Ранняя весна в Москве эпохи начала третьего миллениума — сезон настолько ужасный, что нестерпимо хочется из этого города изойти. За столетие с лишним со времен шмелёвского лета Господня первопрестольная стала большей частью скопищем всяческой мерзости в самом широком смысле (а и немудрено, так как последние лет восемьдесят столица служила мощным аттрактором для всего наиболее нечистого, что только можно было обнаружить в пределах бывшего СССР) и весной эта вселенская мерзость отлично визуализируется посредством скукоживающихся сугробов, медленно являющих миру кучи накопленных за зиму отходов в обилии продуцируемых упаковочной урбоцивилизацией, которая, внезапно нагрянув сюда после политэкономии, увы не обнаружила подготовленной почвы в виде культуры мусорного метаболизма, давно сформировавшегося у народов, эту цивилизацию породивших.

Сквозь черную, изъеденную весенней оспой поверхность сугробов, неумолимо вытаивают бутылки и собачьи экскременты, превращая город в колоссальное по масштабам биеннале современного искусства, против которого бессильны даже хорошо организованные таджикские миграционные потоки. Гугенхаймовские экспозиции по сравнению с инсталляцией, которую творит русская весна каждый год (видимо по незнанию итальянского) в Москве — совершеннейшие leaps of simplicity, как говорят на той же гугенхаймовщине.

В тот год московские вешние воды никак не хотели шуметь по причине задержавшихся на европейской части России холодов, а уж тёплых тихих майских дней весёлый светлый хоровод и вовсе невозможно было представить, даже если попытаться устранить из поля зрения помойные снега, драматически закатив глаза к небу — в небе взор встречала промозглая серая муть. А Пасха приближалась и встречать праздник в таких обстоятельствах места совсем не хотелось. Хотелось же всего правильно противоположного: зелёного тепла с яркой солнечной подсветкой и отсутствия мегаполисных рож, чтоб не сказать сильнее.

На страстной неделе стало совсем невмоготу и как-то вдруг прояснилось — надо ехать в Крым. В горах там в это время никого и чудо как хорошо, долины сохнут и пестреют и соловей уж пел в безмолвии ночей. К тому же я не совершал восхождения на высочайшую крымскую вершину Роман-Кош, а это граничит с неприличием. Поэтому часов в восемь утра за день до Пасхи мы оказались на перевале с сибирским названием Ангарский с намерением сходить на Великую заутреню в Косьмодамиановском монастыре, расположенном в глухом ущелье Крымского природного заповедника. В километре отсюда, в такое же примерно ласковое утро лета 1774 года, гренадеры Михайлы Илларионовича крепко дали прикурить десанту башибузуков (хотя сам подполковник получил сквозное пулевое ранение в голову — sic! — и с тех пор окривел), после чего таковые были в буквальном смысле сброшены в море и подвергнуты поголовному утоплению. Проникнувшись этой историко-географической аллюзией актуального для предпасхального периода настроя очистки от скверны, путники принялись разглядывать окружающие пейзажи.

Ничего сибирского на Ангарском перевале не было, а было всё крымское — и буковая зелень, и искрящееся солнцем море вдали, и утренние тёплые волны в меру ароматизированного ветра, и ощущение счастливого отрыва от суеты. План задумывался такой: проникнуть лесными тропами на строго, но нерегулярно охраняемую территорию заповедника, оказавшись по другую от приморского склона сторону главного хребта Крымских гор, вдоль весёлой речки Альмы дойти до котловины монастыря, встретить там Пасху, затем вскарабкаться на Бабуган-яйлу, где собственно и размещён Роман-Кош, а после по заброшенной ныне дороге с перевала Гурзуфское Седло спуститься к морю. В качестве описания маршрута использовался путеводитель для путешествующих по Крыму издания 1913 года, в котором с тогдашней обстоятельностью и характерным изыском сохранена эта прогулка, правда в обратном направлении. Поразительно, но путеводитель ничуть не устарел, что придало нашему походу некоторый даже оттенок путешествия во времени.

Забавный момент в покорении высочайшей вершины Крыма заключается в том, что вообще-то на Роман-Кош со стороны Гурзуфского седла можно заехать на легковой машине. Может не на любой, но на внедорожнике точно можно, если преодолеть охранные кордоны заповедника. Собственно примерно так и предлагал поступить наш путеводитель: нанять возницу в Гурзуфе, который за день доставит до перевала, далее пешком по Бабуган-яйле с заходом на Роман-Кош, а там, где мы собирались подниматься на яйлу, предлагалось спуститься с оговоркой, что следует соблюдать осторожность, поскольку местами будет весьма круто. Вот по этому «весьма круто» нам и предстояло двигаться вверх с 20-килограммовыми рюкзаками. Но по другому вовремя в монастырь было не попасть, да и организм в противоестественных городских условиях истосковался по нормальным нагрузкам.

