1. СКВОЗЬ САМЫЕ СЕВЕРНЫЕ СУБТРОПИКИ

1 – 18 октября 2005 года.

Решив в очередной раз, что жизнь не удалась, и счастья нет, я пришла к начальнику и сказала, что убываю в отпуск. Начальник-умница посмотрел на меня вопросительно и попытался развеселить:
«По-моему, в пятый раз уже убываете?» — спросил он.
Я мрачно улыбнулась в ответ – не он же, в конце концов, виноват, что счастья нет. Таких, как он, начальников всем бы в начальники!
«Нет, только в третий! – ответила я. – Отпустите?».

Так, примерно через неделю я держала путь в страну души Абхазию. Страной души ее назвали сами абхазы, посчитав, что именно здесь уставший морально, физически, материально или еще как-то путник найдет то, что ему потребуется в таком состоянии, а именно, доброту и отзывчивость местных жителей. Это, как минимум.

Особенной подготовкой путешествия я в этот раз не занималась. Приблизительно прикинула, что осилю по четыре дня в Сухуме и Гагре, а потом на остаток дней перекочую в Сочи, откуда и вернусь в столицу. Вдобавок ко всем прелестям жизни билеты по акции «Аэрофлота», которую тот как раз проводил, мне взять не удалось. Они отсутствовали, как факт, уже в десять часов утра первого дня акции. Поэтому я запаслась билетом на поезд до Адлера и в назначенный день смело, но уныло ступила в тамбур своего вагона.

Веселье началось уже в купе. За две минуты до отправления поезда я оставалась в нем одна, а за минуту в него ворвались двое – крепкий полный мужик с сумкой в одной руке и с пакетом с торчавшей из него бутылкой в другой, и его дама сердца с томными глазами и потрепанным временем лицом, гневно что-то шипевшая в адрес нетрезвого любимого. Пара ехала отдыхать в Адлер.

Тут же предложили отметить знакомство. А у меня уже давно так повелось – в каком настроении я начинаю отмечать, такое у меня и усиливается. Если в радостном, то без танцев дело редко когда обходится, если я в гневе, то все прячьтесь и трепещите, а если в печали, то мне и тут не будет равных! Короче, компаньон в этот раз из меня не получился.
«Что ж, может, тогда винограда хочешь?» — вдруг спросила меня дама сердца, тут же перешедшая на «ты».
«Нет, спасибо!» — ответила я.
«Ну, тогда сходи, помой!» — изрекла она, протянув мне полный пакет.
От такого заявления я впала в глубокий ступор. Ее же благоверный, пристально поглядев мне в глаза, повернулся к ней и сказал:
«Сама иди!».
Дама покорно удалилась.

…Тем не менее, через полутора суток мы прибыли-таки в Адлер. Пара спокойно спустилась по вагонным ступенькам и пошла ловить такси, которое довезло бы до пансионата. А я отправилась к семнадцатому вагону своего же поезда, чтобы ехать в нем покорять Абхазию.

Про два прицепных вагона до Сухума (плацкартный и купейный) я узнала еще в Москве от своего друга Всеволода, который про железные дороги бывшего Советского Союза знал, похоже, всё и порекомендовал мне добираться до столицы Абхазии именно в одном их них, дабы почерпнуть максимум экзотики, коей мне в жизни периодически не хватало. У входа в семнадцатый вагон стояла проводница и объясняла группе грузинских товарищей, что на территорию Абхазии им с их паспортами не попасть. Грузинские товарищи не верили и предлагали ей деньги, проводница опять объясняла и держалась, как кремень.

«Извините, — вмешалась я, — до Сухума доеду?».
«Садитесь», — едва повернув голову в мою сторону, сказала проводница и снова схлестнулась с грузинами.
«А билет?» — опять спросила я.
«Говорю же, садитесь!» — ответила она.
Вагон был уже почти полным. Минут через пять освобожденная от грузин проводница отобрала у всех пассажиров паспорта, а еще через десять мы отправились… в депо, постояли там немного и вернулись к адлеровскому перрону. Через полчаса в вагоне появилась кассирша с билетами. Она тут же собрала с пассажиров по 60 рублей до Гагры и по 100 до Сухума, выписала квитанции и сказала, что поезд пойдет только через сорок минут, и все желающие могут выйти на перрон проветриться.

Пока я проветривалась, то обнаружила, что к тепловозу – древнему видавшему виды агрегату – кроме двух наших пассажирских вагонов, прицепили еще один почтовый. В таком составе мы и тронулись в путь.
Контингент пассажиров в вагоне был разнообразный. В большинстве своем, несмотря на несезон, в Абхазию ехали отдыхающие с огромными чемоданами на верхних полках. Никогда не понимала, что можно возить в таких чемоданах, тем более, в Абхазию, где до культурных променадов по набережным было еще, как до Киева пешком босиком. Местные жители тоже ехали. От отдыхающих они отличались более смурными нарядами и своеобразным багажом – некоторые из них даже живых кур везли.

Российская таможня состоялась на станции Веселое. Строгие бойцы в форме вошли в вагон и начали интересоваться вещами. Например, их привлек мой пакет с остатками еды – его велели раскрыть и продемонстрировать содержимое (может, проголодались?). К курам таможенники тоже не остались равнодушными и через границу их не пропустили, сославшись на то, что у птичек отсутствуют ветеринарные справки.

Почувствовала разницу с родиной я сразу, как только наш поезд въехал на территорию Абхазии. Неожиданно я просто ощутила себя в советском прошлом. Не могу сказать, что от этого моя печаль усилилась – я наоборот люблю такие впечатления, когда с одного полюса вдруг резко попадаешь в другой, все меняется кругом за какую-то секунду, и оказываешься прямо-таки в другом мире: лучшем или худшем — неважно. Адреналина в кровь мне это добавляет, видимо. Так и сейчас – советское прошлое лежало за окном поезда, как на ладони. Старые серые разбитые здания, кучи мусора, ветхие покосившиеся фонарные столбы с обвисшими проводами и среди всего этого деревья с обильной спелой оранжевой хурмой – я прямо-таки прильнула к оконному стеклу, чтобы получше разглядеть то, что за ним творилось. Проехали первую после границы железнодорожную станцию с абсолютно разбитым асфальтом и ржавыми поломанными ограждениями. В Цандрыпше, бывшем Гандиади, была абхазская таможня. А я даже не заметила, как уже их, менее строгие бойцы, просматривали наши паспорта, я разглядывала станцию. В Цандрыпше был железнодорожный вокзал – заброшенное здание грязно-оранжевого цвета, с едва читавшейся надписью и с пустыми или забитыми досками прямо на фасаде проемами окон. Только в одном из них, сбоку, там, где, похоже, была касса, какая-то женщина продавала билеты. Перронная плитка поросла травой и кустами ежевики, увешенными спелыми ягодами…

Чем дальше мы углублялись в Абхазию, тем сильнее зрело во мне чувство, что я путешествую где-то по сталкеровской зоне. Наш тепловоз пыхтел, выбрасывая клубы дыма, еле тянул три вагона, нырял в темные туннели среди гор. Разросшаяся тропическая растительность в виде всяких лиан, кипарисов, банановых пальм, заслоняя свет, вплотную подступала к железнодорожной одноколейке. Мы проезжали станции и вокзалы – все (ВСЕ, без исключения!!!) заброшенные и разбитые: в лучшем случае, с забитыми досками окнами, в худшем – одиноко стоявшие остовы зданий. Даже в курортной Гагре вокзал – монументальное здание с колоннами советских времен – был в таком же состоянии. И постоянно, на всем протяжении пути до Сухума, теперь во мне свербела мысль: Как же так? Ведь война с грузинами здесь закончилась двенадцать лет назад! Почему же такое впечатление, что только вчера? Почему?

