX веке, владевшая большой частью Африки, Юго-Восточной Азии и куском Америки, к ХХ веку пришла разбогатевшей, разжиревшей и обленившейся, уже начавшей терпеть поражения от новорожденной Германской империи. И весь ХХ век она, постепенно теряя свое мировое и европейское значение, опускалась под ударами соседей и национально-религиозного бунта колоний, устала от борьбы с ними. И отдалась, в конце концов, старая шлюха Марианна (полная противоположность юной Мирей Матье, с которой кто-то в 60-х годах ваял образ страны!), после короткого послевоенного романа с дядей Сэмом, бывшим рабам своим — должен же кто-то был убирать за ее собаками и вкалывать на конвейере, а те, прижившись и обнаглев, за ее же деньги используют ее, как хотят. А она, как чеховская Душечка, живет их жизнью и с пафосом вторит их юдофобскому бреду…
Еще в 1929 году в антиутопии «Трест ДЕ», Эренбург выдумал ситуацию, когда французы, потеряв всей нацией мужскую силу, стали завозить из колоний высокопотентных негров для услаждения женской половины народа и воспроизводства населения. Некий шансонье пел в романе по этому поводу: «О, Марианна, Марианна! Ты будешь кофе с молоком!» Через 70 лет, глядя на парижскую публику, видишь, как высока ныне концентрация этого кофе…

…Ориентируясь на белую базилику Сакре-Кер, мы свернули с бульвара вправо и привычным к подъемам иерусалимским шагом по лабиринту маленьких улиц пошли в гору к увечанному шпилем собору, знаку национального примирения после коммунарско-версальской резни 1871 года. День был ветреный, но не холодный, лишь временами по нескольку минут слабо моросил дождик. На каскаде лужаек, спускающихся к городу от подножия базилики и увенчанных каруселью, уже было много народу, на мокрой траве кувыркались детишки. Немного выше и левее собора есть смотровая площадка, с которой виден весь центр Парижа. Вглядываясь в сизую дымку, мы угадывали здания, где довелось побывать: собор Нотр-Дам, Лувр, музей Д’Орсэ, Центр Помпиду. Справа панорамы, освещенная в этот момент солнцем, прорвавшимся в просвет облаков, царила над городом Эйфелева башня…
Далеко на горизонте панораму замыкали ряды современных высотных коробок. Мы поднялись на самый горб холма, к Плас-Тертр, где, несмотря на слякоть, сидели и работали несколько десятков художников. Одни писали прилегающие улицы с пестрыми пятнами магазинов, других увлекал недалекий белый шпиль Сакре-Кер, третьи рисовали позирующих им туристов. Если бы не одежды, то, наверно, они ничем не отличались бы от завсегдатаев Монмартра, какими их застал Эренбург в начале ХХ века, или молодых бунтарей-импрессионистов, работавших на этом же месте еще полувеком ранее. На углу Плас-Тертр жил когда-то Пикассо, никому не известный нищий парень, приехавший из Барселоны, и здесь началась его всемирная слава. К нашей досаде музей Пикассо, устроенный в его доме, в тот день не работал.

…Предыдущим вечером мы были в театре. Жена мечтала попасть на какой-нибудь серьезный концерт или в знаменитую Гранд-Опера, но из-за краткости пребывания не вышло, хороших концертов в те дни не было, а в опере все места давно были проданы. Пришлось удовольствоваться экскурсией во дворец Гарнье — главное здание Гранд-Опера, и осмотром снаружи нового современного здания Оперы на площади Бастилии. Старинный дворец Гарнье, шикарный и очень интересный, живет в динамике. Плафон зала, например, уже в наше время расписал Марк Шагал. Во дворце нас поразили огромная библиотека партитур, интерьеры зрительного зала и многочисленных фойе. Виды из некоторых окон напомнили об известных картинах импрессионистов, написанных с этих точек — издалека уличная толпа выглядела так же, только вместо карет катили авто.
