Лето в тот год в Зауралье выдалось на редкость неустойчивое — то лили проливные, похожие на тропические ливни, дожди, от которых многочисленные речушки мгновенно взбухали, выходили из берегов и разливались по низинам болотистыми озёрами, то несчадно начинало греть безжалостное солнце, высушивая выплеснутую с небес влагу, на бесконечном голубом пространстве небо свода невозможно было отыскать ни одного, даже малюсенького, заблудшего облачка, а потом вдруг начинали грохотать невесть откуда взявшиеся зловещие грозы, сопровождаемые сильнейшими, шквальными ветрами, вырывающими с корнями многолетние кедры, сосны и ели, которые, жалобно потрескивая ломающимися ветвями и сучьями, медленно, словно нехотя, падали на землю и в воду, перегораживая русла рек, создавая в них не проходимые завалы и заломы.

Именно в это непонятное лето забросила меня судьба вместе с Ряшей и нашими женами на таёжную речку Ем-Юган, впадающую в Малую Сосьву.

Был со мной мой десятилетний сынишка Коля. Кроме того, поехали с нами ещё двое парней: Лёха — наш спутник по походам, и Серега-сын моего знакомого, девятнадцатилетний верзила, до этого ни разу не бывавший в тайге. Уговорил его на это мероприятие отец, которому было спокойнее, когда сын находился под присмотром у знакомых, а не болтался чёрт знает где. После недолгих уговоров он убедил сына, что это лучший вариант отдыха.

— А что, поеду,- решил Серёга.- Поживу эти полмесяца, как трава. Буду дышать воздухом. Сливаться с природой. Кстати, отдохну всё-таки оригинально, это тебе не берег Крыма, где даже песка из-за сплошных тел не видно…

Сплавлялись мы тогда на резиновых ЛАСах, намечая держать путь аж до самого Берёзова, куда когда-то был сослан знаменитый Алексашка Меньшиков.

Однако расчёты наши во времени оказались не совсем верными: не была правильно учтена тихоходность используемых плавсредств при движении по длинным, почти без всякого течения, плёсам, которых на Ем Югане, как говорил наш Лёша, было, как грязи.

Ошиблись мы и в вычислении протяженности маршрута: не хватало нам ещё опыта, да и карта была только двадцатикило метровка. В результате всего этого мы вынуждены были прекратить сплав где-то на трети намеченного к прохождению пути, и вместо движения вперёд остановиться, чтобы затем возвратиться в исходную точку — иначе, в отведенное нам отпускное время мы не укладывались, а это было чревато определёнными неприятностями на работе.

Местом нашей остановки оказался Хангокурт – заброшенный людьми довольно крупный посёлок, как мы тогда считали, геологоразведочной партии, созданный где-то в пятидесятые годы. Посёлок состоял из полусотни прекрасных рубленых домов с пристройками, сараями, банями и даже коптильнями. Имелись в нём также помещения клуба, школы, поликлиники, здание администрации.

Много лет спустя мне совершенно случайно удалось узнать настоящую правду о Хангокурте и близ лежащих местах. Оказалось, что своему созданию он был обязан вовсе не геологам, а сибирским бобрам.

Вот эта история. В прошлом этот отдалённый таёжно-болотистый край был весьма труднодос¬тупным. У коренных местных жителей — ханты и манси — существовали не только древние обычаи охраны ценных животных, но даже особые, иногда довольно значи¬тельные запретные территории — «святые места».

Благодаря такому щадящему при¬родопользованию и наличию своеобраз¬ных «празаповедников» на Малой Сосьве сохранились до начала XX века самые се¬верные колонии азиатских бобров, кото¬рые к тому времени были полностью ис¬треблены не только в Приобье, но и почти по всей Сибири.

Первоначально сведения о кондо-сосьвинских бобрах поступали от путеше¬ственников и учёных. По призыву известного деятеля охраны при¬роды Г.Кожевникова в 1920-х годах было организовано специальное обследова¬ние, которое осуществил Тобольский охо¬товед В.Васильев, выяснивший, что по притокам верховий рек Конды, Малой Сосьвы и Тапсуя сохранилось более 300 бобров.

Первое постановление о создании бобрового за¬поведника на Кондо-Сосьвинском водо¬разделе вынес президиум Тобольского окрисполкома 15 июня 1928 года. Орга¬низация Северо-Уральского государ¬ственного боброво-соболиного охотничь¬его заповедника была утверждена колле¬гией Наркомзема РСФСР 26 апреля 1929 года. Границы заповедника уточнялись до 1931 года, общая площадь его составила около 800 тысяч гектаров.

В ноябре 1934 года Президиум ВЦИК РСФСР признал общегосударственное значение заповедника и переименовал его в Кондо-Сосьвинский. Центральная усадьба заповедника, первоначально располагавшаяся в Шухтунгорте, была пере¬несена в Хангокурт, где для этой цели строился благоустроенный посёлок со зданиями конторы, лаборатории, музея, школы, библиотеки и так далее.

В связи с «реорганизацией» системы советских заповедников в 1951 году, ког¬да их общее количество в стране сокра¬тилось с 128 до 40 (площадь — с 12,5 мил¬лиона гектаров до 0,9), Кондо-Сосьвин¬ский заповедник, несмотря на протесты научной общественности и местных орга¬нов власти, был ликвидирован. Вскоре появились многочисленные призывы учё¬ных о его восстановлении, а в конце 50-х годов Главохота РСФСР вела по этому поводу длитель¬ную переписку с тюменскими организаци¬ями. Однако начавшееся освоение при¬родных ресурсов Тюменского Севера, в частности, строительство железной доро¬ги Ивдель — Обь и закладка ряда мощных леспромхозов, помешало осуществлению этих планов.

Слава Богу, в 1968 году был учреждён административный — Советский район. Осенью 1969 года новые власти обра¬тились к учёным с просьбой провести изыскания в целях частичного восста¬новления Кондо-Сосьвинского запо¬ведника.

Такие работы в 1970 году выполнила под руководством Ф.Ш. Штильмарка Центральная проектно-изыскательская экспедиция и ЦНИЛ Главохоты РСФСР.

В результате удалось согласовать проект со здания заповедника в бассейне Малой Сосьвы (первоначально намеченная площадь — около 300 тысяч гектаров республиканского заказника для бобров на реке Конде. Распоряжением Совмина РСФСР этот заказник был учреждён в 1971 году. Однако проект заповедника был заблокирован мощным барьером ведомственных интересов, и, прежде всего Министерством лесной промышленности.

Лишь благодаря большой настойчивости научной об¬щественности удалось до¬биться восстановления заповедника «Малая Сосьва» в 1976 году, но только на площади 92,9 тысячи гектаров вместо ранее намеченных вариантов в 296 и 180 тысяч гектаров.

Сюда вошли преиму¬щественно водоохранные леса в долине Малой Сосьвы, окрестные болотные про¬странства и несколько других лесных участ¬ков, относительно малоценных для лесо¬промышленного освоения. Основные мес¬та обитания аборигенных бобров в преде¬лы заповедника включить не удалось.

Сотрудники вновь созданного запо¬ведника вскоре убедились в том, что его территория недостаточно репрезентабельна для коренных ландшафтов данной местности и не может служить фаунистическим резерватом в условиях стреми¬тельно нарастающего хозяйственного освоения на прилегающих участках. Офи¬циальные предложения о расширении за¬поведника были внесены в 1983 году, конкретное же проектирование в этих целях началось в 1986 году. Были боль¬шие трудности в связи с возражениями лесопромышленников, а также из-за включения в новую территорию участков Березовского района.

В 1988 году в состав заповедника во¬шёл также памятник природы региональ¬ного значения — замечательное «Озеро Ранге-Тур» (площадь 2238,5 гектара). Это озеро считается у хантов священным ме¬стом.

После преобразования большинства леспромхозов в акционерные общества и в связи с принятым законом о мест¬ном самоуправлении такие разногласия удалось преодолеть. Десятого августа 1993 года распоряжением Правитель¬ства Российской Федерации территория заповедника «Малая Сосьва» была уве¬личена на 132,6 тысячи гектаров, дос¬тигнув нынешних размеров — 225,6 ты¬сячи гектаров.

Расширение произошло главным образом за счёт бассейна реки Соды (Сотэ-Еган) — крупного правого притока Малой Сосьвы.

Сегодня заповедник имеет охранную (буферную) зону общей площадью 160 тысяч гектаров, где официально запре¬щена охота.