2. СТОЛИЦА-ПРИЗРАК

В пригороде Сухума впервые появились многоэтажные дома. Жилые дома с выбитыми то здесь, то там вместе с рамами окнами и с диагональными рядами следов от пуль. Мы проехали мимо кучи брошенных прямо у железнодорожных путей ржавых и частично сгоревших пассажирских вагонов и через 500 метров остановились у перрона сухумского вокзала. На удивление, этот вокзал был наиболее приличным из всех до сих пор виденных мной в Абхазии. Он тоже был забит досками и не работал, но с одной из сторон был уже побелен и не выглядел так уныло, как все прочие. Рядом с ним находилась касса – то ли новое, то ли удачно отремонтированное старое здание со стеклянными дверями, с супермодными креслами внутри и с висевшим на стене красивым длинным расписанием поездов, несмотря на то, что из Абхазии и в Абхазию ходил только один единственный поезд – тот самый, на котором я только что приехала.

Бабушек с табличками о сдаче квартир и комнат, как то водится в Сочи или в Анапе, на перроне не оказалось. Весь народ либо приехал вместе со мной и сейчас занимался своими делами, либо планировал уезжать и активно загружал в поезд вещи. Я встала на привокзальной площади и задумалась.

«Девушка, вы приехали или уезжаете? — вдруг окликнул меня какой-то абхазский мужчина. – Может, вас куда-нибудь отвезти?».
«Ну, начинается!» — подумала я.
«Никуда меня не надо везти!» — сказала потом.
«А что надо?» — спросил он.
«Вообще-то, где-то жить!..».

Мужчину звали Адгур. Ему было 34 года, и он был художником по профессии. Сейчас в Абхазии своей профессией он не занимался, поскольку никого это особо не интересовало, а на личном «Рафике» возил в сезон туристов по достопримечательностям. Меня он отвез к своей сестре Аиде, которая вместе с мужем Лашой и тремя детьми жила в отдельном двухэтажном, увитом виноградом доме в центре города, в двух кварталах от моря. Аида и Лаша не работали, поэтому Адгур помогал им выискивать клиентов (типа, меня), которым можно было бы сдать комнаты. За 80 рублей в сутки меня поселили на втором этаже дома. В моей, похожей на музей комнате с паркетным полом, стояла самая настоящая антикварная лакированная мебель, среди которой больше всего меня впечатлила огромная двуспальная кровать с изогнутыми спинками, пышно, по принципу, как у коронованных особ в былые времена, обитыми зеленым атласом.

Адгур напоил меня сваренным по-восточному (с гущей) кофе в ближайшем кафе и повез показывать город. Потом я еще сама не раз гуляла по Сухуму, но именно то, первое впечатление, навсегда запомнилось и шокировало. Сухум был большим городом – столицей непризнанной миром республики Абхазия. Здесь, как и в любой столице, были многоэтажные дома, гостиницы, магазины, больницы, аптеки и административные здания. Только, вот, треть из них или, в крайнем случае, четверть (ЧЕТВЕРТЬ всех зданий огромного города!), стояли заброшенными. Остовы зданий с пустыми глазницами окон, оставшимися с довоенных времен вывесками, типа «Гастроном», «Соки-Воды», и растущими внутри деревьями… Даже в центре города…

Я видела многоэтажные многоквартирные дома, в которых люди жили частично, то есть на одних балконах там сушилось белье, а на других сквозь оконные проемы без стекол и рам был виден соседний двор. Были и такие дома, например, из трех подъездов, где в первом и третьем жили люди, на балконах росли цветы и сох перец, а на месте второго подъезда с верху до низу зияла широченная трещина, в которую уже полностью обвалились верхние квартиры.

В таком состоянии стояли не только жилые дома. Так, к примеру, в самом центре, на площади, «красовалось» огромное, облицованное желтой мраморной плиткой, 16-этажное здание с флигелями – старый Дом Правительства, сожженный и разграбленный в войну. Мне сказали, что его оставили в таком виде специально, как память о том жутком времени. Но внутри в нем тоже росли деревья, валялось битое стекло, стены были изрисованы всякими гадостями, а ароматы витали как раз те, которые издают продукты, выработанные этими самыми (уже не нарисованными) гадостями.

На набережной, частично все-таки приведенной в порядок, в таком же состоянии был морвокзал. А рядом, за аллеей пальм, стояли остовы гостиниц. Одна, в самом центре набережной, меня особенно поразила. Правда, уже было непонятно, что она представляла собой раньше, читались только балконы, ажурные перила кое-где и остатки стен от огромных витрин на первом этаже, но мне показалось, что в советские времена это была не простая гостиница.

«Что это было раньше?» — спросила я проходившую мимо женщину.
«Гостиница «Тбилиси», — грустно и как бы нехотя ответила она. — Между прочим, интуристовская!»… А неподалеку располагался мемориал павшим в грузино-абхазскую войну с перечислением всех имен погибших абхазов. Многим в ту пору и двадцати лет не было…
Адгур попросил меня вернуться домой к восьми часам вечера. Вместе с Аидой они запланировали ужин в мою честь. И моим последним шокирующим впечатлением в тот день оказалась дорога домой. Я шла через большой и абсолютно темный город, спотыкаясь о колдобины на асфальте и мечтая о фонарике. Уличного освещения в Сухуме не было, его не восстановили еще со времен войны.
За ужином мы пили за хозяев, за независимость и за процветание Абхазии. Позже вырубили свет – веерно, как это делали теперь по всему Сухуму. А ночью пошел дождь. Он стучал в окно, и вода стекала по стеклу, словно слезы о былом величии Абхазии — страны души.

3. И ВСЕ-ТАКИ ЖИЗНЬ ИДЕТ!

Следующее утро в Сухуме выдалось солнечным. И я, отошедшая за ночь от вчерашнего шока, стала взирать на столицу Абхазии немного иными глазами. Я уже не ходила с открытым ртом по ее улицам, разглядывая на зданиях шеренги следов от пуль. Точнее, рот при этом теперь у меня был закрыт, а глаза смотрели уже не только на них, но и на увитые спелой «Изабеллой» стены, в том числе и многоэтажных домов, и на оранжевую хурму, разросшуюся повсюду, и на высоченные сочно-зеленые пальмы, и на розы в парке, а заодно на весело гулявших кур, поросят и коров в самом центре города.

В планах на этот день у меня было осмотреть основные сухумские достопримечательности – музей Абхазии, ботанический сад и обезьяний питомник. Но первым делом я отправилась в кафе пить кофе. В Сухуме подавали шикарный кофе – вареный, ароматный, жгучий, по пять рублей за чашку. Готовили его в специальных турках-кофеварках, которые я до сих пор не встречала нигде, кроме Абхазии. И никто из моих знакомых не встречал, потому как они, побывавшие здесь до меня и страдавшие теперь дома без абхазского кофе, заказали купить и привезти им такую кофеварку. Поэтому после полученного в кафе кофейного кайфа (о, как!) я пошла на городской рынок исполнять поручение. Так, сухумский рынок неожиданно стал для меня еще одной достопримечательностью.

Атмосфера здесь царила примерно та, какая была у нас в начале 90-х годов. Торговали всем, чем было можно: едой, тряпками, запчастями, китайским ширпотребом, старыми книгами, посудой, причем тоже не новой, а вытащенной хозяевами из собственных закромов. Так, на площади возле рынка стояли толпы подобных торговцев. Они, как в наши постсоветские перестроечные времена, когда все отовсюду пропало, а в магазинах не стало ничего, кроме очередей, расстилали на асфальте газетки и раскладывали на них весь свой найденный на антресолях и подлежавший продаже скарб. Представляете, горы старых начищенных алюминиевых кастрюль, перестиранных детских вещей, книжек, выпущенных еще при Брежневе!.. Я ходила и честно предавалась ностальгии!.. А потом свернула во фруктовый ряд и умилилась окончательно: груши здесь стоили шесть рублей за килограмм, хурма была по 12, мандарины – по 10, виноград – по 20-25! Вот он коммунизм в отдельно взятой стране, ё-моё! Кофеварку, кстати, я тоже купила – за 60 рублей. Разумеется, новую!..