В «Комеди Франсез» шли в то время поочередно два дежурных спектакля: «Ревизор» и брехтовская «Мамаша Кураж». Обе пьесы знакомы нам с детства, поэтому, когда удалось купить билеты на родимого «Ревизора», мы были очень рады. Места оказались, правда, на самой галерке, но зато по центру зала и, соответственно, недорого, а зал Театра Мольера таков, что отовсюду прекрасно видно и слышно. Актеры играли в высшей степени профессионально, и, судя, по реакции публики, гоголевские коллизии злободневны для современных французов. Единственное, что не соответствовало нашим представлениям о пьесе — это мелодраматический финал, где вместо знаменитой немой сцены, классической гордости любого русского театра, одиноко рыдала несчастная, обманутая и брошенная Марья Антоновна. А в целом было отлично! Здание и интерьер театра тоже интересны, все сохранено практически в том виде, в каком оно было при великом Мольере и его царственном современнике Людовике XIV.

…С вершины Монмартра от ветряка Мулен де ла Галетт, излюбленной натуры импрессионистов, мимо старых закопченных домов, каждый из которых был отмечен кем-нибудь из гениев нового искусства середины XIX-XX веков, шел крутой спуск к бульвару Клиши, к следуюшей парижской достопримечательности — красному ветряку Мулен Руж.
Обе эти мельницы более ста лет назад переквалифицировались с хлеба на зрелища. Мы с женой соревновались, вспоминая, казалось, бесчисленный ряд имен знаменитостей, связанных с этими переоборудованными в кафе-шантаны «мельницами»: Ренуар, Тулуз-Лотрек, Эдит Пиаф, Жорж Брассенс, Шарль Азнавур этсетера, этсетера…
Далее, от Клиши, мимо секс-шопов, дорогих сувенирных лавок и многочисленных китайских ресторанчиков спускались мы по знаменитой ночной жизнью Рю Пигаль, поутру, правда, ничем не примечательной.
В тот вечер начинался Пурим, и мы собирались пойти в синагогу на чтение «Мегилат Эстер». Свернув с Рю Пигаль налево, минут через десять мы вошли в «еврейский» квартал Парижа. Первым знаком стал газетный киоск, где на самом видном месте лежал номер «Пост де Жерюзалем» трехдневной свежести. Дальше потянулись магазины с вывесками, продублированными на иврите: иудаика, кашерные продукты, среди них — знакомые баночки «Тнувы» и, как ни странно, вина «Кармеля» и «Голана». В Тулу с самоваром, а в Париж — с вином!

Среди прохожих попадались мужчины в кипах и вполне иерусалимского вида ортодоксы. Не доходя нескольких сотен метров до Фобур-Пуассонье, высится громада театра «Фоли Бержер» — мирового пионера эротического шоу, устроенного, как бы в насмешку, в центре религиозного еврейского квартала… Мы зашли в маленькую синагогу, судя по карте, самую близкую к гостинице. На наше счастье, парень в кипе, что-то вроде шомера (охранника), в Иерусалиме я бы принял его за ученика йешивы, понимал иврит, он сказал, что чтение Свитка назначено на семь вечера, и, конечно, можно придти.
То, что удалось объясниться на иврите, было здорово, ибо, хотя дней через пять в парижской атмосфере я по-французски кое-как заговорил, заранее конструируя фразы, но воспринять устную речь было сверх моих сил. Надписи, вывески я понимал без труда, телевизор — «через пятое на десятое», но прохожего с его скороговоркой и «кашей во рту»? Эти парижане говорят совсем не так, как как учила меня Леля!.. Кроме того, обнаружилось, что в мой мозг вживлен переключатель «русский язык — иностранный язык» и он автоматически включает иврит! Если я пытался что-то сказать, не подумав, то минимум половина слов выскакивала на иврите, причем с невероятной для меня легкостью. И когда вчера вечером в Орли мы оказались среди соотечественников, я с удовольствием почувствовал, что прилично понимаю разговоры окружающих и могу без труда перекинуться с ними парой слов!..