Режим заповедника и ох¬ранной зоны поддерживается отделом лесной охраны, состоящим из трёх лес¬ничеств — Хангокуртского, Ханлазинского и Шухтунгортского.

На момент нашего повествования в бывшем посёлке Хангокурт жили лишь двое хантов: Николай и Михаил. Николай был молодым и холостым, а Михаилу стукнуло уже за сорок, и он был женат на соплеменнице со звучным и необычным именем — Апполинария. В своё время Апполинария была великолепной охотницей, которая добывала пушнины, в том числе и соболя, больше своего мужа. Но в бытность пребывания здесь геологов у Михаила забурлила кровь, и стал он волочиться за молоденькой радисткой. Та благосклонно принимала богатые дары своего ухажера в виде соболиных шкурок и успешно водила его за нос, обещая выйти за него замуж, если он разведётся.

Михаил, совсем одуревший от любви, не мог придумать ничего лучшего, как однажды зимой выгнать на лютый мороз свою благоверную.

Температура тогда была где-то около пятидесяти ниже нуля.

Любая русская наверняка бы не выдержала такого испытания и освободила навсегда от своего присутствия нашу грешную землю, а с ней и своего любвеобильного супруга.

Но Апполинария была ханткой, и эта зимняя ночёвка закончилась для нее только ампутацией пальцев на ногах и правой руке.

Радистка благополучно укатила к себе на родину, оставив Михаила с носом и женои-инвалидкой.

Ходить на охоту Апполинария теперь не могла, и доходы семьи резко упали.

Михаил почернел от несбывшейся любви и завёл себе великолепного датского дога по кличке Гранд, которого он купил в Серове у заезжего артиста за двух соболей и россомаху.

Гранда стали безжалостно съедать в летнюю пору алчные кровососущие, выедая на его могучем теле целые куски кожи.

Пёс скучнел и тощал, тем более что кормил его Михаил, как и свою лайку, в основном солёной рыбой, да беличьим мясом.

Уже в первый же вечер нашего пребывания в Хангокурте Гранд признал в нас цивилизованных людей, и все остальные дни буквально ломился в двери дома, в котором мы остановилась. Он сотрясал дверь до тех пор, пока его не впускали. Тогда он совал первому попавшемуся ему на глаза в колени свою крупную голову, зажмуривался и ждал, когда ему будут чесать за ушами. При первых почёсываниях раздавалось блаженное урчание. Если его не чесали, то эта громадная псина начинала бодаться и кусаться.

От Хангокурта до ближайшего населённого пункта через тайгу и болота было километров семьдесят, поэтому преодолеть это расстояние с нашим грузом было невозможно. Поэтому единственным путём обратно к началу нашего маршрута была река. У хантов была моторная лодка, на которой они ездили за продуктами и рыбачили. Уговорить хозяев вывезти нас обратно железной дороге оказалось совсем не просто: Михаил, затаивший злобу на всех русских, сразу же наотрез отказался, а Николай долго ломался, но, в конце концов, выпив стакан спирта, согласился, заявив, что сначала но все-таки смотается на недельку на одно из дальних озер, где сейчас можно поймать особенно вкусных и жирных карасей.

Как не ворчал Ряша и не хмурился Серёга, приходилось положиться на слово таёжного жителя и провести эту неделю в бывшем посёлке, деля общество с соскучившемся по цивилизации Грандом и неуёмными «пернатыми». К Гранду мы быстро привыкли и радовались его появлениям, а к комарам и мошке привыкнуть было просто невозможно.

Полной неожиданностью для Сергея оказалось первое знакомство с комарами. Именно первое, потому что те комары, которых шлепаешь на шее во время загород¬ной прогулки: «Шлеп, шлеп! Ах, заели проклятые. Как много… раз, два… целых пять сразу!—это не комары. По таежным понятиям—это совсем нет комаров.

А что же такое — есть комары? Только выставишь на несколько секунд незащищенную руку, и она сразу становится серой от копошащейся массы. А если по¬терпеть несколько секунд, она станет красной. Но толь¬ко не вытерпишь. Это все равно, что сунуть руку в огонь.

Комары, пожалуй, самые жуткие «звери» на нашей планете. Дай им волю – сожрут заживо.

Учёные и туристы подсчитали, что за пять минут где-нибудь в тундре на одну руку человека садится до четырехсот кровожадных тварей. А на две? А на спину и задницу? Жуть! Хуже чем людям от этих тварей достаётся только оленям – их облепляют одновременно до двухсот тысяч вопящих вампиров одновременно.

Но как бы мы не ненавидели этих маленьких кровососов, нельзя не признать, что это удивительные насекомые. У них усики – одновременно и уши, и носы, а язык находится на пятках! Так как у многих видов комаров усики есть только у самцов, то самкам приходится ориентироваться только при помощи глаз и языка.

Поэтому глухонемых «женщин-вампиров» можно и пожалеть. Посмотрите, как умильно потирают они ножку о ножку, чистя свои язычки после принятия пользительной жидкой пищи.

Таежный комар гораздо кровожаднее своего ев¬ропейского собрата. Взъерошенный, тощий и ненасыт¬ный, набрасывается он со звонким боевым кличем на все живое, протыкает кожу гибким хоботком и начина¬ет сосать, дрожа от жадности всеми своими хилыми ко¬нечностями. Серенькое брюшко его сжимается и разду¬вается, как кузнечный мех, и через несколько глотков наполняется красной кровью, просвечивая на солныш¬ке кристалликом рубина. Уже не в силах нести свою до¬бычу, комар отваливается и тяжело плюхается в траву. Но такие удачи редки. Иногда смотришь на деловито суетящегося комаришку, и даже жалко его становится.

Вот он потыкал носиком на одном месте — и никакого результата.

Жало изгибается дугой и не хочет впи¬ваться в кожу.

Побегал, понюхал, попробовал еще раз. Кажется, есть!

Жало входит легко, как нож в масло. Но не тут-то было! Спазматические движения тела-на¬соса, недоуменная пауза… еще несколько всасывании, и опять вхолостую…

Придется попробовать на большей глубине.

Жало впивается так глубоко, что комар при¬поднимает четыре задних ноги, делая стойку на носу.

И снова неудача.

Комар всовывает хоботок почти до плеч, все ноги вытянуты по швам, вся его поза—порыв, стремление вглубь. Несколько упоительных глотков, и хрупкое тело содрогается в сладострастных конвуль¬сиях. Уфф, хорошо…

Но в это время мышцы жертвы слегка пошевелились, жало заклинило. Комар, почуяв опасность, тянет хоботок, упираясь что есть силы всеми шестью ногами. Он тянет, дергает, забегает влево и вправо вокруг носа, расталкивая более удачливых со¬седей. На комариной толкучке паника… И таких комаров…

Химики для иллюстрации бесчисленности молекул любят приводить такой впечатляющий подсчет: если в стакане оставить небольшую щель, через которую бу¬дет вылетать по миллиону молекул в секунду, то все молекулы улетучатся через… далее следует цифра с ну¬лями через всю страницу… лет.

Комары в тайге производят не меньшее впе¬чатление. Если в палатке оставить небольшую щель, че¬рез которую едва-едва протиснется самый тощий ко¬маришка, то через пять минут набьется столько, что за всю ночь не перешлепаешь.

Нет покоя летом в тайге ни медведям, ни оленям.

Мишка сворачивается в клубок, защищая живот, где шерсть у него очень редкая, и так же, как и собаки, закрывает глаза и нос лапами, или катается по земле, пытаясь раздавить маленьких и нахальных кровопийц.

Олень в это время меняет рога. На смену сброшенным старым у него вырастают новые, еще мягкие, покрытые кожис¬той оболочкой и пронизанные множеством кровеносных сосудов. От сотен комаров, наполняющих свое прозрач¬ное брюшко оленьей кровью, рога становятся алыми.

Мы пробовали спасаться всякими патентованными противокомариными средствами: диметилфталатом, репудином, «Тайгой».

Если верить рекламе, то в течение четырех-шести часов комары должны бояться их как черт ладана. Возможно, так оно и есть. Ведь о дейст¬вии ладана на чертей мы тоже судим по дошедшей до нас рекламе.