…Вообще-то, история Сухума уходит в далекое прошлое. Появился на свет он еще аж в 500 году до нашей эры. Основали его греки и назвали Диоскуриада (или Диоскурия, кому как нравится) в честь братьев Диоскуров – покровителей всех путешественников, так что, можно сказать, что Сухум уже в те времена был, своего рода, нашим городом-талисманом! Потом произошел какой-то геологический катаклизм, и город полностью ушел под воду. Правда, уже в полуразрушенном виде, потому что к тому моменту он находился в упадке. Теперь абхазские археологи активно ищут его следы в море, но пока, вроде как, безрезультатно.

Затем в этом же месте римляне основали новый город и назвали его Себастополис (не путать с крымским Севастополем). А потом тут укрепили свою крепость византийцы. В 8 веке в эти края пришли арабы и все разрушили. А в 10-12 веках случился расцвет Абхазского княжества, и Цхум, как нарекли Сухум грузины в своих летописях той поры, стал одним из крупнейших городов своей эпохи. Но на этом история не закончилась. В 17 веке Цхум с окрестностями захватили турки, обозвав его Сухум-кале. А в 1810 году мы взяли его у турок с боем. С 1866 года Сухум стал Сухумом, и с тех самых пор его, можно сказать, больше особенно никто не трогал, вплоть аж до недавнего грузино-абхазского конфликта.

Про историю Сухума я заговорила потому, что после рынка пошла осматривать ни что иное, как музей Абхазии, находившийся на той же улице, только в другом ее конце. Раньше (до войны) он, наверное, представлял собой что-то грандиозное, но сейчас был в полном разорении и произвел на меня гнетущее впечатление. В витринах здесь пылились какие-то местные минералы, пересохшие гербарии, облезлые чучела зверей с отломанными рогами и т.д. Более-менее оригинальной показалась коллекция старых детских игрушек. В Абхазии, как, впрочем, и везде, было принято сразу обучать детей потихоньку вести взрослое хозяйство. Поэтому девочки, кроме кукол, играли в разные кадушки и горшочки (в посудку, в общем), а мальчики стреляли стрелами из миниатюрных луков, кои и были представлены в музее. Еще из познавательного тут была коллекция национальных костюмов и музыкальных инструментов. Например, к стене было прибито этакое незатейливое полотенце с прорезью и с тремя прямоугольными концами. По древнему абхазскому обычаю во время свадьбы его давали самому дорогому гостю. Гость надевал его через голову, при этом один конец оказывался у него на груди (типа, извиняюсь, слюнявчика), а два других получали в пользование его соседи по столу, которые клали их себе на колени.

Следующим пунктом программы у меня значился обезьяний питомник. Это творение человеческой мысли под официальным названием НИИ Экспериментальной Патологии и Терапии АН Республики Абхазия находилось на горе. В советские времена к ее подножию подходила железная дорога и имелась станция, откуда посетители должны были начинать свой путь в гору. Сейчас, естественно, никаких дорог и станций не было. В гору вела культурная в прошлом дорожка с остатками асфальта, лестниц, перил, площадок с колоннадами и вазонов на этих площадках. Само НИИ представляло собой множество зданий-лабораторий в большинстве своем разрушенных и клетки с обезьянами на улице. Еще был музей приматов, по совместительству являвшийся кассой. В единственной музейной комнате я осмотрела несколько потрепанных обезьяньих чучел, деревянную обезьянью статую и плакаты с изречениями Дарвина и с подробными рекомендациями и объяснениями, как их нужно понимать.

Раньше в этом НИИ с помощью обезьян изучали методы борьбы с разными пакостными болезнями. Теперь обезьян осталось только 300 штук, всяческие эксперименты над ними практически прекратили (по мне, так, к лучшему!), и живет нынче питомник, в основном, за счет туристов. В тот день, когда туда явилась я, обезьян кормили грушами. Эти груши валялись и у них в клетках, и продавались в киоске при входе, чтобы посетители могли цивилизованно покормить ими братьев своих меньших. Ели их «братья», надо сказать, без энтузиазма.

А вообще, все кругом здесь сильно напоминало зоопарк (зоопарки же я не очень люблю). Даже в клетках, пусть с виду и больших, сидело по много обезьян, так что условия их жизни назвать хорошими язык не поворачивался. Но наблюдать за ними было весело. Почти все обезьянки были с детенышами, а они вели себя очень забавно: залезали на стены, блох друг у друга выкусывали, рожи корчили и на виду у всего честного народа сосали у своих мамок молоко! Кстати, насчет честного народа, точнее, насчет того, что на виду у него творилось. Один флегматичный горилл меня просто убил! Когда я проходила мимо его апартаментов, он ни на кого, кроме меня, не глядя, достал, я извиняюсь, свое достоинство и давай его прихорашивать, поглаживать, рассматривать! У меня аж дар речи пропал, а публика вокруг обхихикалась: «Влюбился, — говорят, — в тебя горилл!». Пришлось быстро ретироваться. Но когда я шла назад, этот горилл при виде меня снова повторил всю процедуру. Ой!… Ужос!…

Еще в тот день я осмотрела ботанический сад. Там за 30 рублей меня в принудительном порядке присоединили к группе и провели экскурсию. В принципе, сад был красивым – море банановых и прочих пальм, бамбуковые рощи, в пруду белые кувшинки, типа лилий. Но всяческих садов я насмотрелась уже много, поэтому наиболее интересными мне показались там четыре вещи. Первая – это метасеквойя. Дело в том, что до 1950-х годов считалось, что с юрского периода их вообще на земле не осталось. Но неожиданно метасеквойи обнаружили растущими в горах центрального Китая. Одну из них там вырыли и привезли в Сухум. Тут она прижилась и теперь чувствовала себя вполне прилично. Внешне от обычной секвойи метасеквойя почти не отличалась. Правда, была очень высокой, а ветки были, как будто воткнуты строго перпендикулярно в ствол. Второе было сальное дерево. В принципе, ничего особенного оно собой не представляло, кроме плодов. Когда они созревали, то становились очень жирными на ощупь. И в средние века из них даже свечи делали. Третьей была 350-летняя липа, прославившаяся исключительно из-за своего возраста. Росла она тут с тех пор, когда еще даже сад не был разбит. В 19 веке ее спилили, но неудачно. Липа выжила и пустилась расти из собственных же побегов. Потом в нее угодила молния, но она все равно не сильно пострадала, только дупло появилось. Теперь же то, что липа древняя, было видно невооруженным глазом. Ее дупло было зацементировано, словно больной зуб, ствол был старым и корявым, его диаметр составлял два с половиной метра, а диаметр кроны – аж 25 метров, и занимала липа довольно-таки большую полянку в саду. Ну, а четвертыми были какие-то уникальные сосны с пластичными иголками. Из этих иголок умельцы плели браслеты, вазы и прочие украшения и продавали их тут же, у входа.

Я же со школьных времен еще помнила картинку в учебнике географии: пруд, а на нем огромные листья кувшинки с загнутыми краями. Под картинкой было написано, что это — кувшинка Виктория, она такая большая, что на своих листьях может удерживать даже трехлетнего ребенка. Еще было сказано, что обитает она в Сухумском ботаническом саду. Тогда я сильно прониклась этой Викторией, а сейчас, разумеется, спросила у экскурсовода, где она. Экскурсовод немного помялась и изрекла, что все Виктории погибли во время войны с грузинами. И, как выяснилось, не только они. В войну на территорию Сухумского ботанического сада угодило аж 120 снарядов. Но еще больше пострадал местный дендрарий. Его заминировали и не разминировали до сих пор. Такие, вот, дела.