Мы вернулись в гостиницу, и отдохнув часок от утреннего похода, отправились прогуляться по центру, до этого уже неоднократно пересеченному по всем направлениям.
За пару минут Фобур-Пуассонье привела нас к Большим бульварам, мы двинулись в сторону городского рынка и торгового комплекса Лезалль (рудиментов «чрева Парижа»), это минут пятнадцать ходу, а там уже недалеко площади Республики и Бастилии и Центр им. Ж.Помпиду. Раньше в этом Центре находился Музей современного искусства, но его экспозицию недавно по какой-то причине перенесли в Музей современного искусства города Парижа, мы пошли было в тот музей, но там выставили какого-то современного американца-абстракциониста, на мой взгляд — просто шарлатана, о чем я сужу по телевизионной передаче, посвященной этой выставке. Я ничего не имею против абстракционизма, мне многое нравится у Кандинского, например, но есть в этом искусстве слабина, заключающаяся в том, что нетрудно подсунуть вместо искусства черт знает что. Впрочем, мне бы дела не было до этого американца, если бы вокруг его выставки не было дикого ажиотажа, из-за чего пришлось бы отстоять двухчасовую очередь, чтобы попасть в музей.
Вместо этого мы тогда поехали в Версаль. В версальском королевском дворце сейчас музей истории Франции, но особый интерес представляет, на мой взгляд, дворцовый парк. Даже ранней весной, когда статуи стояли запакованные, а фонтаны не работали, и, кроме того, часть парка была закрыта на реконструкцию, он поражает своей холеностью, простором и гармонией. Когда в XVIII веке под Питером создавали Царскосельский и Петергофский парки, их авторы явно подражали Версалю, но, хотя эти парки огромны, живописны и, в общем-то, более шикарны, в них нет такого ощущения природного простора, как в Версале, видимо оттого, что он расположен на холме.

…По мостам через рукава Сены мимо Собора Парижской Богоматери вошли мы в Латинский квартал. Можно целый день бродить по средневековым улочкам, окружающим Сорбонну — старейший университет Франции, с их почти тысячелетними строениями, кабаками — потомками воспетой Вийоном «Толстухи Марго», можно часами толкаться возле знаменитых развалов букинистов на набережной Сены…
Но вот средневековый район закончился, и мы оказались на довольно традиционной парижской площади, возле Пантеона — места захоронения великих французов XIX века.
А еще через несколько минут мы входили в знаменитый Люксембургский сад, в лабиринт его аллей, переплетающихся вокруг прудов, дворца, игровых площадок и снабженных старинными, практически открытыми взорам прохожих, но зато бесплатными писсуарами.
За парком с противоположной стороны возвышается знаменитая церковь Сан-Сюльпис, по бою часов которой жил Д`Артаньян и где венчался Виктор Гюго. Вообще, скажу тебе, реальная история и вымысел, вошедшие в наше сознание, материализовались во время прогулок по Парижу. На аллеях этого самого Люксембургского сада, например, впервые встретились Мариус с Козеттой. Мы как-то бродили по Булонскому лесу, где была назначена, но не состоялась дуэль графа Монте-Кристо с Альбером, сыном Мерседес, осмотривали балюстраду с химерами на Нотр-Дам, откуда Квазимодо швырял камни в осаждающих собор, проходили по улице Вожирар, где жил Д`Артаньян и по улице Мари-Роз, где обитали Владимир Ильич с Надеждой Константиновной… На улице Гренелль — особняк российского посольства, знакомый по мемуарам генерала Игнатьева, на бульваре Монпарнас — кафе «Ротонда», где оставили следы Шагал и Модильяни, Эренбург и Хэмингуэй; рядом с музеем Д`Орсэ — набережная и мост, под которым генерал Чарнота с лицом Михаила Ульянова в фильме «Бег» митинговал перед парижскими клошарами (бомжами).