Не исключено, что наши потомки будут говорить «боится, как комар диметилфталата»… Но че¬рез пятнадцать минут маршрута крепкий, как концент¬рированная серная кислота, пот начисто смывал эти жидкости. Кроме того, в инструкциях говорилось, что надо намазывать открытые части тела. А что делать с закрытыми, если хороший таёжный комар спосо¬бен прокусить насквозь новый резиновый сапог?

В накомарнике курящие быстро прожигали дыры, а некурящие просто рвали его о кусты. Дырявый нако¬марник за полчаса мог превратиться в подобие неболь¬шого комариного питомника.

Сергей патологически невзлюбил комаров. Больше того — он их ненавидел.

Он относился к ним, как к одушевленным существам, которых надо уничтожать, мучить, пытать. Он подкара¬уливал и шлепал их сразу десятками, сотнями, ловил их и отрывал крылышки или ножки и отпускал на волю. Чтоб другим неповадно было.

Серёга страдал от такого количества комаров. Его организм отказался адаптироваться к их укусам. Бедолага покрылся сплошными волдырями и расчесами. За десять дней пути он катастрофически похудел, ходил, закутавшись в двойной слой марли, отказывался принимать пищу и при первой же возможности старался залечь где-нибудь с головой укрывшись в спальнике.

Погода к этому времени установилась. С утра на безоблачном голубом небе появлялось ослепительно яркое и удивительно жаркое солнце, которое приводило в восторг всё окружающее, в том числе и несметные полчища «пернатых».

Этот восторг выражался в том, что они с победным боевым кличем набрасывались на любой живой организм: будь то человек или животное.

Комарья было так много, что стоило сделать круговое движение раскрытой ладонью, а затем сжать кулак, как в нём оказывалось не менее сотни попавших в плен кровопийц.

Оставшиеся, не обращая внимания на столь незначительные потери, продолжали ожесточённо атаковать отчаявшихся людей, одежда которых напоминала со стороны ворсистый ковёр серого цвета, поверхность которого шевелилась как будто под дуновениями ветра.

Некоторое облегчение приносили нам только обильные дымокуры, и ими приходилось пользоваться практически всё время: с утра и до радостных мгновений отхода ко сну.

Комары не оставляли нас в покое даже во время коротких моментов приёма пищи.

Стоило налить в миску суп или наполнить кружку чаем, как поверхность дымящегося вара тут же покрывалась толстым слоем сварившихся в нём насекомых.

Серёга бастовал, отказывался есть такие недоброкачественные, по его мнению, блюда и худел, остальные терпели, пополняли свои запасы калорий и ждали уехавшего Николая.

Время тянулось медленно.

Рыба в Сосьве не ловилась, так как стояла высокая вода и не сошла муть от выпавших ранее дождей.

Занятий было немного: Лёха и Ряша по утрам убегали в тайгу на охоту и к завтраку притаскивали оттуда то пару рябчиков, то копалуху.

Днями мы все уходили километра на три в глубь тайги, где среди невысоких и редких деревьев чёрной жемчужиной светилось под солнцем глубокое лесное озерцо сплошь забитое рыбой: окунями щуками.

Рыбы в нём было так много, что стоило опустить в воду даже пустой крючок, как на него со всех сторон оголтело набрасывались стаи великолепных изумрудно-золотистых окуней.

Наловив рыбы, мы возвращались в посёлок, заходя попутно на сухое болото, сплошь покрытое голубым ягодным покрывалом. Голубика была крупная, как виноград, и такая же сочная и вкусная.

Нагруженные рыбой и ягодами, мы приходили домой, и принимались готовить экзотические блюда и жарить аппетитные оладьи с ягодами.

Перед закатом мы с интересом рылись в подшивках Огонька, находя в журналах массу интересных для себя вещей.

Вечерами, уютно устроившись у жаркого, веселого костра, пользуясь тем, что полчища «пернатых» с наступлением темноты и ночной прохлады улетали на заслуженный отдых, мы предавались разговорам, любовались великолепной оранжевой громадиной полной луны, которая каждую ночь уверенно повисала над тайгой и рекой, а иногда даже устраивали праздничные фейерверки, благо у нас с собой была масса сигнальных патронов разного цвета.

На четвёртые или пятые сутки нашего пребывания в Хангокурте, где-то около пяти часов вечера Ряша внезапно обнаружил присутствие на берегу Сосьвы двух посторонних, незнакомых нам людей.

Появление людей в такой глухомани было настолько неожиданным и тем более любопытным, что мы, побросав все свои занятия, поспешили на берег, чтобы поближе разглядеть пришельцев и, если удастся, то поговорить с ними «за жизнь». Наших женщин и моего сына мы на всякий случай оставили в доме.

Один за другим мы спускались по крутой тропинке к реке, приближаясь всё ближе к незнакомцам, которые тоже уже давно заметили нас и, стараясь не проявлять видимого интереса, следили за нашим приближением.

Один из незнакомцев был высокий, худощавый мужчина средних лет, с узким лицом, загоревшим до черноты, и чёрными прямыми волосами, спадавшими ему почти до плеч.

Лицо его украшал прямой, лишь с небольшой горбинкой, нос и живые хитроватые глаза, какого-то необычного коричневатого цвета. Брился он, видимо, от случая к случаю, о чём ярко свидетельствовала густая чёрная щетина, в которой кое-где поблескивали серебром отдельные седые волоски.

Точный возраст его определить было невозможно. Одет он был в поношенный тёмный пиджак, который висел на нем, как на вешалке, и такие же неопределённого цвета брюки, заправленные в новые резиновые сапоги. На голове чёрного, каким — то чудом, удерживалась маленькая кепочка с пупочкой.

Второй, молодой парень, тоже высокий, стройный блондин с великолепной кудрявой бородой золотистого цвета. На лице его словно две круглые монеты выделялись большущие голубые глаза, немного печальные и задумчивые.

Парень был просто красив.

Во всей его плотно сбитой фигуре чувствовалась большая физическая сила. Одежда блондина мало чем отличалась от одежды напарника. Только из открытого ворота рубашки на грудь свешивалась тонкая цепочка с небольшим крестиком.

Незнакомцы свободно развалились на зелёной прибрежной травке почти у самой воды, положив себе под головы туго набитые «сидора»: походные котомки, по-солдатски перетянутые лямками. Рядом с чёрным мужчиной на земле лежало видавшее виды, поржавев шее ружьё типа «бердан». В кострище ещё не погасли последние угли, и в воздухе чуть пахло дымом сгоревших кедровых веток.

Бичи — сразу же решили мы, и сердца каждого невольно забились в ожидании чего-то необыкновенного и загадочного.

Блондин не обращал на нас никакого внимания: будто бы мы и не существо¬вали вовсе,- и продолжал

Чёрный же приподнялся на локте и внимательно наблюдал за нашим приближением.

Мне было понятно его любопытство — смотреть было на что: громадный Ряша со своей «фузеей» за плечами гулко топал по земле ботфортами сорок последнего размера, загадочный, словно привидение, Серёга, весь закутанный в марлевый полог накомарника, вздрагивающий от каждого писка пролетающего даже в метре от него насекомого, миниатюрный, но вооружённый до зубов, Лёха в своей затасканноё до дыр штормовке и, наконец, я — в офицерских галифе, френче и с громадным ножом на поясе.

Подойдя к незнакомцам, мы вежливо поздоровались и в нерешительном ожидании останови¬лись около потухающего костерка.

Чёрный мужик вдруг быстро привстал, приподнял свою малюсенькую кепочку и, хитро прищурившись, затараторил довольно приятным грудным голосом.- Очень рад! Весьма! Во всех отношениях! Сверх меры приятно во всех смыслах! Иван — божий сын, вставай, ставь самовар, гости пожаловали…

Мы ошарашено молчали, переминаясь с ноги на ногу. Бич, видя наше замешательство, совсем развеселился и попытался растолкать неподвижного, не реагирующего ни на какие внешние раздражители Ивана. Потом глянул на нас своими хитрыми глазами и нормальным голосом сказал.- Ладно, мужики, подухарились и довольно. Будем знакомы. Цыган.

Мы тоже представились.

Иван продолжал лежать, не глядя на нас.

— Откуда же вы, мужики, пожаловали в нашу глушь?

— Из Москвы…

— Студенты?

-Да нет, возраст уже не тот. Мы студентами давно были, сейчас работаем. В отпуск приехали. Правда, Серёга у нас — студент.

-Сразу видно, молодой, необъеденый и не провяленный. Ишь как в марлю замотался… А я вот из Ленинграда буду. Только в городе на Неве уже лет пятнадцать не был. Всё недосуг. Молодость прошла, мудрость пришла, а с мудростью на природе спокойнее.

