СЕВИЛЬЯ – БАШЕНКА В ЗАЗУБРЕННОЙ КОРОНЕ

“Город, известный своими женщинами и апельсинами”

Хорошо! Под седлом – послушная наемная лошадка, белая “сеат кордова”, уже битая шалым мотоциклистом и оцарапанная о каменную кладку испанского культурного и исторического наследия. За стеклом – масличная равнина, “распахивает веер, запахивает веер”, как завещал ей великий Лорка, Габриэль Гарсиа. Впереди – Севилья, андалусская столица.
Ну и как же прорваться к этому “приятному городу, известному своими женщинами и апельсинами”? Наматываем километры по кольцевой “ronda urbana”; карта, предусмотрительно купленная на последней бензозаправке, по-прежнему кажется набором бессмысленных иероглифов. По крайней мере, улицы, на которой должна находиться наша гостиница, на этой карте точно нет (NB! Потом-то выяснилось, почему — переулочек, носящий гордое имя Lope de Rueda, драматурга XVI века и севильского уроженца — легко измерялся тремя шагами в ширину и двумя десятками – в протяжении)!
Угораздило накануне встретить бывших соседей по империи… За неделю целеустремлённого (к Севилье) передвижения по Андалусии нам почти не попадались соотечественники – кроме конечно, побережья Коста-дель-Соль, где наши расположились как в августовской Ялте. А тут – только двое тщательно оберегавших свои рюкзаки и уединение бэкпекера-автостопщика шарахнулись от нас при звуках родной русской речи. Так и сгинули в тени старинного гранадского квартала Альбайсин.
Чей-то усатый профиль растворился в толпе, омывающей мечеть Кордовы. Всё! А эта молодая пара была опознана нами по чудовищному выговору уроженцев города Харькова. Фрикативное «г» они вывезли с репатриантским багажом в город Хайфу, а теперь двигались встречным курсом, из Севильи, и смогли помочь бесплатным советом, отдающим безнадёжностью – поставить машину на прикол, и идти к цели пешком, как пилигримы в Сантьяго.
Парковку мы нашли только на пустынной и невзрачной plaсa de Cuba, о которой немецкий путеводитель врет, что она полна очаровательных баров и уютных галерей. За пару тягостных часов, проведенных под знаком TAXI одна из нас вспомнила много испанских выражений, каким не учат в университетах, а учит только жизнь. Другую перед отъездом снабдили словом «каброн» («козел», он же «рогоносец»), — испанцам этот универсальный эпитет заменяет весь запас инвективной лексики, которым обогатил словари наш народ. Так мы играли в слова, пока какой-то таксист, благородный дон и рыцарь баранки не объяснил причину наших тягот. Мы, оказывается, подоспели в город в день, когда обострилась борьба трудовых испанцев за
свои права. «Вот прямо сейчас у нас забастовка», — сказал он, постукивая по часам (так я узнала еще одно роковое слово — «уэльга»), — «Ровно до восьми. В восемь я вас отвезу куда надо». Без пятнадцати восемь перед нами рыли копытом три таксомотора в ожидании заветного отбоя. Без пяти восемь, чувствуя прессинг конкурентов, наш знакомец распахнул дверцу своей машины под обидные выкрики коллег. Забастовка — один из самых распространенных способов времяпровождения испанцев.
До нашего приезда бастовали пожарные и полицейские (!), а отъезд мы приурочили к забастовке служащих парковок. Газеты писали, что только монсиньору архиепископу удается лично улаживать эти трудовые споры.