…Мы вышли из Люксембургского сада с противоположной стороны, возле Рю Феру, на которой жил Атос, и по д’артаньяновской Рю Вожирар дошли до бульвара Монпарнас к «Ротонде». Сорок лет назад Эренбург писал, что знаменитой «Ротонды» 20-30-х годов уже не существует, вместо нее — кинотеатр. Но телевидение, хоть и не сожрало, но сильно прижало кино, и в 80-х годах кинотеатр закрыли, а «Ротонду», чьи малоизвестные богемные посетители к тому времени сакрализовались, чьи имена стали культовыми, реанимировали.
С бульвара Монпарнас мы свернули на бульвар Инвалидов и пошли к набережной Сены. Слева остался большой армейский комплекс, заложенный еще при Наполеоне: Интендантский сад, Дом инвалидов, Музей армии и Домский собор Сен-Луи. А справа — музей Родена, который мы посетили несколько дней назад. Этот музей расположился в принадлежавшем великому скульптору двухэтажном особняке и прилежащем к нему небольшом живописном парке. Во дворе, как в каждом приличном сельсовете, стоят «Мыслитель» и «Граждане Кале», правда, подлинные. Там же есть интересный литой барельеф «Врата ада» и еще несколько десятков скульптур, установленных среди деревьев и на лужайке вокруг пруда. В музее оба этажа заняты, естественно, роденовскими скульптурами, есть там и небольшая экспозиция его ученицы, помощницы и сожительницы Камиллы Клодель. Стены увешаны подаренными скульптору картинами его друзей, знаменитых живописцев конца XIX в. В последнем зале по телевизору в цикле крутится документальный фильм о Родене, где великий старец снят за работой за пару лет до смерти (советская власть, видать, его за неделю достала — он умер 14 ноября 1917 года!)…
Дошли до набережной. Перед нами сверкал золотом классический питерский мост имени Александра Ш, воздвигнутый эпигонами Расстрелли после того, как, немало пролив крови друг друга в XIX веке, русские и французы ближе к концу века решили дружить против молодой объединенной Германии…
Если пойти налево по набережной Ке д’Орсэ, то уже совсем недалеко Эйфелева башня и Марсово поле. Там мы гуляли несколько дней назад, поэтому поворачиваем направо, к музею д’Орсэ, в котором провели два дня. Д’Орсэ — музей изобразительного искусства Франции второй половины XIX — начала ХХ веков. Его открыли сравнительно недавно, в 1986 г., в здании бывшего вокзала, который построили 100 лет назад, ко всемирной выставке. Архитектура индустриальная, на основе собранного на болтах металлического каркаса из швеллеров, которые хорошо видны внутри здания. Инженерно-технологически бывший вокзал — родной брат воздвигнутой тогда же Эйфелевой башни, но снаружи выглядит в характерном для облика Парижа стиле и спокойно гармонирует с расположенным на противоположном берегу Сены Лувром.

Половину верхнего этажа и часть нижнего занимают экспозиции наших любимых импрессионистов и постимпрессионистов, по объему намного превосходящие все, что довелось увидеть прежде (Эрмитаж, Музей им. Пушкина, Музей Израиля вместе взятые). В первый раз мы двигались по хронологической схеме экспозиции музея и когда добрались до любимых Моне, Дега, Ренуара и др., были уже переполнены впечатлениями и устали. Поэтому через несколько дней снова сходили в Д`Орсэ, на этот раз — только в залы любимых художников и не спеша наслаждались их искусством. Кроме того, мы обнаружили интересные залы символистов, где были выставлены и русские художники начала века, учившиеся и жившие в Париже. Много нового для себя мы открыли в творчестве великих Домье и Курбе, например, его эпатажную даже для привычного ко всему, закаленного современного зрителя картину «Начало жизни». В дополнение к визуальным эстетическим удовольствиям в музее есть прекрасный ресторан и бистро, где мы обедали при обоих посещениях. Было очень вкусно и сытно, особенно в ресторане, где мы, честно говоря, не очень поняли, что ели, практически просто ткнув пальцем в меню…