Есть в именах цепи крымских яйл — Караби, Бабуган, Ай-Петри — нечто настолько несообразное любому известному в истории языку, что стоит только их произнести и сразу чувствуешь себя немножко в догеродотовой эпохе. Поэтому поход наш проистекал как будто сразу в трёх временных координатах — теперешней, путеводительской столетней давности и какой-то уж совсем древней. Как не возрадоваться такой перспективе?! И возрадовавшись, а также запасясь настоящим, хорошо заизюмленным крымским портвейном, мы отправились в путь, к вечеру выйдя к монастырю, возле которого, испросив благословления у руководства обители, мы и поставили палатку, а поставив, осмотрелись и увидели, что всё вокруг очень хорошо.

Действительно, трудно найти более подходящее место для празднования Пасхи. Здесь покойно даже в разгар курортного сезона, поскольку в заповедную зону попасть всё-таки непросто, да и нет тут достопримечательностей для отдыхающих, кроме, разве что, целебного источника. Сам монастырь выглядит более чем скромно, он перенёс два нашествия варварских германских племён — в III и XX в.в. н. э. Не знаю, как в третьем, но в двадцатом веке сии неутомимые аспиды разнесли строения монастыря просто вдребезги, поэтому ныне о былом великолепии напоминает только часовня около источника, выстроенная всё в том же 1913-ом к 300-летию дома Романовых, из коих здесь трижды бывал Александр III и единожды — Николай II.

Но настоенная на лесных запахах благодатная тишина, нарушаемая лишь шумом двух потоков, в междуречьи которых живет монастырь, живописность глухого горного урочища и его намоленность делают пребывание здесь для благочестивого православного христианина, равно как и для любого нормального человека, чрезвычайно приятным и полезным, а архитектурная непритязательность сегодняшних построек даже способствует этому, поскольку не отвлекает. Мы не преминули употребить себе во благо пользу и приятность, решив при этом, что пребываем в 1913 г. Перенесению во времени немного мешала группа на редкость крестьянского вида девушек из Литвы, поставивших свои палатки неподалёку через час после нас, но мешала несильно — литовские поселянки в альпинистском прикиде негромко лопотали на своём непонятном языке и вскоре вполне слились с общим мирным фоном.

С другой стороны, в пользу 1913-го года убедительно свидетельствовал велосипед кого-то из братии, прислоненный к стене небольшого домика, служащего храмом — ему было явно не меньше ста лет. Описать грацию изгибов его руля и рамы пожалуй было бы не под силу даже такому вдохновенному певцу велосипедных деталей начала двадцатого века, как Набоков, поэтому заметим лишь, что к проектированию данного изделия наверняка имел отношение Модильяни.

К вечеру тоскливые московские мерзости показались несуществующими, а если и существующими, то где-то в мрачном и далёком от нашего счастливого тринадцатого года будущем, которое неизвестно ещё как обернётся, может и не всё так плохо будет. А сейчас краткие сумерки в ущелье стёрли вместе со светом остатки мелких и не очень тревог, оставив только предчувствие значительности наступающего.

Тишина местной пасхальной ночи сравнима лишь с её темнотой, и то и другое выступает здесь как некая самостоятельная материальная сущность. И даже шум бегущей воды воспринимается не как звук, а как флуктуация тишины — этакая первичная гравитационная неоднородность в первичном ничего. Небо к десяти затянуло и кромешную темень ночного ущелья ничто не разбавляло, горсть движущихся искорок крестного хода в этой абсолютной тьме и беззвучии становится сильнейшим образом пасхальных мотивов — на грани апофеоза.

А утром — красота! Небеса залиты голубым, золотистая теплынь в зелёных бликах, белые мазки цветущих яблонь и снега наверху, который ждёт нас завтра, сегодня же — птичий гомон с водопадным аккомпанементом, обжаренные на костре охотничьи колбаски и действительно отличный крымский портвейн на десерт в обрамлении богатого букета горных весенних ароматов. При этом немаловажное и радостное обстоятельство заключается в отсутствии даже возможности попадания на глаза каких-нибудь уродов типа фотоперсонажей глянцевых журналов, могущих одним своим видом всё испортить.