4. ПРО ВОЙНУ И ПРО ЛЮДЕЙ

С чего началась грузино-абхазская война, теперь одному Богу известно. Абхазы рассказывают, что грузины стали претендовать на их территорию, ущемлять в правах и всячески издеваться. Грузины, — что Абхазия-Апсны с давних пор была территорией Грузии, но абхазы вдруг возжелали независимости. В общем, одни напали на других, и понеслось! Но, невзирая на то, что теперь нам, гражданам РФ, политически грамотно поддерживать именно мнение абхазов, я не хочу вдаваться в эти дебри, выясняя, кто прав, кто виноват, отмечу лишь, что только со стороны абхазов за год боевых действий (с осени 1992-ого по осень 1993-ого – времени, когда шла война) погибло 3000 человек, и свыше 15000 было ранено. Бои шли в Гагре, Сухуме и к юго-востоку от него на всей территории страны. В результате в тех местах нигде живого места не осталось. А такого неприятия, какое испытывают даже сейчас абхазы к грузинам (и наоборот), я еще не встречала. Так, на сухумском переговорном пункте я даже видела объявление, гласившее, что звонить в Грузию можно только с разрешения службы безопасности Республики Абхазия…

Было и более конкретно. Во время нашего первого ужина с Адгуром, Лашой и Аидой я расспрашивала об их ребятишках: где учатся, как учатся, какие предметы в школе проходят. И речь зашла о языках.
«Учат абхазский, русский и английский», — сказал мне Адгур.
«А грузинский не учат?» — необдуманно поинтересовалась я. Все на секунду замерли, а Адгур, строго глядя мне в глаза, произнес:

«Никогда так не спрашивай ни у кого больше! Если здесь, в Сухуме, появится хоть один грузин, он будет жить не больше пяти минут!». Я извинилась и больше ни у кого ничего подобного не спрашивала.
Те самые пустые, заброшенные квартиры и целые дома, которых так много было в Сухуме, Гагре и других городках в юго-восточной части Абхазии принадлежали раньше грузинским семьям и диаспорам. Их всех абхазы после своей победы в войне за считанные дни выселили на историческую родину. А сами заняли их дома, и сейчас любой разрушенный дом или брошенная с виду квартира на самом деле имели хозяев. В послевоенную неразбериху переоформить их у недавно созданного правительства республики было проще простого: достаточно было сказать ответственным за это дело лицам свою фамилию, чтобы те внесли ее в списки жильцов-владельцев, и порядок! Но денег на восстановление жилья у большинства новых хозяев так за 12, прошедших после войны лет, и не появилось, поэтому и пребывало все до сих пор в таком ужасном состоянии.

Многие абхазы в войну потеряли родственников, еще большие в результате лишились работы, стали жить почти нищенски. Но кого бы из них я не спрашивала, все гордились своей независимостью. Именно гордились, несмотря и просто закрывая глаза на то состояние, в котором сейчас находилась их любимая Родина.

«Я понимаю, — говорила я, — что вы смогли добиться свободы для своего народа! Вы молодцы, не каждый отважен и смел настолько, насколько вы! Но, глядя на всю разруху, в которой теперь пребывает Апсны, неужели вы не задумывались никогда над тем: нужна ли была на самом деле эта война? Не была ли она обычной борьбой политиков за власть, как во многих республиках бывшего Союза теперь?».

И всегда я получала примерно один и тот же ответ.
«Возможно, — говорили мне абхазы, — что и не стоило доводить дело до кровопролития. Но грузины в голос кричали, что Абхазия – это часть их страны. Они хотели быть здесь хозяевами и не желали понимать, что хозяева здесь – мы! За это и поплатились! Нет, мы не жалеем о войне!»…
И лишь однажды у меня случился другой разговор. Я сидела в кафе, а моим собеседником был житель Сухума средних лет по имени Зураб. Мы ели хинкали.
«Хинкали – это абхазское блюдо?» — спросила я у него.
«Нет, — ответил он, — их еще готовят грузины, да и вообще на всем Кавказе».
Слово «грузины» он произнес спокойно, без гнева, ненависти и вражды. И я удивленно уставилась на него.
«А вы думали, что тут все поголовно должны ненавидеть грузин? – грустно спросил он. – А что делать таким, как я? У меня отец – абхаз, а мать – грузинка. Да, она до сих пор живет здесь, в Сухуме, вместе со мной. А куда она должна ехать? И почему она должна куда-то ехать, если вся наша родня здесь? Да, сразу после войны она многого натерпелась, но сейчас уже все по-другому. И ее, пожилую грузинскую женщину, никто не позволит себе обидеть!».
И все же у Зураба сложное было отношение к этой войне…

Еще я абсолютно не понимала, почему после войны в Абхазии до сих пор не наводят порядок? На этот мой вопрос все абхазы отвечали одинаково: «Потому что нет денег!» – и добавляли, что это ничего, мол, «вон, ваш мэр Лужков у нас дачу начал строить, а это значит, что и у нас теперь скоро порядок будет!». А без Лужкова, выходит, не получается? Мне-то почему-то показалось, что не в деньгах тут было дело (уже второй год Абхазия как-никак переживает туристический бум), а в обыкновенной лени. Можно же было на те самые «туристические» деньги хотя бы освещение в своей столице провести? По-моему, вполне…

Но к приезжим абхазы по-прежнему относились по-кавказски гостеприимно. По крайней мере, ко мне они относились именно так. Я ни разу не услышала от них ни грубостей, ни гадостей в свой адрес, наоборот, абхазские мужчины (женщины, правда, в меньшей степени – но это и понятно) обычно, побросав свои дела, старались мне всегда помочь и были при этом весьма корректны. В первый раз абхазское гостеприимство свалилось на меня даже не во время ужина в доме Лаши и Аиды, а перед ним, когда я просто гуляла по Сухуму. Увидев на стене многоэтажного дома поросль зрелого винограда, я восхотела его сфотографировать. Виноград как раз собирал какой-то абхазский дедушка, а кадр с дедушкой был бы еще примечательней.

«Можно я сфотографирую ваш виноград?» — спросила я у него.
Дедушка, похоже, был немного глуховат, а, может, просто меня не так понял.
«Хотите винограда? – поинтересовался он. – Угощайтесь!» — и протянул мне большую гроздь.
«Да, нет! Я просто сфотографировать хочу!». Но после съемок дедушка все-таки одарил меня той гроздью. Мелочь, скажете вы, а приятно…
И такие истории у меня случались в Абхазии постоянно.

5. ЕДА

Впрочем, регулярно питаться за счет гостеприимных абхазов я не собиралась. Но в тот день, когда я осматривала сухумские достопримечательности, мы договорились с Адгуром, что он свозит меня куда-нибудь пообедать. Так я открыла для себя апацху – национальный абхазский ресторан-кафе, где готовили исключительно национальные абхазские блюда.

Пока ехали, Адгур мне радостно сообщил:
«Слышала, сегодня у нас в Сухуме забастовка водителей маршруток?».
Я чуть не упала.
«А в чем суть забастовки?» — спросила я.
«Да цены на бензин подняли, ну, водители и за проезд цены подняли с 7 до 9 рублей. Первое время все шло нормально, но вмешалась наша налоговая. Сказала, чтобы цены за проезд вернули прежние. А так получается абсолютно невыгодно. Вот и бастуют!».
Сам Адгур, хотя и не был водителем маршрутки, но с ними был солидарен, а потому тоже никого никуда больше не подвозил! Ну, кроме меня, гостьи!..