Набережная Анатоля Франса, Королевский мост, и мы на другом берегу, у Лувра. В королевский дворец, переоборудованный в 70-80-е годы под современный музей Новый Лувр, спускаешься по эскалатору через стеклянную пирамиду, выстроенную во дворе дворца для устройства под землей вестибюля с кассами, гардеробами, книжными киосками, буфетами, туалетами. А уже снизу поднимаешься в три крыла дворца, где расположены экспозиции, которым мы тоже посвятили два дня. Своими выставочными залами Лувр напоминает Эрмитаж (или, наоборот, Эрмитаж — Лувр?): представлено искусство от древнейших времен до современности. Кроме того, исторический интерес представляет само здание и его помещения. Мы спорили с женой по поводу соотношения объемов экспозиций Лувра и Эрмитажа, и каждый остался при своем — мне кажется, что в Эрмитаже экспозиция помощней (я, правда не принимаю в расчет, во что она может обратиться при нынешнем российском бардаке). В Лувре очень много работ великих итальянцев: Леонардо, Рафаэля, Перуджино — в основном, Наполеон подшустрил — взял «взаймы» в оккупированной Италии. Приятной неожиданностью оказалось, что и в Лувре есть небольшой зал импрессионистов. А вот половина одного из крыльев здания, где выставлены испанцы, в том числе любимые нами Эль-Греко и Гойя, была закрыта на ремонт. Не повезло!..
Было часа четыре, ноги уже не несли, и мы сели в автобус, хотя идти до гостиницы было совсем недалеко. Вчера вечером, например, после спектакля, мы от «Комеди франсэз», фактически от Лувра, дошли за двадцать минут. Автобусная сеть, по крайней мере в центре города, здесь весьма своеобразная – маршруты «туда» и «обратно» проложены по разным улицам, и мы за несколько дней не успели приспособиться. А вообще-то, мы в основном перемещались пешком, за все время сделали лишь десять поездок, причем, первую из них — по пути из аэропорта в гостиницу, а последнюю — просто из принципа, чтобы израсходовать остававшиеся билеты. Как следствие, осталось хорошее пространственное восприятие города, да и нагулялись по воздуху вдоволь, что важно при нашем израильском образе жизни. Тот Париж, который мы знали из литературы и кино и который нас интересовал, по размерам не так уж велик — не более часа-полутора пешком из конца в конец. Эта часть города, то есть его нынешний центр, построена, в основном, между Наполеоном и второй мировой войной и содержит более древние вкрапления, главным образом замки, дворцы, церкви и монастыри. Город чист и очень ухожен. На периферии есть районы более поздних эпох, мы их видели, когда ездили в Версаль. Это — и типичные «парижские Черемушки» — говоря, по-русски, «хрущобы» 50-60-х годов, и суперсовременный район Дефанс, сверкающий километровыми стеклами… Вообще, Сена с ее многочисленными мостами и набережными, парк Тюильри, Люксембургский сад, Булонский лес, Елисейские поля, Бульвары, авеню, готика соборов, вершина Монмартра — производят впечатление музея с круглосуточным входом, который мы, пожалуй, более всего облазили.
На улицах спокойно, нет московской беготни и толп, правда, может, потому, что еще не лето. Сеть метро очень разветвленная, станции через полкилометра, но до удобства и качества советского метро очень далеко.

…Автобус катился по Большим Бульварам. В годы нашего детства в Союзе была в моде песня Монтана «Парижские бульвары». В русском варианте текст начинался так: «Как я люблю в вечерний час кольцо Больших Бульваров обойти хотя бы раз!» Не знаю, чье это творчество, Монтана или его вольного переводчика, но силен был, видать, бродяга — это 12-15 километров!