Мы снова потупились, не зная как продолжать дальше эту никак не завязывающуюся беседу.

Цыган молча улыбался, довольно смотрел на наши растерянные физиономии и, наконец, снова заговорил.- Вы не думайте, что я, какой-нибудь там жулик или брандахлыст. В молодости, правда, по глупости всякое бывало. Знаете, как говорят, сначала он меня, потом я его, а потом был, так называемый, шухер по пяти осминной с нагрузкой. А если серьёзно, то ехал я поездом и в окно глядел. И вдруг входят и меня снимают. Вяжут ни за что, ни про что, и говорят.- Запечатайте его в конверт и перешлите в Тюменскую губернию. Потом уже и клавиши подобрали: дескать, судился, родился, бежал и не остановился… Теперь пусть на нарах проветрится, душу охладит. Да, были мы по молодости дураками. Потом одумались, стали на голове пушнину рвать, да поздно было…

Видя нашу заинтересованность от его рассказа, Цыган продолжил.- Вы, мужики, не тушуйтесь, присаживайтесь. В ногах правды действительно нет. По собственному опыту знаю. Места вокруг хватает.

Мы облегчённо вздохнули и стали устраиваться поудобнее. Ряша рухнул во весь рост и, подперев голову ладонями, уставился в костёр.

Леха уселся рядом с ним по-турецки.

Я тоже пристроился поблизости.

Один Серёга торчал белёной каланчёй на фоне зелени.

Кудрявый Иван продолжал молча лежать на спине, не принимая никакого участия в беседе, хотя было видно, что он не спит и внимательно следит за происходящим.

— Вы, мужики, небось, все начальники,- разглагольствовал Цыган.- Привыкли больше командовать другими, а не самим горбатиться? Но, с другой стороны, раз в тайгу приехали, не пожалев отпуска, значит труд уважаете. Здесь у нас ведь каждый человек событие. Раз повстречались, значит надо пообщаться, когда ещё кого встретишь?

Тайга дышала спокойно и глубоко. С длинных игл кедровника, духовитых и мягких, уже начали скатываться росные дробинки. На мхах бездымно горели ягоды брусники и сплошь пятнали землю блестящие, разноцветные сыроежки.

Тишину вдруг потревожило высоким громом. Самолёт прошёл очень высоко и в стороне, но звук от него был так неуместен в этом безмолвии, что тайга торопливо приглушила его собою, захоронила в гуще своей без эха и отголоска…

К действительности нас вернул голос Цыгана, продолжающего свою добро вольную исповедь.

— Скостили мне половину срока за хороший труд. Как пионера с дороги на стройку перекинули, а там и всё, что дали, сняли. Иди сказали, Цыган, на все четыре стороны. Работу предлагали. Стройка преогромная. Один цех на полкилометра раскинулся. Но и вкалывать надо. Не разгуляешься: присмотр строгий. Вот и рискнул-рванул я в тайгу. Заново за решётку попадать никому не охота. А там это запросто. Нужно стремиться жить просто, как свет дня. Я вот и живу здесь простой красивой жизнью. Солнце — мой календарь, земля — кормилица, небо — моё дыхание, воздух — моя вода…

— И долго к такой жизни привыкать пришлось?- спросил я…

— Человек животное выносливое, ко всему привыкает. Правда, выйдя на волю, я долгое время не мог спать по ночам, потому что никак не засыпалось в темноте. Я же привык в колонии спать при казённом электрическом свете, спать так, чтобы рядом кто-нибудь тосковал, ругался, читал или пел в полголоса песню. Привык к одинокой зеленоватой звезде и, когда не спалось, смотрел в окно барака и спрашивал всех, кто носил очки, почему из каждого такого окна видна только одна зеленоватая злая звезда? И потом на воле, в тайге, когда необъятное небо всё набухало от множества ярких весёлых точек-звёзд не переставал удивляться этому необъяснимому явлению природы. Часто вспоминалась мне стена барака, испещренная вольными рисунками, где особенно выделялась надпись, сделанная другом по нарам — Антошей Чайником: Бал кончился, погасли свечи… Тот же мудрый Антоша часто повторял.- Вся наша жизнь- море, подождём прилива…Жаль парня, так и не дождался он этого прилива — погиб от глупого ножа в драке. А для меня вот исполнилось: иди, куда хочешь, живи, как хочешь! Встанешь, ружьишко за плечи и… пошёл. Пятнадцать, двадцать километров зараз не расстояния. Аппетит зверский, сердце точно часики… А вы в ваших вшивых городах только инфаркты да геморрои наживаете… Здесь в тайге, как в Англии, что можно-то можно, а что нельзя — то нельзя! Закон есть закон!

— По-вашему выходит, что лучше жизни и не бывает? Живи себе, дыши воздухом, грейся под солнышком. Только пальм и не хватает. Ни стрессов тебе, ни забот!

-Стрессы! Пальмы тебе! Калачи на пихтах. Медведи в шоколаде! Сосульки под носом почти полгода, вот тут что!

А жрать захочется, так голод аж пятками чувствовать начинаешь! Но ведь надо же, многих сюда заманило, приворожило и держит. А что? Кто знает… Может страсть? Кто эту страсть испытал, тому нет отсюда ходу. Одни уезжали и возвращались. Других гони — не угонишь. На себя посмотрите: из столиц в такую глухомань в отпуск едете… Смех на палочке. Или вот Иван, например, что его здесь который год держит? Расколи мне мозги, я сам не знаю. Не северное же сияние, не белые ночи. Кто в тёплых краях жи¬вёт, тому про нашу красивую жизнь лучше не расписывать. Толку они в ней не поймут, а тебя за дурака примут. Мы все для них «дикой собакой кусанные»! Потому и живём в такой отдалённости. Ну, да вы вроде мужики бывалые и с соображением, сами домыслите.

Цыган на какое-то время замолчал и задумался. Вокруг была мягкая, неощутимая тишина, как во сне, но не было уже той теплой ласковой неги, которая охватывает вас в первый вечер, проведённый в тайге, кружит голову дурноватым терпким ароматом багульника на болоте в пору цветения.

Давнее, прочно затерянное прошлое вмешивалось в настоящее, и, вглядываясь в спокойное течение воды, я чувствовал, что в этот светлый приполярный ве¬чер прервалось стройное течение времени. Я попал в один из загадочных его водоворотов, и кто скажет, на какой берег — прошлого, настоящего или будущего выбросит он меня вместе с друзьями на волнах этой необычной беседы. «Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше».

Считается, что житейские афоризмы, передававшиеся раньше в изустной традиции, а теперь издающиеся тысячными тиражами, помогают понимать и людей, и саму жизнь. Отчасти это верно, а отчасти — нет! Может быть потому, что само понятие «лучше» уж очень разное у всех нас, живущих на этой планете. И я старался всегда понять: какое же «лучше» влекло людей во все времена обживать лесные и болотные края, глухомань с коротким волглым летом и долгой студёной и снежной зимой, где нельзя даже на минуту расслабиться, расстаться с топором и ружьём, где беспрерывно зудит комар, и подстерегает опасность.

Голос Цыгана вернул меня в действительность.- Каюсь, не равнодушен я к ножичкам. Они моя страсть давняя. У тебя батас знатный, с таким на бурого запросто идти можно. Универсальное пёрышко… Не продашь? Да нет, это я так к слову. Такие вещи не продают… Сам я в молодости не мало таких переделал. Из-за них может и слесарное дело освоил. Марка моя была широко известна. Пёрышки были бриткие, остриё держали хорошо. Гнущие ножички, не ломкие… Были ножики — гвозди рубили…

Он помолчал, подумал и продолжил.- Чем ножички хороши — подарить можно. У любого сердце дрогнет, если дарят тебе игрушку, от которой с гвоздя стружка под лезвием бежит. Сам бывало с собственным ножичком за голенищем хромовых сапожек хаживал. Шарфик вискозный белый, кожаная шапочка с каракулем, в меру наколотый, в меру приблатнёный. Первый срок именно за потех этих и схватил, пришлось мотать на кулак два года молодости. Правда, давно это было…

Незатейливое повествование разговорившегося бича захватило нас полностью.

От него веяло правдой жизни, не очень-то весёлой и счастливой, с тяжелым трудом и испытаниями, но по-своему увлекательной. Не простая судьба сложилась у этих людей, не как у нас, любителей-туристов, которые появились здесь ради забавы и отдыха и через несколько дней исчезнут как будто их и не было вовсе.