Апацха представляла собой несколько сплетенных из хвороста домиков с такими же крышами. Адгур сказал, что апацхи так выглядят всегда и есть в любом городе Абхазии, куда бы я ни направила свои стопы. В этот раз мы ели национальные мамалыгу, фасоль и копченый домашний сыр. Мамалыгой тут называли густую пшеничную кашу. Ее принесли в виде огромного «куличика» на тарелке с воткнутыми в него ломтиками сыра. По вкусу она была, в общем-то, неплохой и очень шла под острую фасоль с пряностями, которую есть отдельно было, в принципе, нереально.

Уже потом я пробовала и другие абхазские кушанья, например, солянку. Почему-то здесь она считалась вторым блюдом, но внешне являла собой самый настоящий суп из плававших кусков мяса в обильном соусе с ломтиками томатов, огурцов, лука, перца и с различными пряностями. Мне к этому блюду обычно приносили и ложку, и вилку – на выбор. Ложкой такую солянку ели только отдыхающие. А абхазы вилкой вылавливали куски мяса, а соус подъедали хлебом, который тоже подавался к солянке в неимоверном количестве.

Не могу сказать, что к абхазской кухне я осталась равнодушной, но по-настоящему подсела я все-таки на хинкали – большие такие «пельмени» с мясом, зеленью и пряностями. Чудесное блюдо! Особенно, если потом еще выпить чашечку прелестного вареного абхазского кофе!..

6. ПЕЩЕРА, ГОРА И МОНАСТЫРЬ

На следующий день забастовка водителей маршруток продолжилась. А я решила съездить в Новый Афон. На обычном рейсовом автобусе за 20 рублей. Все дальнобойные автобусы отправлялись в Сухуме от железнодорожного вокзала. Адгур встретил меня там, трепетно усадил в подошедший «Икарус» и велел его водителю высадить в положенном месте.

«Икарус» шел до Псоу – границы с Россией, и был тем еще шедевром. Похоже, на свет он появился на заре советской юности его страны изготовителя Венгрии, и с тех самых пор успел поэксплуатироваться во всех местах, где пытались строить коммунизм. Из сидений в салоне в нем вылезал поролон, а сам автобус чихал и кашлял на каждом повороте.

Дорога в Новый Афон шла через горный перевал, а затем серпантином спускалась к морю. Кругом открывались невообразимые красоты из изумрудных, несмотря на осень, склонов гор и синих волн с белыми «барашками».
Сам Новый Афон выглядел поприличнее Сухума. Из заброшенных впечатлявших зданий я обнаружила только турбазу «Новый Афон», остальные дома были более-менее благоустроенными, к тому же кругом функционировало много всяких кафе. В общем, чувствовалось, что место туристическое.

В Новом Афоне было три основных достопримечательности – пещера, Иверская гора с древней крепостью под названием Анакопия на вершине и монастырь. До пещеры я шла метров пятьсот в небольшую горку и пришла как раз вовремя. Молодой абхаз, работник пещеры, кидался ко всем одиночным туристам и кричал, чтобы они скорее неслись за билетами – поезд отправлялся! Дело в том, что внутри самой пещеры ходил поезд-метро из нескольких вагонов. Он организовано довозил всех до маленькой станции, откуда начиналась экскурсия по пещерным залам. Покупка же билета оказалась целой песней. Официально он стоил 150 рублей. Но к нему полагалось еще купить билетик на оплату курортного сбора за 50 рублей (что это такое, и какое отношение имело к пещере, осталось за кадром), страховой полис за 15 рублей и разрешение на фотосъемку за 30 рублей. Из всего вышеперечисленного мне удалось отбиться только от страхового полиса. В качестве компенсации (а если серьезно, то для того, чтобы все, кто следует, знали, что деньги собраны) вместе с разрешением на фотосъемку мне выдали маленький кругленький старосоветский значок с надписью «Новоафонская пещера» и с изображением летучей мыши и сталагмитов.

В поезд набилось около ста человек, и на всю эту ораву нам выделили одного экскурсовода. Впрочем, пока мы ехали по туннелю, об этом еще не догадывались. Вагончики в поезде были маленькими, с четырьмя сиденьями-лавками для пяти человек каждая. А езда на таком поезде по ощущениям оказалась чем-то промежуточным между поездкой на метро и в вагонетке в шахте. Так доехали до станции и пошли осматривать подземные дворцы.
Открыта для посещения Новоафонская пещера была с 1975 года. По размерам она оказалась огромной, но народ пускали только на полтора километра в несколько залов. Все эти залы имели свои названия: Абхазия, Анакопия, Москва, Сухуми и прочие. Раньше еще был зал Тбилиси, но сейчас его как раз в Абхазию переименовали. Все кругом было очень обустроено – дорожки, мостики, перильца, подсветка, обзорные площадки с пультами. Экскурсовод вещала через микрофон, щелкая какими-то тумблерами на этих пультах. Когда мы переходили из зала в зал, играла музыка. Но, честно говоря, я так и не поняла, для чего этот экскурсовод был нужен. Мало того, что то, что она рассказывала, я уже подробно читала в путеводителе, так к тому же она постоянно выключала подсветку у наиболее красивых сталактитов, когда еще не все успели их осмотреть и зафотографировать. А как можно было группе из ста человек это сделать быстро? Каждому же хочется запечатлеть себя на фоне такой подземной красоты! Но экскурсовод, ни с кем особо не церемонясь, всех активно поторапливала. Впрочем, была у нее и еще одна важная задача. В конце экскурсии она разложила на столике маленькие кусочки кальцита с предложением купить их за 20 рублей/камешек!

Сама же Новоафонская пещера поразила меня своими размерами, а, вот, красотами, как-то не сильно. Во-первых, очень чувствовалось, что до меня тут прошли толпы туристов, а я все-таки больше полудикие пещеры люблю. Там-то как раз и возникают ощущения, что вот-вот увидишь какого-нибудь гнома за сталагмитом или, может, какую другую нечисть! Во-вторых, натечных образований было все-таки маловато. Лишь в самом конце меня восхитил огромный, в несколько десятков метров, каменный водопад. Складывалось впечатление, что со скалы, дерзко бушуя, летит вниз самый настоящий поток воды! Удивительное зрелище! И неповторимое! Ведь сотворив однажды, природа не делает дублей!..

В общем, за 40 минут пещеру мы осмотрели, и поезд вывез нас наружу.
Когда я вышла из темноты на свет Божий и стала, щурясь от яркого солнца, оглядывать окрестности, передо мной неожиданно возник Адгур.
«Привет!» — сказал он.
«О! – ответила я. – А вы здесь откуда?».
Оказалось, что Адгур привез в Новый Афон какого-то туриста и теперь ждет, пока тот осмотрит все достопримечательности, чтобы к вечеру отвезти его назад.
«Тебя тоже отвезу, — сказал Адгур. – А, вообще, не хочешь ли ты его подождать? Он сейчас в пещере. Как выйдет, сходите вместе на Иверскую гору и в монастырь. Будет тебе веселая компания!».
«В принципе, это мысль! – подумала я. – Уж тогда по-любому не потеряемся перед отправлением в Сухум!».
«Угу», — сказала я Адгуру.
«Ну, пойдем тогда кофе пока попьем», — ответил он.
«Не, пойдемте сначала чачу выбирать!» — выдала я ему встречное предложение.
Чачу я решила купить в качестве презента дорогим коллегам. Продавалась она в полутора и двухлитровых пластиковых бутылках на площадке перед входом в пещеру. Еще на этой площадке продавались домашний коньяк, мед, вина, сушеный чай и всякие сувениры. Чай, в результате, мы тоже купили. И коньяк на вишневых косточках. А чачу Адгур выбрал во всех смыслах сногсшибательную, настоянную на перегородках грецкого ореха — коллеги были несколько дней счастливы!