По обоим тротуарам непрерывной вереницей тянулись кафе и рестораны, и все были полны, и на их террасах, открытых или застекленных, сидели люди, кто с чашечкой кофе, кто с банкой пива, лицом к тротуарам, и разглядывали прохожих. Создается впечатление, что вот так посидеть, людей посмотреть и себя показать — любимое времяпрепровождение парижан. Парижская публика показалась мне какой-то малозаметной и нейтральной, и это, несмотря на разнообразие типов и лиц. Для сравнения скажу, что за четырехлетнее проживание в Израиле к нашей публике я не привык, до сих пор вглядываюсь в лица толпы, пассажиров автобуса… Не знаю, почему так? Единственное, что обратило на себя внимание, — это большое по израильским меркам и ставшее уже непривычным количество забулдыг и алкашей на улицах. Правда, в отличие от доисторической родины, здесь они ведут себя тихо.
Туристов насмотрелись всяких, ибо сами были туристами и крутились в соответствующих местах. Приятно было услышать русскую речь или иврит, что изредка случалось в музеях, а чаще — в магазинах недорогих торговых сетей. Зато был наплыв итальянцев, особенно школьников, видно, в Италии были каникулы. Запомнилось итальянское семейство в Д`Орсэ: папа и мама средних лет и десяток детей — от почти невестящихся телок до пятилетка. Мы увидели их около каких-то скульптур. Дети, явно измученные экскурсией, живописно расселись и разлеглись на полу, а папа, глядя в путеводитель, громко разъяснял, на что они в данный момент глядят. На лицах отпрысков плодовитого семейства запечатлелась вся гамма чувств: от скуки и усталости до интереса…
Чтобы спокойно отдохнуть перед вечерним посещением синагоги, пообедать решили в номере. Взяли курицу с гриля, огурчиков-помидорчиков, багет, пирожные к чаю и бутылку вина. С вином анекдот. Здесь не принято указывать на этикетках «сухое», «сладкое» и т.п., как было в Союзе и принято в Израиле.
Беру какое-то красное «Бордо» и гадаю, какое оно? Рядом возится работник магазина, расставляет бутылки. Спрашиваю его: «Это вино сухое?» — «Нет, мсье, — отвечает, это не сухое, это — «Бордо»!» Вот и пойми французов! (Вино оказалось сухим). К слову сказать, мы заходили в самые разные продуктовые магазины, но не встретили в Париже таких шикарных суперов, как иерусалимские «Суперсаль» или «Клабмаркет», хотя по размерам некоторые были ничуть не меньше. В суперах особенно поражают сырный и винный отделы. Мы, вроде, не из голодного края приехали, но тут был полный балдеж от ассортимента. Обычные вина для нашего брата-бедняка расставлены на нижних полках, они намного дешевле аналогичных в Израиле, но зато цены верхних полок заоблачные! От изобилия сортов сыров разбегаются глаза, и не всегда можно без опыта по виду или этикетке понять, что это такое. Хороши в парижских магазинах мясные и колбасные отделы, ассортимент товаров не в пример израильскому, цены на свежее мясо, минимум, в полтора-два раза ниже. Но зато овощи и фрукты в несколько раз дороже, чем у нас, хотя ассортимент всяких трав, капуст и вообще зелени пошире. Но чтобы ташкентцу полюбить израильские помидоры, надо поесть парижских! Кроме того, кажется мне, в наших магазинах гораздо больше и лучше выбор молочных продуктов и кондитерских изделий.
Ужин в номере обошелся франков в 60-70, а так — обедали, где придется: пару раз в Д`Орсэ, дважды — в маленьких китайских ресторанчиках (ели нечто непонятное из рыбы и других морепродуктов), несколько раз — в барах (огромные стейки с огромной порцией чипсов, с салатом и пивом или вином). Еда во всех случаях была очень вкусная и обильная, обед на двоих обходился в среднем в 200 франков — по израильским меркам — недорого. Вечерами пили чай, благо не забыли захватить кипятильник, а в холодильнике ждал какой-нибудь очередной сыр…
Зато забыли штопор, а без него в Париже делать нечего, пришлось купить.