Дон Хуан и дон Мигель

Поселились мы там, где когда-то была юдерия, бывший еврейский квартал, после тотального торжества католической веры над иноверными переименованный в баррио Санта-Крус, квартал Святого Креста. Считается, что именно здесь, в сердце Севильи, благочестивый монах и попутно драматург Габриэль Тельес, больше известный под псевдонимом Тирсо де Молина, сочинил драму «Севильский обольститель, или Каменный Гость», — “по мотивам” городских легенд о доне Хуане, графе де Тенорио, распутнике и дуэлянте. С авантюрным сюжетом об идальго со шпагой под черным плащом, битвами любви и прочим семнадцатым веком. Но моралист и лицо духовное, Тирсо де Молина писал пьесу не о похождениях героя-любовника, но об неотвратимости Господнего наказанья за грехи. Неожиданно из этого нравоученья возник один из самых популярных в мире литературных сюжетов, «Дон Жуан» Мольера. Именно после этой пьесы городской повеса стал известным миру сердцеедом под другим, французским именем.
Вот только Пушкин действие своего «Каменного гостя» перенес из Севильи в Мадрид, потому что писал «Маленькие трагедии» в изгнании, и мечтал вернуться в столицу «из ссылки, самовольно», как дон Гуан. Побудительный мотив нашего путешествия в Андалусию тоже соткался из стихотворной строчки А.К. Толстого, зацепившейся за память. Помните поэму «Дон Жуан»: «Много крови, много песней за прелестных льется дам…». Петр Ильич Чайковский потом еще романс сочинил «От Севильи до Гренады в тихом сумраке ночей…» Собирались мы в эту букинистическую Севилью в погоню за тенью, за ушедшим временем,
под обаянием романов, написанных лет триста тому назад. Очень хотелось понять, что такого в этом городе, каков состав его воздуха, почему самые знаменитые драмы любви и измен разыгрывались здесь?
Городской квартал Санта-Крус – паутина перепутанных, мощеных стертой брусчаткой улиц, тротуаров, узких до полного исчезновения в шершавой каменной стене. В этом лабиринте и стоит под балконом с геранями памятник дону Хуану, главному персонажу эфемерной севильской «оперно-литературной» жизни. Испанцы по-своему отплатили человеку, который умел наносить смертельные раны душе и телу: бессмертный образ отлит в бронзе на излете земной славы. Немолодой господин с усталым лицом, рука не отпускает эфес шпаги. А в севильском районе Ареналь, напротив госпиталя Милосердия стоит другой
памятник, историческому прототипу. Дон Мигель де Маньяра, рыцарь ордена Калатравы (эти титулы испанских грандов хоть и звучат длинно, но как торжественно?). Он долго и с удовольствием грешил, хотя, говорят, видел в юном возрасте популярную в свете пьесу Тирсо де Молины (вот наука авторам, рассчитывающим на нравоучительный пафос своего произведения!). Но не Каменный Гость к нему пришел с пожатьем каменной десницы, а пришло раскаянье. Дон Мигель устыдился собственного прошлого, основал во искупление грехов госпиталь Милосердия (до сих пор открыт и действует — к тому же образец роскошного барокко).
Сегодня Hospital de la Caridad – место тишайшее, приют для престарелых священников. Иногда обитатели выходят погреться во внутреннем дворике больницы, где совсем неслышно плещутся два мраморных фонтана «Милосердие» и «Сострадание». Один из них равнодушно смотрел из-под морщинистых как у ящерицы век, как мы плутаем по патио, разглядывая сине-белые изразцы azulehos с библейскими сценами. На стене еще можно разобрать сонет: «Кем бы мы ни были, Смерть всех уравняет… А может быть, жизнь – это долгая смерть? Или же смерть – это сладкая жизнь?» (перевод условный и поспешный, нацарапанный на обложке случайного буклета). Автор – дон Мигель де Маньяра, март 1679 года. Но госпитальная церковь оказалась неожиданно пышной, с богатым убранством – золоченое ретабло, какие-то путти легкомысленные по плафону
порхают. Только у выхода, как пограничный знак между тем миром и этим, висят две картины Вальдеса Леаля, его макабрические «Иероглифы смерти»: «Так проходит мирская слава» и «В один миг». Путеводитель вежливо называет эти работы «пронзительно реалистичными»: тлен, прах, тараканы жирные, смерть всех уравняет. Словом, мы бежали оттуда, — на яркое солнце. Кстати, севильцы и сегодня выпивают свою рюмку мансанильи в том же ресторанчике при гостинице «HOSTERÍA DEL LAUREL» на площади доньи Эльвиры, куда поселил дона Хуана испанский поэт-романтик Хосе Соррилья. Он тоже создал свою версию жизни великого севильского героя. И поэтому мы пошли туда обедать. Не все ж о высоком…