Наконец, появился турист. Им был молодой человек лет 35, москвич, ветеринар по профессии, сильно углубившийся в православие. Звали его Миша. В целом, время мы с ним провели нормально, но могли бы еще лучше, если бы не его углубленность в религию и не мое нейтральное (хотя, пусть, и позитивное) к ней отношение. В общем, кабы он меня не загружал жизнеописанием бытия всяческих святых и прочими вещами, и кабы не догадался, что меня это, когда слишком много, начинает сильно доставать, то все было бы прекрасно. Но он догадался, и я круто пала в его глазах!

Сначала мы пошли на Иверскую гору. Еще Чехов сказал (а Антона Павловича я уважаю, особенно после того, как узнала, что мы с ним близки по духу и оба исключительно по собственному желанию почтили своим присутствием остров Сахалин). Так вот, он сказал, что тот, кто был в Новом Афоне и не поднялся на Иверскую гору, подобен тому, кто был в Риме и не видел Римского Папу. Римского Папу я, правда, не видела. Но и в Риме я не была. А совет Антона Павловича приняла к исполнению без всяческих размышлений!

Сперва дорога в гору была асфальтированная. Мы шли через поселок с домами с садами, в которых зрели хурма, мандарины, гранаты и виноград. Ветки с обильными плодами свешивались через заборы садов, и мы с Мишей, несмотря на его религиозную углубленность, периодически срывали и поедали эти плоды. Потом дорога свернула в сторону и превратилась в тропу, по которой, помимо нас, бродили коровы и черные свиньи с поросятами, а на вершине горы завиднелась крепость Анакопия. Эту крепость в 6-8 веках построили предки современных абхазов, укрепили ее башнями, да так, что ни один враг не мог подступиться. Единственный раз и всего на сорок лет ее захватили византийцы, но потом сдались и они. Сейчас Анакопия представляла собой развалины стен и башен, кое-где, впрочем, сохранившиеся в довольно-таки приличном состоянии. Миша даже попытался влезть на одну из башен, но вход на нее был перегорожен, и он отступился. Уже в 19 веке в Анакопию пришли монахи из Новоафонского монастыря и воздвигли здесь храм. Теперь, правда, от храма тоже мало чего осталось, но зато тут была какая-то чудодейственная икона, к которой все, кто поднялся на вершину Иверской горы, ставили свечи.
Еще на горе был загадочный неиссякаемый источник. Откуда на такой высоте появилась вода, никто не знал, но источник не иссякал уже давно. По одной из версий, внутри гора состояла из слоев водонепроницаемых горных пород, на которых скапливалась дождевая вода, выходившая потом наружу в виде источника. Но потом геологические исследования показали, что таких пород там нет, а Иверская гора состоит как раз, наоборот, из водопроницаемого известняка, и после дождя вода всегда по карстовым трещинам быстро спускается вниз. По другой версии, вода в источнике бралась с соседней горы и поступала на Иверскую по трещинам, как по сообщающимся сосудам. Но опять же было непонятно, почему, в таком случае, она не уходила в проницаемые вмещающие породы? В результате, происхождение источника свели к третьей версии. У храма на вершине горы было обнаружено возведенное монахами здание с водозаборной площадкой. Дождевая вода там отфильтровывалась и хитрым способом по чему-то вроде искусственного водопровода попадала в источник. Правда, сам водопровод так никто и не обнаружил, а вода в источнике не иссякает до сих пор. Поэтому-то он, наверное, теперь и считается чудотворным!

Мне же больше всего понравился вид, который открывался с Иверской горы на Новый Афон, на море и на красно-желтый с серебристыми куполами Новоафонский монастырь, который, весь в пальмах и кипарисах, с высоты птичьего полета выглядел, словно игрушечный!..

После спуска с Иверской горы мы решили осмотреть монастырь. Но сначала дорога вывела нас к искусственному водопаду. Водопад образовывала запруженная река. Эта река раньше периодически разливалась, из-за чего появлялось малярийное болото, не дававшее покоя всем местным жителям своими зловредными комарами. Поэтому в 1902 году здесь построили гидроэлектростанцию, и болото самоликвидировалось. Сейчас здание гидроэлектростанции все еще существовало, но стекла в нем были разбиты, а внутри, несмотря на закрытую на амбарный замок дверь, все было разгромлено, хотя кое-какие агрегаты еще стояли.

На фоне водопада фотографировался народ, а рядом продавали вино, мандариновый сок в бутылочках и банальные сувениры по бешеной цене. Мы поднялись по асфальтированной дорожке до верха водопада и оказались у железнодорожной станции Псцырха. Станционный вокзал был оригинальным! Конечно, он был так же раздолбан, как все другие вокзалы, но его архитектура поражала – внешне он напоминал самую настоящую китайскую беседку с крышей-пагодой, омываемую с одной стороны запруженной рекой.
Ущелье реки Псцырха оказалось достопримечательным. В нем находилась келья Симона Канонита. Симон Канонит вместе с Андреем Первозванным проповедовал христианство. В здешние края он прибыл в 53 году новой эры и остался искоренять язычество, за что, собственно, потом и был убит неверными. Кстати, в память именно о нем в 1875 году неподалеку был построен Новоафонский монастырь, а построили его монахи-выходцы из старого Афона, того самого, что в Греции. Келью же Симона Канонита в 1884 году они освятили.
Псцырха была рекой средней бурливости, кое-где она образовывала перекаты и маленькие водопадики, а ее берег был культурно выложен камнями. Раньше ее ущелье принадлежало лесничеству, но сейчас от него остался лишь деревянный заколоченный домик с деревянным же лесником при входе. К келье из ущелья вела тропа. Находилась она в скале над обрывом и представляла собой небольшой грот. Внутри все выглядело очень аскетично – маленькое узкое помещение, в котором даже развернуться было негде. Таким, вот, скромным человеком оказался святой Симон Канонит!
А потом мы, наконец, попали в монастырь. Внешне он производил грандиозное впечатление! Внутри же был открыт проход только в единственный храм. И меня, и Мишу поразило в нем преобладание фресок над иконами и обилие коричневых тонов в интерьере.
В Сухум мы вернулись к вечеру. А на следующий день, хотя поездкой в Новый Афон я, в принципе, и осталась довольна, я решила предпринять что-нибудь понеординарнее и отправиться туда, где было поменьше всяких туристических троп…