— Не люблю я рвачей сезонных. У них психология прямая как у палки-всё, что встретил моё, сегодня возьму всё, что можно взять, а то завтра другой возьмет… Пусть бродяга я, бич, но мне много не надо. У меня к тайге своё отношение, для меня она дом, не то, что для какой-нибудь мелочи бестолковой, туристишке, прошу прощения, которому всё это чужое. Взбредёт в голову и спалит всё дотла. Всё одно — ничья тайга.

— Ну, хорошо, побегаете вы вот так на просторах месяц — другой, а дальше? Жрать ведь надо. Значит, заработать где-то нужно?

— Работы в тайге хватает, было бы желание. В каждом промхозе любая пара рук на вес золота. Нужны и вальщики, и трелёвщики… Нас же этому в лагере, слава богу, обучили — не один год в лесу мантулили. Заработки не плохие. Вон даже бабы на обрубке сучков до четырёх сотен в месяц заколачивают. Работка, правда, не из лёгких, но и не из особенно тяжёлых.

— Лесозаготовка это понятно, а ещё-то где здесь заработать можно?

— Без фантазии вы, мужики… Плохо таёжные нужды знаете. Вон на подсочке тыщи заколачивают…

— На чём?

— На подсочке. Это когда смолу на скипидар и ещё на всякую там медицину собирают. Берёт мужик себе в хозяйство гектара два леса, развешивает на де¬ревьях кулёчки-баночки и ждёт пока туда смола натечёт.

— Это что же, ходи, собирай и вся работа?

— Ничего вы городские не понимаете. Работка эта не из лёгких, если вдуматься. Поживите в одиночестве на комаре, да на гнусе целое лето в нашем санатории. Сразу поймёте, что почем. Мы вон с Иваном не один год по тайге шастаем, а заниматься подсочкой желания не заимели. Тягомотина это, хотя и денежная. По нам лучше месяц-другой на лесоповале поишачить или за шишкой сходить.

Тыщёнку заколотить, можно и на люди смотаться, пары спустить. Недельки две погуляешь от души и хорошо, а когда в карманах снова пустым сатином защёлкает, значит, пора опять в тайгу подаваться. Так здесь многие живут. Наш народишка лесной, как не пытается, а всё равно дальше Серова или, в крайнем случае, Свердловска на гулянку выбраться не может.

— Это почему же такие Деньги вроде бы зарабатываете большие, а об отпусках вам подумать не догадываетесь. Можно ведь и на море или в столицу на экскурсию по¬даться. Там ведь развлечений больше.

— Куда там море! Как загудишь, так и не замечаешь, как денежки из мошны рекой текут, а она тоже не бездонная. Да и развлечений нам особенных не нужно. Рестораны и в Серове есть, а из продукта нас в основном питие змиево интересует. Закажешь смертельную дозу коктейля российского и веселись под ансамбль писка и тряски до седьмого пота.

— Коктейль российский — это что же за смесь такая?

— Это, братцы, не смесь, а прелесть неописуемая. Берёшь сто граммов столичной, потом сто граммов московской, всё это потребляешь, а потом прыгаешь до встряски, чтобы перемешалось. По старинным рецептам делается. Самое главное в этом процессе -повторять почаще.

— А другое здесь что-нибудь уважают?

— Конечно! Мы не хуже других. Потребляем и одеколон, и политуру. Денатуратик тоже не брезгуем… Хотя для чистого воздуха таёжного самое лучшее это чифирик. Во-первых, пользительно, во-вторых, посуду с собой на горбе таскать не приходится, в-третьих, не воняет из тебя сивухами всякими. Ходишь человек человеком. Да если, по правде сказать, то пить сейчас совсем не умеют. Выпьет и пойдёт хулиганить, приставать к прохожим, к одиноким бабам.

Простите, женщинам. А раньше — выпьет, и на подвиг: бить татар, французов, врагов трудового народа! А если уж с похмелья, тогда точно до победного конца!

— И долго вы из тайги на люди не показываетесь? Небось, скучно всё-таки, даже в кино сходить нельзя?

— Нее… Точно, не понимаете вы жизни таёжной, мужики. В тайге не заскучаешь! А насчёт кино, комедий там и детективчиков разных, так в нашей жизни их больше увидишь. Такого насмотришься, что потом долго вздрагивать будешь.

— Что, бывают случаи разные?

— Сколько угодно. Если не наскучило, могу рассказать, что сам видел. Только уже ужинать пора. Дайте сначала чифирнуть, а то всё горло с этим трепом пересохло. Иван, вставай, готовь коструху, будем бальзам душевный готовить! Небось, не видали как его производят? Смотрите, да учитесь, коли с Цыганом встретиться пришлось, глядишь и пригодится когда?

Цыган развязал пузатую котомку и вытащил оттуда две пачки превосходного цейлонского чая. У нас невольно потекли слюни зависти, так как вся нехитрая полотняная тара бича была забита точно такими же пачками чайного дефици¬та.

В Москве нам удалось достать для похода только индийский чай, да и то с большим трудом и в ограниченном количестве, хотя мы обегали все магазин* и перебрали все свои связи. А тут на тебе — цейлонский, да ещё сколько!

Пока мы перебарывали в себе зависть, белобрысый, бородатый Иван резво поднялся с земли, молча соорудил маленький, аккуратный костерок, зачерпнул в невесть откуда появившийся котелок немного воды из реки и поставил его на огонь.

Вода вскипела очень быстро и забурлила на дне котелка белыми, ма¬товыми ключами.

Тогда Цыган ловко вскрыл пачку чая и высыпал её содержимое в котелок, помешал прутиком сразу же потемневший кипяток и отошёл со словами.- Теперь пущай себе варится и выкипает до плепорции.

Минут через пять в котелке воды почти не осталось, а настой стал совершенно густым и непрозрачным. Цыган снял котелок с огня и осторожно перелил густое темно-коричневое, почти чёрное варево, в кружку. Потом сполоснул ко¬телок в реке, снова набрал немного воды и процесс варки был повторён со второй пачкой чая. В результате проведенных операций у бичей в руках ока¬залось полкружки натурального горячего дёгтя, который они и величали ласково почтительно — чифирок.

— Ну, и пойло! Выглядит просто кошмар!

— Так нам же его пить, а не на стенку вешать! Это же настоящий русский циклопентанпергидрофенантренгликоль с кефиром! Сто грамм — и всякая болезнь в сторонку. Ну, что, повторим? Не пьянства ради, а не отвыкнуть дабы! Теперь пускай он остынет и немножечко отстоится. Чифир в холодном виде пьётся мягче и приятнее.

Цыган посмотрел на реку, на застывший по берегам лес.

— В самый раз причащаться будет. Скоро и солнышко на покой совсем уйдёт, за¬холодеет, так что и по времени чифирять-вечерять самое время. Что, мужики, может и вы с нами чуточку попробуете?

Мы переглянулись. Пробовать этот напиток богов почему-то не хотелось.

Две пачки крепчайшего чая на сто граммов воды вызывали невольное уважение и озабоченность.

Наша обычная доза — полпачки на ведро, тоже давала тоже крепчайший настой, но по сравнению с этим таёжным рецептом казалась совершенно несоизмеримой и не серьёзной.

— Спасибо, вам и самим едва хватит. А нас вон сколько, так что толку не будет? Лишь продукт изведём.

— Ну, не желаете, так не желаете… Дело ваше. А насчёт того, что нам мало будет, не боитесь. Эта доза вполне в плепорции, проберёт по самое некуда. Ничего, много не мало. Что ж, Иван — божий сын, давай причащаться. Остыл напиток.

Он передал кружку безмолвному Ивану, и тот осторожно отхлебнул из неё глоток навара, посмаковал, проглотил, а затем вернул кружку Цыгану.

Тот пил чифир ещё более красочно. После первого глотка он замер и блаженно закрыл глаза. Лишь спустя несколько секунд он проглотил эликсир.

Так, передавая друг другу кружку, бичи постепенно влили в себя все её содержимое. Иван вновь улёгся на землю и застыл в том же положении, в каком мы застали его по приходе сюда.

С интересом мы ожидали результатов этой необычной процедуры.