За Воскресением последовало Вознесение. С целью соблюдения канона на следующее утро было решено, что пора и нам возвыситься над уровнем моря и ничтожества, двинувшись вверх навстречу границе между буковым и сосновым поясами горных крымских лесов. В принципе больших сложностей в этом подъеме на яйлу нет — наверх мы выбрались через три часа и если бы не груз за плечами, прогулка была б лишь немного обременительной. С грузом всё конечно становится заметно спортивней, особенно на последнем стометровом, близком к вертикали участке. Хотя в складке, по которой мы двигались, лежал рыхлый снег и это существенно облегчало удаление от дольнего и долинного, так как с силой вгоняя носки ботинок в снежник, можно было идти как по ступеням. Я бы сказал, что подъем в этом месте на яйлу для здорового человека по трудности сопоставим с подъемом на купол Сан-Пьетро в Риме для человека не очень здорового и при неработающем лифте, который обычно довозит до крыши собора, после которой остается ещё 600 кажется ступеней вверх. Непросто, конечно, но ничего сверхъестественного.

Зато ощущения, когда выберешься наверх, удивительные. Внезапно всё меняется радикально: вместо почти вертикали склона — холмистая горизонталь; вместо густого леса — луга, на которых не видно ни кустика; вместо восходительных трудностей — отдых на ковре из цветов. Растительность яйл в основном представлена сообществами петрофитных степей, главным образом относящихся к группе средиземноморских и в мае находится в состоянии многообильного ботанического буйства хотя и неброских, но очень милых цветочков. Все это в совокупности создаёт резкий контраст между горним и дольним в природном исполнении — контраст столь сильный, что робко возникает дерзкая догадка — а не увлеклись ли мы настолько, что не заметили, как довосходились до небес в теологическом аспекте, в смысле — до рая?! Количество цветов вокруг говорило в пользу такого смелого предположения, хотя погода в раю была пасмурной, временами накрапывал холодный дождик, а иногда проносились снежинки.

Но мы, будучи разгорячёны подъёмом, этих прохладных неудобств не замечали. Вид на горный Крым отвлекал, а также впечатление от райских кущей, отсутствующих на практике. Если попытаться выразить впечатление одним словом, то это слово — пустота. Но одного слова здесь мало, так как данная пустота содержательно-позитивная, скорее означающая отсутствие всего лишнего, нежели отсутствие чего-либо вообще. Пустота была волнистая, почти без острых форм и трёх основных цветов — желтоватого хаки травяного покрова с неяркими цветочными вкраплениями, серого скальных выходов и ярко-белого длинных, метров до ста языков снега в ложбинах. Пустота приятно подчеркивала значимость нашего появления здесь, но при этом без тени самоуничижения. Наконец пустота была равновесной по любой из своих координат, что обеспечивало спокойную уверенность достижения оптимума целевой в любом смысле функции, куда ни двинься. Типа что бы ты ни желал и куда бы ни шёл, всё будет в порядке. Чем ни рай?!

Суть райской пустоты хорошо иллюстрируется примером от противного: прямо противоположное ощущение пустоты ненормальной, противоестественной испытываешь прогуливаясь по улицам крупного американского города, где всё вроде бы является творением рук человеческих, но люди существуют только в качестве содержимого жестяных коробок на колёсах, а творения их рук какие-то крайне нечеловеческие. Это вызывает даже не тревогу, но желание побыстрее удалиться.

Полежав и отдышавшись, мы зашагали в сторону Роман-Коша, маневрируя между небольшими облаками, слоняющимися по плато. Они рождаются ниже уровня яйлы на обращенном к морю склоне, где тёплые, насыщенные влагой воздушные потоки снизу встречаются со сваливающимися сверху холодными массами. Затем новорожденные через расщелины южной кромки яйлы выползают на плоскогорье и начинают выделывать весьма странные штуки. Вместо того, чтобы следовать направлению постоянно существующего здесь ветра, облака ведут себя по-броуновски, двигаясь каждое по своей случайной (а может и нет) траектории, притом явно избегая встреч — заряжены они, что ли, одинаково? В результате получается очень живая картина, которая становится и весёлой, когда выглядывает солнце: облака гоняются друг за другом, прячутся между поднятиями рельефа, уносятся в небо и ныряют в ущелье — в общем развлекаются как хотят, изображая, видимо, каких-то беззаботных райских животных.

Так, подмигивая игривым облачкам, насвистывая «Libiamo» и обсуждая вопрос, прав ли был Монтень, утверждавший в одном из своих «Опытов», что никто не может сказать, счастлив ли он, покуда не умер, мы добрались до Роман-Коша. Высочайшая вершина Крыма оказалась довольно пологим холмом чуть крупнее других и выглядела заметно менее внушительно, чем некоторые горы вдали. Но геодезия — наука строгая, раз намеряли высотный максимум, значит тут он и есть. На вершине вершины наверно для гарантии рекордности сложена из камней горка, забравшись на которую можно точно стать выше всех в Крыму. Размахивать при этом флагом в ознаменование покорения пика как-то неловко. Зато ловко можно прокатиться на куске полиэтилена с крутого снежника по соседству. Здесь главное вовремя в конце вскочить на ноги, ибо снег там кончается, а начинается каменная осыпь вперемешку с эдельвейсами. Цветы, камни и снег — прекрасное сочетание.