7. УГОЛЬНЫЙ ГОРОД

В общем, экстрима мне захотелось, чего-нибудь такого необычного и запоминающегося, приключений, в конце концов, а то что-то я совсем загрустила! И выбор мой пал на Ткуарчал или Гал, исходя из того, куда бы пошел более удобный по времени автобус. Ткуарчал находился в горах к юго-востоку от Сухума, а Гал – на границе с Грузией, и оба они меня вполне устраивали, но, когда я пришла на вокзал, то встретила там Адгура.
«Куда хочешь поехать?» — спросил он меня.
«В Гал», — ответила я.
У Адгура аж глаза на лоб вылезли:
«Зачем тебе в Гал, слушай?! Там нет ничего!».
«Просто посмотреть!».
«Да что там смотреть?!».
«Ну, не знаю, — призналась я. — Просто!».
«Нечего тебе в Гале делать! Поезжай и смотри то, что нормальные люди смотрят!» — изрек Адгур.
«Да не хочу я, что нормальные люди! Мне в Гал интересно или в Ткуарчал!».
«И в Ткуарчале тебе делать нечего! Ты что, хочешь к кому-то туда поехать? Или, может, грузинам в Гале какую-то информацию о нас передать?».
«Да не надо мне ни к каким грузинам, просто город хочу посмотреть!».
«Значит, так, — сказал Адгур, — сейчас иди в город, в экскурсионное бюро, и спроси, куда они сегодня туристов на экскурсию везут! С ними и поедешь!».
«Не хочу я на экскурсию! – возмутилась я. – Почему мне в Гал нельзя? Там что, опасно?».
«Там ФСБ стоит, миротворцы, туда лучше не ездить!».
«Миротворцы – это хорошо! Это ж – наши люди!».
Тут Адгур совсем разнервничался, я даже запереживала:
«Чтобы девушка одна ехала в Гал?! Так не бывает! Говори, что тебе там надо?».
«Тьфу, ты! – подумала я. – Вот ведь проблема на пустом месте! А, с другой стороны, может, там и вправду опасно, или начнут шмонать на каждом шагу?».
«Ладно, — сказала я. – Не поеду в Гал. Поеду в Ткуарчал!».
«И там тебе нечего делать…», — опять начал Адгур, но уже более миролюбиво. Пока же мы выясняли, что я буду делать в Гале и Ткуарчале, вокруг нас собралась целая толпа любопытных водителей такси и маршруток – знакомых Адгура.
«Вот, — сказал Адгур, вытаскивая из этой толпы какого-то парня, — вот он из Ткуарчала. Есть там, что посмотреть, скажи?».
«Есть, — начал защищать парень свою малую родину, — там у нас уголь добывают, и природа очень красивая!».
«Вот видите! – радостно воскликнула я. – А говорили, что нечего!».
В общем, на этом Адгур сдался.
«Тогда вот что, — сказал он парню. – Сам покажи ей там все! Ты же сейчас тоже туда собрался? Своди на карьеры, еще куда-нибудь! И чтоб вечером она домой вернулась! Как брата тебя прошу!».
Не знаю, то ли Адгур действительно решил, что я что-то хочу передать грузинам, то ли природное абхазское гостеприимство не позволяло ему отпустить гостью неизвестно куда. Когда подошел автобус, он сказал водителю, что я хочу посмотреть Ткуарчал, и вместе с моим новым нежданным попутчиком по имени Анзор отправил в путь.
Автобус был очередным потрепанным «Икарусом» из моего детства. Кроме пассажиров, он еще перевозил многочисленные мешки с сахаром, которые были запихнуты под все сиденья. Анзор молчал почти всю дорогу. Единственное, о чем он рассказал, так это о том, что, как и многие, воевал в грузино-абхазскую войну, и у него в нее погибло шесть родственников. Сам он был ранен дважды. В первый раз над ним разорвался гранатомет, а во второй – он вытаскивал из бронемашины погибшего товарища, и сам получил осколочное ранение.
Дорога, по которой мы ехали, сначала шла на юг до городка Очамчира, а потом еще 22 километра в горы на восток. Было похоже, что простые смертные туристы в эти края действительно не заезжали. По крайней мере, на рейсовом транспорте. На меня глазел весь автобус, а один знакомый Анзора, будучи навеселе, даже спел мне песню про Кавказ. Впрочем, знакомых у Анзора было чуть ли не с пол-автобуса. Моей персоной они, надо сказать, интересовались, но вели себя культурно, без всяких приставаний. Я заметила, что, когда находишься под покровительством кого-нибудь из абхазов, то другие абхазы относятся к тебе, типа, как к родственнице. Меня они, например, всегда в таких случаях ласково называли «сестричка».
Чем дальше мы отъезжали от Сухума, тем чаще на нашем пути попадались почти полностью заброшенные села. Только пара домов в таких селах оставалась жилой, а остальные стояли пустыми, но, как правило, все еще с плодоносящими садами вокруг – с хурмой, мандаринами, виноградом. В других селах встречались дома с настоящими кладбищами во дворах. На могилах – даты смерти: 1992-й, 1993-й. А еще были поля, усыпанные какими-то желтыми цветами, удивительно живописно смотревшимися на фоне гор. А на обочинах у этих полей стояли треугольные таблички с надписью: «Стоп! Мины!». Ставили их и грузины, и абхазы, за разминирование еще не брались, но подорвались на них уже многие…
От Очамчиры на Ткуарчал дорога резко изменилась – ровный асфальт кончился, начались сплошные ухабы и колдобины. Все чаще нам стали попадаться бродившие без присмотра прямо по шоссе коровы, свиньи и козы. Коровы, индифферентно взирая на проезжавший транспорт, просто возлежали посреди шоссе, козы и свиньи в треугольных ошейниках, сбитых из планок (чтобы через дырки в заборах на огороды на лазали), паслись на обочинах.
«У нас свиньи – партийные, в галстуках ходят!» — смеялся Анзор.
Наконец, мы въехали в город. Ткуарчал считался городом, хотя по количеству населения больше, чем на поселок, не тянул. Раньше здесь активно добывали уголь, но после войны производство практически встало, работы не стало, и многие местные жители по примеру Анзора уехали в Сухум.
На автобусе мы проехали через весь город с заброшенными домами и гостиницей, с арматурным скелетом стелы-шара с остатками фонариков на центральной площади, с заросшими парками, с битыми дорогами и с красивыми лесными горами кругом. Здесь был и железнодорожный вокзал, куда раньше из Очамчиры прибывали пригородные пассажирские поезда, теперь – разрушенный, с едва читаемым названием станции. От него в город, расположенный чуть выше, в горах, опять же раньше вела канатная дорога с вагончиками. Сейчас она застыла, вагончик заржавел и висел над пропастью…
Мы вышли на конечной остановке автобуса. Денег за проезд с меня не взяли категорически, как усердно я их не пихала водителю. Анзор решил сводить меня к угольному карьеру в горах, и мы пошли по аллее из кипарисов прочь из города.
«Раньше, — говорил Анзор, — за сломанную ветку с такого кипариса сразу надо было платить штраф, а теперь, хоть целое дерево сруби – никто ничего не скажет! А вот этот ресторан видишь? – спрашивал он, указывая на остатки большого красивого двухэтажного здания с верандой. – Он входил в пятерку лучших ресторанов Абхазии…».
В Ткуарчале не было боев. Во время войны сюда съезжались беженцы из Сухума и с юга. Жилых домов не хватало, их селили в гостинице, в ресторане, в разных учреждениях. Зимой началась блокада с перебоями с отоплением и с горячей водой. Чтобы согреться, жгли костры. В ход шло все, что угодно, в том числе, и деревянные части стен и полов тех самых ресторана, гостиницы и других учреждений города, где жили люди. Так, сами и привели все в негодность. А потом время доделало свое дело…
Наконец, мы вышли из города и направились в горы. Сначала дорога туда шла даже асфальтовая. До войны по ней в горный пригород Ткуарчала, где жили угледобытчики и стояли дачи местных жителей, ходили рейсовые автобусы. Сейчас это, разумеется, было уже в прошлом. Чем дальше мы шли, тем дорога становилась все хуже и хуже, асфальт сменился грязью и непролазными лужами, и нам даже пришлось закатать джинсы, дабы не извозиться в этой грязи. Но Анзор хихикал. Ему, как оказалось, вообще, «везло» на авантюрных москвичек. Так, в прошлом году в Сухуме он познакомился с одной 38-летней дамой, дама выклянчила у него конопли, покурила с ним вместе, а потом ей вдруг поплохело и пришлось ему ее по больницам возить. «Откуда я знал, что она в первый раз? – говорил мне потом Анзор. – Женщина взрослая, просит, я и дал! У нас тут вон все курят!». А этим летом подвернулись ему две другие девчонки-москвички и попросили перевести их нелегально через границу с Грузией – у них на той стороне мужья по контракту служат! Перевел!