К семи пошли в синагогу, она была от гостиницы буквально в 150 метрах. Община, оказалась «наша», ашкеназийская, на партах были начертаны имена владельцев мест, все Эдельманы да Фридманы. Публика собралась очень разношерстная, хотя и было-то всего человек 40-50, среди которых выделялись несколько парней с длинными пейот и в шляпах, остальные были кто — в черных или вязаных кипах, а кто, вроде меня, в кепи или берете. Мальчишки пришли ряженные, с трещотками и погремушками. Один малыш с приклеенными усами, изображавший, по-видимому, Ахашвероша, был наряжен в карнавальный костюм китайского мандарина. Я попросил текст «Мегилат Эстер», какой-то мальчик достал мне с полки ТАНАХ и открыл его на нужном месте, и, несколько страниц я следил за равом, читавшим Мегилат, потом сбился и уже не в силах был найти, где он читает. А чтение это, как известно, активное. В определенных местах нужно читать хором, а еще есть места, где положено шуметь, заглушая имя Амана. Это было самое интересное. Все, несмотря на возраст, как говорится, от пионеров до пенсионеров, стучали по столам, топали, тарахтели трещотками и погремушками, а один мальчик выдавал очереди из ленточного пистонного автомата!..
Глядя на этих французских ашкеназим, я подумал, насколько мы все-таки отличаемся ментальностью, хотя их предки, скорее всего, покинули те же местечки, что и наши, и не более века назад. Как у них реализуется принцип «быть евреем дома, французом на улице»! Для нас проблемы самоидентификации не существовало, ее решало за нас государство, причем наперекор еврейской традиции, о которой мы в большинстве и не подозревали. Родился в еврейской семье, где хотя бы папа-еврей, носишь его фамилию, — получай запись в паспорте «еврей», и это знак твоего изгойства, каких бы высот ты ни достиг в жизни. У французов же – вместо «национальности» — «вероисповедание». А в нашей среде, я имею в виду людей родившихся после революции, живших в мое, послевоенное время, о вероисповедании и речи быть не могло, религиозность была сродни приговору. По ташкентской жизни мне лично запомнились лишь две ашкеназийские религиозные семьи. Бухарские евреи, земляки мои, дольше сумели сохранять иудейскую традицию, потобно тому как культурно близкие им узбеки и таджики хранили под советской оболочкой традицию мусульманскую. Но их новые поколения с советским атеистическим образованием впитали к религии отношение как к почти тайному, постыдному клановому комплексу обычаев, все же необходимому для отличия от тех же узбеков и таджиков. А консолидировались мы, евреи, именно по племенному признаку. Когда я в школе демонстративно игнорировал задания по узбекскому, учитель Хасан Ясаевич, бухарский еврей, полиглот и энтуазиаст восточных языков, ругал меня в сторонке: «Как тебе не стыдно, будут говорить — еврей, а учится плохо! Зачем ты нас позоришь?»
Не знаю, как звучат на слух рядового француза, записного католика, такие знаменитые имена, как Лелюш, Гароди, Мендес-Франс, но я думаю, что во Франции нет нужды Лифшицу становиться Володиным, Ротшильд запросто остался Ротшильдом, в то время как переименование Розенфельда в Каменева не спасло его от народной ненависти. В любой стране бьют не по паспорту…

В Иерусалиме судьба дважды столкнула меня с репатриантами из Франции. У одних мы снимали нашу первую квартиру в последнем доме Иерусалима на Дерех Хеврон. Это очень милая религиозная семья, каждый год дарившая нашей стране еврейского ребенка. Шмуэль, рыжий ашкенази, преподавал в йешиве в религиозном районе, где они снимали большую квартиру, сдавая нам маленькую. Официально ею владела Шушана, чьи родители приехали во Францию после деколонизации из Марокко, и произвели ее на свет уже в Марселе. Как мне повезло с хозяевами-«французами» в первые недели, когда я еще вообще не знал иврита! Поднапрягшись, я мог хоть как-то с ними общаться!