Да, недаром Волошину киммерийские всякие видения чудились, дикие крымские пейзажи чрезвычайно эффективно выключают из настоящего, здесь ничего не изменилось за последние 5-10 тысяч лет. Благородная пустота несравнимо мудрее и значительнее всего того, что осталось внизу и мобильник вызывает только недоумение своей бессмысленностью, как атрибут дасмана по Хайдеггеру. Я не зпустил его в пропасть только из нежелания загрязнять среду и беспокоить киммерийцев.

От Роман-Коша рукой подать до Гурзуфского Седла — километра три, не больше, а
оттуда вниз к морю струится затейливым лесным серпантином замечательной просто живописности дорога. Ею давным-давно не пользуются и не занимаются, но сработано данное инженерное сооружение было так добротно, что до сих пор все укрепительные кладки, ныне едва видные из-под травы и мосты с водоводами через складки склона пребывают в нормальном состоянии. Но главное — это дорога мощёная. Шагая по стёртым ещё колёсами императорских экипажей камням попытался представить дорогу покрытой асфальтом и тут же бросил это дело — настолько получается противно. После получаса спуска стало абсолютно ясно, что строки поэта «.. В горах, дорогою прибрежной / Привычный конь его бежит / И зеленеющая влага / Пред ним и блещет и шумит / Вокруг утёсов Аю-Дага.» были написаны именно про это место, другой дороги, так точно соответствующей описанию, здесь нет. В Гурзуфе Пушкин бывал и, видимо, совершал конную прогулку на перевал. И правда, очень это приятно — идти вниз в прохладной галерее вековых, облитых сверху солнцем древесных исполинов, поглядывая свысока сквозь листвяную завесу на Медведь-гору и штрихи удаляющихся в туманную синеву пароходов. А то, бывает, и парус белеет одинокий. Словом, совершенно всё открыточно и ничто не мешает этой роскошью наслаждаться — за все 4 часа бодрого спуска с краткими привалами нам так никто и не встретился. На изгнание из Эдема этот участок пути совсем не похож.

Гурзуф оказался каким-то непроснувшимся и это ему шло. В старом центре населенного пункта есть несколько кривых, сбегающих к набережной улочек, сохранивших колорит гриновских городов, столь назойливый в его текстах и столь милый наяву. Мы поселились в ещё не видевшем постояльцев, только что запущенном отельчике внутри старинной оболочки на главной городской площади и поскольку были его единственными жителями, то обстоятельно выбирали номер между двухэтажным и единственным с видом на море. Романтический вид оказался сильнее и вечернее пиво было аранжировано пастельными тонами морского заката, выстилавшими оконный проем так изысканно, что атмосферу не испортило даже оживлённое общение двух обывателей на улице, один из которых был болтлив и глуп, как спортивный комментатор. Всё равно лучше, чем авторёв.

Противоположно многочисленным природным красивостям, занимательных артефактов в Гурзуфе не так чтобы чересчур. Кроме упомянутых гриновских переулков, к их числу можно отнести военный санаторий и его парк, выходящий на набережную. Люблю ВДНХ — не как место отдыха или там шопинга, а как материализованное представление слабо образованных социальных утопистов 30-х — 60-х годов двадцатого столетия о светлом будущем — сиречь рае религии атеистов. Представление это, при всей своей преимущественно нелепости, подкупает искренностью, а местами — и своеобразным шармом. Так вот, старательно расставленные в уменьшенной копии Никитского ботанического сада строения военного санатория сильно перекликаются с вэдээнховскими. Здания, пышно отдекорированные в стиле сталинского барокко с с восточным привкусом — прямо номенклатурно-кордовский мудехар какой-то, в них могут жить только командиры из поздних гайдаровских произведений в белых парусиновых штатских брюках, которых завтра рано утром вызовут на фронт: к затянутому виноградом крыльцу негромко подъедет автомобиль и уже переодетые в форму командиры, не будя домашних, будут спеша заканчивать записку на столе веранды, где со вчера лежат забытая шапочка для купания и букет роз. «Лётчики-пилоты, бомбы-самолёты..»

Ну что ж, командиры уехали в своих бронепоездах, и нам пора. Пасха-то кончилась.