Цыган, видя наше ожидание, усмехнулся и сказал.- Не сразу дело делается, мужики. Всему свой черёд. Время нужно, чтобы кайф пришёл. А пока он ещё где-то внутри нас гуляет, давайте дальше разговоры разговаривать. Вот видел я, как вы на моё ружьишко пренебрежительно поглядывали. Мол, пукалка негодная, старьё. Во-первых, ружьецо это постреливает и не плохо, а, во-вторых, оно память о дружке старом, Веньке Кускове, или, как привыкли звать его на нарах, Куске. Как я с ним познакомил¬ся? Малява пришла на зону. Видный был жбан (голова). В той маляве все про него было сказано. За что срок навесили, с кем на других зонах кентовался. Статья у него была тя¬желая. Только ведь лагерные авторитеты дуру не гнали (не беспредельничали). Дали мая¬ка куда надо, своим на волю.

Ксивота пришла, что слепили ему горбатенького. Вы, ребя¬тишки, такое знайте, пусть ты хоть как угодно на зоне франзы заправляешь (показываешь себя с выгодной стороны), но если залетел за лохматый сейф, лучше в запретку бро¬сайся.

Пока я в БУРе парился, с ка¬расем тем поговорили по ду¬шам, я уже не помню по старо¬сти, на него что-то такое упа¬ло, три месяца в зоне нос не казал. Он гонористый был, только что в зону пришел, имел рубль сорок шесть (по разбою шел), решился свои порядки устанавливать. А Кусок тогда в библиотеке работал. Это мы его туда опре¬делили. А кто обычно в библи¬отеке кантуется? Или инвалид, или лицо, приближенное к ад¬министрации. А тут здорову¬щий парень книжки выдает.

Вот рубль сорок шесть и вы¬сказал свое полное неудоволь¬ствие.

Веня и приложил его железной трубой. Авторитеты только посмеялись. В зоне веду все знают. Да, загоняли Веньку в кандей (карцер). Это было. Кумовской работник насту¬чал. Мы его зажали, а он то ли лихой был, то ли совсем мак¬лак (дурак). По дурости и за¬ложил. Да еще на разборке ерепенился: лучше стучать, чем перестукиваться. На УДО (условно-досрочное освобож¬дение) нацелился. На чужом горбу в рай въехать. Провожал из зо¬ны его тоже я.

Обнялись, по¬жали руки… Жизнь прошла, как и не жил. Хороший был мужик, компанейский. В тайгах с ним спокойно, надёжно было.

Всё умел делать: и зверя мог добыть, и птицу, и шишкарить, и лес валить, и из ничего чего сделать… Вот так. Не повезло вот ему только в житухе. Да знать никто от своей судьбы лыжи навострить не может. Как и я был он за хорошую работу досрочно освобождён, правда, условно, и переведён на поселенку. Вот там и познакомился он со своей судьбой — Дашкой. Она тоже на таких же правах там обреталась. Баба была видная. Всё у неё на месте было: и портрет лица и фигу¬ра тела. Чувствовала она всё это, зараза. Мужиков любила страсть!

Да, была Дашка сногсшибательно кра¬сива. Когда она вышагивала по центральной улице, то казалось, что все части ее роскош¬ного тела существуют самостоятельно, сами по себе, отдельно друг от друга. В одном темпе колыхалась высокая грудь, в другом волновались крутые бедра. Ноги работали в ритме танго, а руки — в стиле блюз. Колонна шеи всегда была статичной, а сонные глаза томились в утренней неге.

При этом все ее прекрасное тело воспринималось как нечто гармоничное, экзотическое, расхлябанно-из¬неженное, и возбуждало всех, вплоть до фо¬нарных столбов. Казалось, судьба должна была уготовить ей счастье на самой вершине общества, но Дашка была демократична и разницы между полковником — начальником колонии и учащимся ПТУ не видела ника¬кой.

Втюрился в неё Кусок по самую маковку. Пока не поимел, что не так уж и сложно было при Дашкином темпераменте, и домой не привёл в виде половины, ходил по посёлку чёрный как уголь. Стали они жить. Только не получилось у него ничего путно¬го с этой кралей. Наша жизнь сами видите какая, ноги в руки и пошёл по тай¬ге бегать. Тут как раз и Куску такое разрешение вышло.

Стал он со мной в од ной компании километры мотать, а это ни день, не два. Полгода бегаешь, а на неделю в посёлок наведываешься. Так и Кусок жил.

Уходил он в леса, а сам му¬чился — знал, что Дашка его долго на полатях не сидит, а счастье своё бабье по посёлку с другими мужиками ловит. Поскольку она без этого и недели прожить не могла, аж свербело у ней по этим самым местам. Всего год и прочислились Кусок и Дашка в родственниках. Уже на второй раз по приходу с лесоповала, прихожу я к Куску домой, а он сидит там сам не свой. Прихожу, говорит, а Дашки нету. Потом вернулась откуда-то, фыркнула как кошка и опять убегла. Брось, говорю психовать, щас придёт, никуда не денется. Действительно, опять прибежала, на нас не смотрит, особо от Куска нос воротит, словно от него, чем нехорошим пахнет. Мы, правда, перед этим прекрасно накушались, долго гужевались. Так ведь водку потребляли, не дерьмо.

Ну, думаю, ладно. Мне здесь де¬лать пока нечего, пускай друг другу сами права качают, дело семейное. Давай, говорю, Веня, живи сегодня собственным счастьем, а я сам знаешь к кому пойду праздновать продолжать. Но Куску видно тоже шлея под хвост залезла. Успею, говорит, нажиться с этой шалавой, а сейчас с тобой пойду. Тоже хочу праздновать. Пусть она не воображает, что я из-за её сомнительных прелестей могу просто так друзей бросить. Ушли мы и до вечера кайф ловили. Столько наловили, что даже дымились все. Захорошел Венька и как-то сник весь. Песни петь перестал, в себя ушёл по самую макушку. И ведём мы с ним, понимаешь, разговор.

— Чего это ты сгундился?- спрашиваю.

— Про бабу свою и натуру её гнутую думаю,- отвечает.- Не такой ведь встре¬чи ждал, думал отбегалась уже, поумнела, а оказалось наоборот. В другую значит сторону поумнела.

— Не гужуйся, говорю. Из всех вин самое пьянящее это свобода. Было бы чем, есть кого…

— Мне другой, говорит, не надо, видать судьба моя — Дашка…

— Забудь ты про неё, Кусок. Правду видать поговаривают — от Федьки всё это… Вроде любовь у них образовалась.

— С Федькой? Да у неё такая любовь с каждым в любой день может. У неё же в этом месте всё время не переставая щекочет. Ничего, дождётся. А Федьке этому я плешь враз заделаю и в обратном направлении расчешу!

— Ну и ты сам хорош: бабу умилить не можешь, герой!

— Полюбит всякая, да не всякого… Осталось там чего? Наливай ещё по одной, а там посмотрим.

Долго мы в тот вечер просидели. Говорили про жизню нашу, молчали, снова говорили. Потом Венька домой засобирался. Простились мы с ним, вмазали по последней. Он и ушёл.

А перед этим договорились, что завтра поутрянке зай¬ду я за ним, и будем мы решать, куда дальше свои пути-дороги направлять.

Ушел Венька домой… А пришёл к новому сроку! Утром захожу за ним, а он сидит на пороге, схватился за голову и молчит. Рядом на земле цепь велосипедная валяется.

— Ты чего, говорю, Кусок расселся, в дорогу собираться пора, или велосипед разобрал, ехать неначем?

— Моя дорожка, Цыган, с твоей в этом году и на следующие видать здорово расходится. Ты на волю, в тайгу побежишь, а мне прямым путём обратно на нары, мозоли на жопе натирать.

— Сдурел с перепоя, не иначе?!

— Лучше бы мне и по правде сдуреть, чем вот так… Дашку свою я насмерть порешил!

— Кончай травить! Это ты после вчерашнего никак отойти не можешь. На вот, я бутылку захватил. Хлебни бормотушки свеженькой, сразу полегчает.