Через год я работал на стройке в паре со сварщиком Йоси. Он репатриировался со своей Мари из Канн, где у них был магазин купальников и обуви, но засилье арабов из Африки и Ближнего Востока на юге Франции сделали, по его словам, жизнь тамошних евреев невыносимой. С детства для него главными событиями были футбол, купальный сезон и кинофестиваль. Этот типичный «пляжный мальчик», каких полно на черноморских курортах, с «незаконченным средним», мог часами пересказывать фильмы, знал наперечет, наверно, всех мировых кинознаменитостей. Но Мари была нееврейкой и проходила гиюр, и он вместе с ней должен был «возвращаться» к религии. После работы Мари заезжала за ним на старом, но шикарном «мерседесе», привезенном из галута, и они уезжали на учебу. Йоси, который, я думаю, из дурного упрямства, работал целый день без защитной маски, от чего непрерывно страдал конъюктивитом, жаловался, что вечерами ему тяжело читать на иврите. Но он старался… О, наши беседы во время перекуров! Я — почти без французского, он — без русского, и оба — почти без иврита!
В Израиле новые репатрианты-«французы», как и мы, «русские», живут своей, относительно замкнутой жизнью, но они потише, не создают, например, собственных политических партий, да, впрочем, их намного меньше.

…Наутро мы за 60 франков в последний раз пообедали в гостичном «шведском столе». Предстоял длинный трудный день, и надо было плотно поесть. Нам дали на двоих поллитровую джезву с прекрасным только что заваренным кофе и к нему такую же кружку кипящего молока, которые мы с трудом осилили. Из еды взяли по трети багета и рогалику-круассану, довольно большому, воздушному и невероятно вкусному. Я взял, кроме того, пару кусочков ветчины, вареное яйцо, порцию масла и сырок камамбер. Разрезав багет вдоль, я съел одну половинку с ветчиной, а из масла, камамбера и яйца сделал второй бутерброд. На вторую чашку кофе пришелся круассан с джемом. А ведь говорили нам бывалые люди, что парижский гостиничный завтрак — этот пшик, что-то вроде маленькой чашечки кофе и небольшого рогалика!
Рейс из Орли был ночью, и мы напоследок решили прогуляться к западном направлении, в сторону центра, где минут через пятнадцать ходьбы от гостиницы — Опера и Вандомская площадь. Спешить было некуда, мы свернули от них на юг — и через несколько минут оказались на площади Согласия у входа в парк Тюильри. А дальше больше часа медленно шли от обелиска по широченным Елисейским полям, замкнутым в перспективе Триумфальной аркой, а с другого берега Сены маячила нам Эйфелева башня… «О, Шомз Элизэ! О, Шомз Элизэ!..»
От Плас Де Голль в последний раз на автобусе доехали до гостиницы, вызвали такси, и через четыре часа уже выходили в Орли из Франции. Через погранпункт шли, как дураки, с паспортами в руках, но никто не стал их смотреть, а тем более регистрировать — катитесь куда хотите. Простота нравов шокировала!

Вернулись мы в Израиль под утро, и на рассвете по капризу судьбы и шофера маршрутки въезжали в Иерусалим по старой дороге, с северо-запада. Оттуда с высоты, неподалеку от могилы пророка Шмуэля (Самуила) открывается вид на город. Какой контраст с Парижем! Разбросанный по горам, вписанный в природу, с виду легкомысленно беспорядочный, даже по-восточному диковатый конгломерат иерусалимских районов, и сознательно организованные, логичные, подчиненные архитектурному замыслу, в чем-то единому для нескольких поколений зодчих, сугубо городские пейзажи Парижа, где есть место и маленьким узеньким улочкам, и растянувшимся на много сотен метров газонам, и многополосным авеню! Да, по сравнению с Францией, Парижем, Израиль — это провинция, азиатская провинция Европы, и Иерусалим — квинтэссенция этой провинции, и это — наш уютный дом. Как говорится, в гостях хорошо… Маяковский писал:» Я хотел бы жить и умереть в Париже…», а мне, при всем моем восторге от Парижа хочется жить и умереть в Иерусалиме. А отпуск проводить за границей. Понял?