«Так, значит, я еще так себе авантюристка? Не самая буйная?» — смеялась я.
«Да если бы мне сегодня ночью приснился сон, что я окажусь в Ткуарчале, на дороге в карьер, я бы ни за что на свете не поверил! Сколько лет тут прожил, а на карьер иду в первый раз!» — вторил мне Анзор.
Шли мы уже долго. Дорога извивалась среди гор, но ни карьера, ни горно-обогатительного завода, который должен был предстать перед нашими очами еще до карьера, все не было. Неожиданно нас обогнал старенький «Мерседес» и остановился чуть впереди.
«О, мои знакомые!» — воскликнул Анзор и потянул меня за руку к открывшейся дверце машины.
В машине рядом с водительским сиденьем сидел мужчина лет 35, а за рулем… его сынишка, едва достававший ногами до педалей.
«Сколько ему лет?» — я чуть не потеряла дар речи от увиденной картины, но все-таки вопрос задала.
«Десять, — гордо ответил знакомый Анзора. – Третий год он у меня водит. На шоссе я его не пускаю, конечно, а здесь пусть тренируется!».
Мужчины заговорили по-абхазски, а я стала смотреть в окно – горный серпантин, пропасть с одной стороны, битый асфальт по всему полотну дороги… «Ничего себе, — думала я, — на шоссе не пускает!..».
Потом другие знакомые Анзора повезли нас на раздолбанной «копейке» дальше. Они рассказали, что здешние карьер по добыче угля и завод по его обогащению недавно купили турки, а местных абхазов они теперь нанимают на работу. Уголь здесь очень качественный. С горного карьера, который оказался, ни много, ни мало, в 19 километрах от города, он по трубам поступает на завод, проходит там обработку, потом его засыпают в «КамАЗы» и отправляют вниз, к железнодорожному вокзалу, там перегружают в вагоны и увозят в Очамчиру, а оттуда – морем в Турцию. За один рейс на «КамАЗе» водители-абхазы получают по сто рублей и в день делают по 5-10 рейсов. А раньше к заводу из Ткуарчала шла прямая железнодорожная ветка, только после войны от нее остались лишь шпалы, а рельсы кто-то умудрился продать, как металл…
Следующим и последним транспортом, на котором очередной друг Анзора довез нас до самого завода, оказался как раз «КамАЗ». Первый раз это было в моей биографии, когда я ехала на такой машине. Наш водитель был весьма жизнерадостным, и я, подпрыгивая на каждой кочке на пятой точке, слушала его истории о жизни, которая потихоньку налаживалась. Единственное, что его сильно беспокоило, — так это то, что недавно в здешних краях нашли нефть, и, если вдруг надумают ее разрабатывать, то, как бы тогда в Абхазии снова не разразилась война: ведь ни Россия, ни Америка не захотят остаться без этой нефти.
На сей раз мы ехали долго. «КамАЗ» все время шел в гору. Мы проезжали небольшие поселочки, как мне казалось, без единого целого жилого дома. Но водитель утверждал, что в некоторых квартирах этих домов люди все еще жили, и даже кое-где магазины работали. А раньше (опять это слово – раньше) здесь еще и курорт был – на радоновых источниках.
Наконец, мы добрались до завода. Несмотря на то, что кругом висели таблички, гласившие, что посторонним на его территорию вход и въезд был запрещен, нас туда пропустили без вопросов, а заодно показали и трубу с радоновой водой.
Конечно, мы с Анзором уже поняли, что до угольного карьера дойти у нас не получится, поэтому потом, после осмотра завода, решили просто прогуляться в ту сторону по грунтовой дороге, надеясь в глубине души (где-то очень глубоко) встретить какой-нибудь попутный транспорт и доехать до карьера на нем. Так, мы прошли около двух километров, но транспорта так и не встретили. Горы вокруг стали круче, кое-где вдалеке их вершины были даже заворошены снегом. А дорога шла все дальше вверх. Мы прошли мимо маленького охотничьего домика, мимо какой-то речки, и вдруг за очередным поворотом дороги нашему взору открылся водопад. Это была всего лишь спадавшая из горной расселины струя воды, но падала вниз она так живописно, что мы, словно завороженные, остановились и долго и молча взирали на это чудо…
Погода начала резко портиться. Задул ветер, похолодало, стал накрапывать и постепенно усиливаться дождь.
«Пойдем дальше или будем возвращаться?» — спросил, зябко поеживаясь, Анзор.
Я тоже начинала замерзать. К тому же я забыла зонт и уже побаивалась, как бы не опоздать на последний автобус до Сухума, который отправлялся из Ткуарчала в 16 часов. Мы решили возвращаться. У охотничьего домика неожиданно обнаружился автомобиль типа «Козел» и ходивший вокруг него абхазский мужчина с рацией – очередной знакомый Анзора. Потом подтянулись еще четверо, тоже с рациями. Ехать они никуда не собирались, зато сообщили, что на карьере уже пошел град, а потом заодно обсудили с Анзором все наболевшие проблемы. Говорили они по-абхазски, а я в это время сидела в машине, ела грушу, которой меня угостили, и пережидала дождь.
Когда мы пошли дальше, Анзор был печален.
«Представляешь, — сказал он мне, — почти все мои знакомые, с которыми я раньше в школе учился и по соседству жил, теперь здесь на турок пашут. В Ткуарчале – это осталась единственная денежная работа…».
Когда мы дошли до завода, то оказалось, что сюда из города несколько раз в день ездит автобус и возит рабочих. Как раз сейчас два таких автобуса стояли на стоянке. Один из них был тем, что в пору моего детства называлось «Коробочка», второй, такой же по вместимости, а по профилю, как «Бобик», был тоже из допотопных. Но в город мы возвращались на бензовозе. С Анзором и его очередным другом мы ехали в кабине этого древнего «ЗИЛа» с панелью у руля, где была выгравирована по металлу инструкция о поддержании давления в автомобильных баллонах. Они курили коноплю, которую заворачивали в кусочки газеты, болтали о жизни в Ткуарчале, а в лобовое стекло хлестал очумевший дождь…
И все-таки на автобус до Сухума мы опоздали.
«Ничего, — вникнув в ситуацию, сказал Анзор, — поедем на попутке!».
«Это как?» — спросила я.
«Поймаем кого-нибудь».
«А, это у нас автостоп называется. А в Сухум, вообще, кто-нибудь поедет?».
Машин на дороге не было никаких. Но не успели мы пройти и ста метров, как нас забрала первая попавшаяся легковушка. В ней, кроме водителя, уже ехало двое мужчин. Водитель же являл собой личность весьма колоритную. Он был в камуфляже, с бородой и с автоматом, и я тотчас же про себя окрестила его «вылитым террористом». Но вел он себя вполне пристойно и даже торговался с одним из мужчин, который активно желал продать ему свою «семерку». Вскоре мужчины вышли, а Анзор разговорился с водителем по-абхазски. И тут «вылитый террорист» оказался… знакомым его знакомых.
«А автомат вам зачем?» — спросила я его потом.
«Я работаю в Гале, в седьмом отделе», — ответил водитель.
«Миротворцем?».
«Нет, на стороне абхазов. Ну, типа, в охране президента», — еще больше напустил он на себя загадочности. Я же, решив, что это наверняка что-то вроде ФСБ, не стала вдаваться в подробности. А автомат? Ну, так, наверное, у них положено!
Весь день, пока нас не было, в Сухуме шел дождь, и только к вечеру из-за туч начали пробиваться солнечные лучи. «Террорист» довез нас до сухумского пригорода, а дальше мы поехали на попутной «Газели», которая доставила меня практически к дому. Анзор с честью выполненного долга передал меня из рук в руки Лаше и Аиде. А я? А я еще долго вспоминала этот сумасшедший день – пожалуй, самый сумасшедший из всех дней в моей поездке по Абхазии.

Через 12 лет после войны: 2 ч.

Через 12 лет после войны: 3 ч.

Только для www.tours.ru Перепечатка только с разрешения автора

Комментарий автора:
Я видела многоэтажные многоквартирные дома, в которых люди жили частично, то есть на одних балконах там сушилось белье, а на других сквозь оконные проемы без стекол и рам был виден соседний двор. Были и такие дома, например, из трех подъездов, где в первом и третьем жили люди, на балконах росли цветы и сох перец, а на месте второго подъезда с верху до низу зияла широченная трещина, в которую уже полностью обвалились верхние квартиры.