— Отхлебался я бормотухи годика на три, как минимум. Ведь бабу-то я в натуре порешил. Вот этой самой цепочкой. Там она падла в комнате и лежит. Кукла гулящая. Прихожу я вчера вечером домой после праздника нашего, а она снова куда-то на ночь глядя намылилась, разодетая стоит, как порядочная. Куда? — спрашиваю? Муж не успел домой вернуться, а ты, шалава, один вечер дома посидеть не можешь?! А она в ответ.- Что мне толку от тебя хорька занюханного. Только и уме¬ешь, что водку хлестать со своей шпаной. После неё от тебя проку, что от облака в штанах. Я лучше к Федьке пойду. Он и заботливый, и как мужик не ровня тебе… В первый раз она вот так в открытую мне насчёт Федьки высказалась. Когда об этом вроде слухов слушал, не так обидно было. А так, когда прямо в глаза… Раздевайся, говорю, зараза, и сиди дома, иначе я из тебя сей¬час враз ничто сделаю! Хвать её за кофтяру. Та аж на лоскуточки вся разле¬телась.

Но видать день такой подошёл. Завелась моя сучка, слов но с цепи сорвалась. Хошь голая, говорит, а я к Федьке всё одно уйду. И нечего меня пугать, стручок таёжный. Сама на нарах сиживала, и не таких как ты видала… Видать крепко мы вчера врезали! Не помню как схватил я с гвоздя вот эту самую цепку и хрястнул ей сначала по заднице, а потом по спине. Тут эта стерва ещё сильнее завелась. Прёт на меня буром, за щётку ухватилась. Пришлось мне в оборону переходить. Тут я и не рассчи¬тал. Хотел вдоль спины её вытянуть, а попал концом цепки прямо по виску. Дашка даже не охнула, так пластом на пол и рухнула. Опомнился я вроде, да поздно было. Сам знаешь, у меня ручёнка и так не перышко, а тут цепочка эта… Так что сгорел я, Цыганушка, как зелёный Фраер. Иди зови мильтона. Пущай меня арестовывает. Только ружьишко моё, ты, Цыган, себе на память возьми. Оно ещё доброе, на деле не подведёт.

Вот так и загремел мой кореш снова за решета. Потом уже там, на нарах вступился он за какого-то доходягу малахольного, которого ворьё сосало. Драка случилась. Сунула какая-то гнида Веньке нож в спину, да так удачно, что доктора ничего поделать не смогли.

Вот так и осталась у меня эта самая пукалка на память о Куске моём невезучем. Не раз оно меня от голодухи выручало, да и в других делах помогало совсем даже не плохо…

Да, бабы наши и даже девки молодые на городских совсем не похожие. На них нары тоже свою печать положили. По-своему душевные линии перестроили. Из них многие стакан налей, так они с любым в кусты бегом побегут. Да, что там ба6ы! Девчонки лет по девятнадцать, за водку готовы такие штучки отка¬лывать, что закачаешься. А жаль! Мужик он мужик и есть: пей, ешь, гуляй, вка¬лывай. А девок жалко! Подстилками становятся, пьяницами пропойными… И все из-за жижи этой вонючей!

Сколько из-за неё ребят хороших сгорело, жуть! Я сам не ангел, крылышки давно повылазили, но считаю, что уж ежели пить, так в соответствующих условиях, чтобы ни себе, ни другим не подгадить. Недаром же у нас на поселениях, где условно освобожденные проживают, сухой закон. Был у нас тут один начальничек на поселении. Шибко умный! С двумя лысинами: одна со лба лезла, другая на макушке сидела. Сам любил водярой побаловать¬ся. Не понимал он нашей философии жизни, за что и погорел, как фраер: на на¬ры вместе с нами сел. На первое Мая решил он народ и, конечно, самого себя порадовать: выписал из торга десять ящиков водки и разрешил продать через магазин всем желающим. Уговаривать никого не пришлось, быстренько расхватали и начали гулять. Вскоре половина посёлка напилось до поросячьего визга. А закончились праздники, отгулялись и выяснили, что четверых по пьянке насмерть порезали. Тем, кто резал, как положено своё отмерили, а начальнич¬ку с лысинами по самый вихор отмотали: разжаловали и номерок повесили. Был король, а стал — никто. Вот так вот, мужики, жизнь свои условия ставит…

Цыган замолчал. Было отчётливо видно, что выпитый напиток начинает ока¬зывать своё действие. Лицо бича совсем потемнело, в глазах появился какой-то лихорадочный блеск, движения стали более порывистыми и нервными. Однако держался он ещё вполне бодро.

Ряша подбросил в костерок веток, и весёлое пламя устремилось вверх, распугивая толпы вьющейся над нами мошкары.

Вечер уже лепил слоёный пирог из лиловых пластов облаков и ягодной начин¬ки закатного солнца. В такие минуты мысли бывают особенно чётки, как зас¬тывшие в ожидании ночи ветки, и память, раскрыв свой бездонный кошель, вдруг извлекает из него то обрывки разговоров десятилетней давности, то лица людей, которые, казалось, уже давно забыты, но вот ты вглядываешься в них сквозь годы и видишь, что они живут вместе с тобой, не меняясь и не старея.

Цыган всё ещё никак не мог выговориться.

Он попросил у Ряши закурить, с наслаждением затянулся, и продолжил свой рассказ.- Что вы там ни говорите, а прозвище человеку просто так не лепят. Меня вот Цыганом прозвали за обличье и любовь к шатаниям. Иван — божий сын – он Иван и есть. Благолепен, не болтлив. Зато если прорвёт его, то не речь, а настоящая проповедь. Только не повезло вам: сегодня не его день. Как бы ты не знал тайгу, а быть уверенным в том, что получится так, как ты ожидаешь, трудно. Было нас в тот раз четверо: я, Лёха-Ирод, Толик и Валька-Морда. О Лёхе его прозвище всё говорило: ему человеку голову оторвать и в глаза бросить было всё равно, что лопух сорвать. Срашный был мужик, неуём¬ный. А вот пришлось мне с таким компании водить и за стопарём сидеть.

Валька-Морда прозван был так за своё обличье. Не личико у этого духа было, а самая настоящая морда: Нос картохой, уши, как у хорька, торчком и шерстью за¬росшие, зубы кривые. Как таких красавцев природа делает до сих пор понять не могу. Загадка мироздания.

Толик, тот был тихим, спокойным. Никаких кличек к нему так и не прилепилось, сколько не пытались. Разные все мы были. Общее только одно — всем пришлось за разные причины на нары усесться. Каждому за своё, а пришлось. Отьелозились, вышли на свободу, да так и остались раскоряченными — никуда отсюда не смотались.

Было это осенью, шишкарили мы ж тайгах. Удачно шишкарили. Несколько мешков орехами набили, пора было уже и к людям выбираться. Да всё тянули, жаль было с таким кедрачом расставаться, больно богато ореха в тот год было. Решили мы еще недельку-другую доработать. Только продукт у нас весь кончился, а на голодное брюхо много не повкалываешь. Взяли мы с Мордой сидора в зубы и побежали в ближайший магазин за жратвой. Расстояние было плёвое: всего-то километров пятьдесят через лес да болота. Остались в зимовье Толик и Ирод. Было у них пачки четыре чая для бодрения души и с десяток сухарей. Вполне хватало на то, чтобы нас до¬ждаться. За это время должны были они орех просушить, да новые кедры для дела подобрать. Быстренько мы с Мордой обернулись, благо погоды отменные стояли. Заходим в зимовье. Ирод за столом на лавке сидит, набычился весь, глаза мутные, красные, как у коровы при запоре, и молчит. Толика нигде не видно. Ты чего один, спрашиваем. Куда Толика подевал?

Молчит, на нас не реагирует. Морда подошёл к нему, за плечо тронул. Никакого реагажа, только мы¬чать начал. Тогда поняли мы — он начифирился вусмерть. Потом что-то в организме у него всё-таки стронулись. Там,- мычит.- За избой он валяется. Только не целиком, а по частям. Я из него дров нарубил, чтобы старшим не перечил… Выскочил я наружу, глянул за избу и, поверьте, много всякого видывал в своей жизни неспокойной, но такое… Даже голова кругом пошла. Лежит в кустах куча кровавая: где руки, где ноги, где голова — не поймёшь. А рядом на траве топор валяется, по лезвию пятнами крови замазан. Был Толик — ти¬хий человек, а сейчас не поймёшь чего-с милицией не собрать. Озверел я после такого кино, залетел в избу, и сходу на Ирода кинулся.

Если бы не Морда, который ещё ничего сам не видел, наверное, сразу бы гада прикончил. Придержал он меня немного, а потом помогать стал Ирода вязать.

Хорошо ещё, что тот под большим кайфом был, а то и не знаю, справились бы мы с ним или нет — больно здоров был сучина. Связали мы его, а Ирод сидит запеленанный, глазищами ворочает и рычит, как медведь. Вроде даже трезветь начал. Погодите, говорит, вот только отойду маленько, я вам зараз казюрю заделаю. Лучше сами сразу развяжите.

— Лежи,- говорю.- Здесь падла, пока я за милицией ходить буду. Валька тебя посторожит, чтобы ты ещё чего не отчудил.

— Да идите вы, мать-перемать, куда хотите! Козлы вонючие! Всё равно я вам это запомню.

— Лежи, лежи, фраер горбатый! А то я щас тебе ещё заделаю! Сучий потрох!

Обменялись мы с ним ещё парой ласковых, и побежал я за властью. Валька около Ирода, стеречь его, остался. Вернулся я на следующий день с начальством: молоденьким лейтенантиком, но виды уже видавшим.

Перво-наперво, взглянул он на то, что от Толика осталось. Потом мы с ним в избушку пошли. Что за чертовщина? Морда на нарах храпака за¬даёт, а Ирод, как сидел на лавке привязанный, так и сидит. Только вместо го¬ловы у него какие-то рваные лохмотья мотаются. Был Ирод, а стала какая-то метёлка неодушевлённая. Разбудили мы Морду, а тот ничего понять не может, что мы от него хотим. Наконец, вроде очухался. Стал его лейтенант расспра¬шивать. Морда ворчит, огрызаться начал.- Чего пристали? Ну, влепил я ему из двух стволов картечью промеж глаз поганых. Так за дело. Я бы эту падлу и ещё раз пристрелил, если бы потребовалось! 0н же здесь извёл меня всего! То матерился, то плевался. Всё стращал: как освободится, то мол, из меня сразу все кишки и повыпустит. Осатанел весь.

Вот и не выдержал я, заткнул ему хайло по¬ганое, чтобы не гавкал.

— Ээх… Ума у тебя парень, извини за выражение,- говорит ему лейтенант.- Плешь помазать и то не хватит. Одним словом, Морда ты — Морда и есть. Хотя бы ру¬ки ему развязал, всё бы считалось, что действовал в качестве самообороны. Этого гнуса совсем не жалко, его всё равно вышка ждала. Тебя жалко. Придёт¬ся, хочешь не хочешь, снова под замок на срок прятать.

— А мне всё равно! Хоть за Толика сам посчитался. А на нарах тоже люди жи¬вут, не кашляют. Перекантуюсь. Руки-ноги есть — жрать дадут!

Вот такие истории, мужики, у нас здесь бывают. А вы говорите в кино ходить! Кстати, было это всё совсем недалеко отсюда. Места я вам называть не буду, вдруг, случаем туда забредёте — настроение попортится. Как, не скучно рассказывал?

— Куда уж интереснее! А где же сейчас этот Валька находится?

— Освободили уже. Он хоть на морду лица и страшный, но работящий и с начальством в обхождении вежливый. А таких паразитов, как Ирод, и у нас не жалеют. Был и нет. Помнить нечего.

Бич замолчал. По всему чувствовалось, что влияние чифира на него всё бо¬лее усиливается. Глаза Цыгана то матово мутились, то начинали лихорадоч¬но блестеть в последних отблесках уходящего дня. Движения тоже сдела¬лись порывистыми и неожиданными.

Иван-божий сын уютно посапывал на люби¬мой им земле и был далеко в своих мыслях и от нас и от рассказов Цыгана.

Наступали последние минуты этого необычного для нас таёжного дня. Последний его грустный и светлый вздох, а после торжественной этой мину¬ты, после вздоха об уходящем навечно неповторимом дне сразу же потекла из тайги густая темнота.

Словно бы она терпеливо ждала своего часа, та¬ясь под густыми лапами елей и кедровника.

Но в том месте, куда закатилось солнце и уже успело остыть небо, срез тайги всё ещё был отчётлив, и каж¬дая ёлочка там напоминала тихую часовенку о крестиком на макушке. Всё в тайге унялось, и шевельнуться либо кашлянуть сделалось боязно, по¬тому что мир казался призрачно хрупким.

Вдруг из кустов совсем неслышно показалась небольшая лайка. Собачка эта, Шапка, как звал ее хозяин-младший хант Николай, весь день неутомимо хлопотала в лесу, шустро носилась по угоркам, и сильный, звонкий зовущий лай её раздавался по всей лохматой лесной гриве и по густым заросшим падям.

Была она пепельной масти с тёмной припорошенностью по спине и бе¬лым фартуком на груди. Глаза у неё были встревоженно-быстрые, захлёстну¬тые брусничной краснотой. Нос узенький, с мокрым чёрным пятачком. Рот её строго, как у окуня, сжат и, как у окуня же, чуть западал в углах. В общем-то, вся мордочка у неё с перышками бровей, с треугольны ми маленькими ушами была довольно симпатичная. Особенно богат был у Шапки хвост, огромный и пушистый, как у лисы. Правда, Шапка не понимала красоты своего хвоста, не форсила им, как форсят многие лайки, укладывая хвост кренделем с особым, только лайкам присущим, шиком.

Так и казалось, что окажись у Шапки хвост поменьше и не заметней — она была бы рада и такому.

Я окликнул собаку.- Шапка! Шапка!

Она сбросила с себя хвост и отпря¬нула назад, поближе к кустам.

— Шапка. Шапка. Глупая! Чего ты испугалась? Иди сюда!

— Чего зовешь? Не глупая она,- заявил Цыган.- Ума у неё может больше чем у иного человека. Не зови. Не пойдёт! Не приучены таёжные собаки к чужим людям.

Над нашими головами опрокинулся огромный ковш Большой Медведицы, суг¬робами белели небесные туманности. Мои приятели уже позёвывали от избытка полученной информации.

Цыган, похоже, поймал кайф и весь ушёл в себя – чифир проявлял свою могучую власть над человеком.

— Что ж, мужики, спасибо за компанию. Наболтал я вам сегодня с три короба, небось, спать сегодня не будете. Давненько со мной такого не было. Пора и баиньки. Мы с Иваном теперь долго спать будем, а потом снова побежим, куда глаза глядят и ноги несут.

Мы попрощались с Цыганам, и пошли в свой громадный пустой посёлок, оста¬вив на берегу дремлющей Сосьвы двух уже чем-то знакомых, но всё ещё загадочных и непонятных нам людей.

Хангакуртские бичи, как мы их прозвали, ловили счастливые минуты, данные им наркотиком, лёжа у своего небольшо¬го костерка, который мы заботливо раздули, уходя от них.

Над верхушками деревьев мигали звёзды, среди них золотой монеткой загорелась особенно яркая звёздочка, вероятно, Юпитер. А может быть и Альтаир — звезда влюблённых и сумасшедших. В густом мраке тайги шуршало, возилось и попискивало.

Тогда, ночью, я действительно, как и предсказывал Цыган, не мог заснуть, припоминая, перебирая в памяти услышанное, переживая его заново, и каждое слово, каждый пустяк казались исполненными какого-то особого значения. Я пытался пред ставить себе будущее Цыгана и Ивана. Но ничего не получалось. Я знал только одно, что впереди их ожидали новые сотни километров таких же нехоженых, трудных и неповторимых дорог — неверные, так часто рвущиеся ниточки, протянутые сквозь комариный зуд лесов и болот, через всё полотно жизни. И шли они в эту таинственную неопределённость не по чьей либо прихоти и приказу, а сами.

Из тайги дышало удивительным теплом. Ни одна ветка, ни один лист не шевелились на усыпанных лунным светом деревьях. Они до самых крон, как тёплой водой, были залиты неподвижным воздухом, запахами смолы, мхов и трав. Размытые пятнистые тени деревьев зелёной зыбью скользили по земле и пологу палатки.

Прошуршала в траве мышь. Завозилась где-то в глубине зарослей, мягко всхлопывая крыльями, какая-то птица. Эти лесные звуки только подчёркивали огромную сонную тишину окружающей нас тайги

С тех пор прошло много дней, за нашими спинами также осталось много километров дорог и много людей, с которыми я жил, и говорил, и ссорился, и выпивал — иногда по маленькой, а иногда и по большой — всё бывало… И постепенно, за этими дорогами, за встречами и разговорами мне стала открываться просто жизнь: трудная, не всегда похожая на ту, что я знал раньше, но та же самая жизнь, что и везде.

Люди, события, дороги… Дороги, которые мы выбираем, чтобы возвращаться на них снова и снова…