Жизнь как праздник

Кстати, задумчиво протянула моя подруга, ты обратила ли внимание, что королевские дворцы и прочие места обитания знати, хотя и обнесены высокой стеной, всегда тесно примыкают к еврейскому кварталу? Чтобы доверенные люди двора могли по ночам, закрывшись плащом, скользнуть туда — денег занять. Квартал Санта-Крус как раз граничит с глухой стеной, опоясывающей сады Королевского алькасара.
В этом месте, на стыке — пласа Альфаро, где над пальмами и апельсиновыми деревьями висит круглый невесомый балкончик. Молва приписывает этот дом то ли россиниевской Розине, то ли самому севильскому цирюльнику Фигаро. Площадь эта на самой подробной карте размером с точку, а здесь столько нужно рассмотреть — двери, которые мастер-резчик украшал барочным орнаментом, фонари. Особогоупоминания заслуживают решетки на окнах, похожие на птичьи клетки, развешанные по стенам. Где-то за углом дом художника Мурильо, с торжественным именем Бартоломео-Эстебан, еще раз свернуть — и откроется
площадь Санта-Крус, с филигранной работы железным крестом посередине, и с двумя соперничающими кафе-фламенко по углам.
Калье Пимиенте – Перцовая улица, похожая на «раскаявшуюся прямую». Калье Сусона – улица «имени» печальной истории еврейской девушке Сусанны, страшно отомстившей своему неверному любовнику. Толпа исторических призраков продолжает населять улицу Рейносо, узкую до того, что невозможно расставить руки, и сбивать с пути праздношатающихся туристов. Это не декорации к средневековой драме, здесь по-прежнему людно, здесь живут, — из открытого окна доносится бубнеж телевизора, хозяин дремлет в кресле, жизнь нараспашку. На входе в молодежный осталь – предупреждение хозяйки постояльцам
с ветром в голове – дверь на ночь запирается! Осталь дешевый, а резная дверь лет триста закрывается за такими бродячими путешественниками…
Чаще за кованой решеткой обнаруживается очень обаятельный внутренний дворик, где растут лимонные и апельсиновые деревья… Если решетка заперта, значит это патио частного дома, где укрощенный ползучий плющ карабкается по беленой стене, непременная гераней в горшках, тень и покой. Патио — символ неискоренимой испанской привычки впадать в сиесту — многочасовый и неотвратимый перерыв на еду и послеобеденный сон. Говорят, что этот дефект времяпрепровождения вызван жарким климатом, во что трудно поверить промозглым весенним утром. Если судить по погоде — то вы как минимум в Лондоне, но сиеста всегда напомнит, что вы точно в Испании.
Но и погоду можно исправить. Ровно через улицу от нашей гостиницы (метра полтора пройти) — типичное севильское кафе на три приземистых столика, телевизор, по которому вечно то футбол, то коррида. Хозяин быстро черкает мелом по стойке, записывает наш заказ – козий сыр манчего из Ла-Манчи, андалусские почки в хересе, риоха. Пор фавор, говорим мы вскорости, дос копас де вино риоха мас. Повторите, дескать, репетир, сеньор. Так, нарепетировавшись, можно и заблудиться в лабиринте узких улиц баррио Санта-Крус.
Если выходить отсюда садами Мурильо, где ветер после дождя разносит легкий запах флердоранжа, мимо странного памятника Колумбу (то ли «Пинта», то ли «Нинья», нанизанная на две высокие колонны), можно выйти к Кафедральному собору, где Колумб и похоронен, и к Алькасару. Патио де лос Бандерас, которое ведет к дворцу, к счастью не имеет никакого отношения к знаменитому испанскому голливудцу и укротителю колготок, это Знаменный двор, прихожая. А сам королевский замок в XIV столетии был перестроен из бывшей цитадели халифов. Восьмисотлетнему арабскому владычеству над Испанией уже
приходил конец. Могущественные когда-то династии, все эти Омейяды, Альморавиды и Альмохады давно и безвозвратно ушли в небытие под натиском реконкисты, заканчивался золотой век халифата Аль-Андалус. Испанский король Педро Жестокий призвал из еще мусульманской Гранады строителей и ремесленников, которые и создали ему Real Alcazar, филигранную вариацию на тему гранадской Альгамбры, волшебного дворца и последнего убежища утонченных и сибаритствующих арабских владык на земле Испании. Строители-мудехары (мавры, после реконкисты оставшиеся жить в Испании) воспроизвели для короля стилизованную мавританскую роскошь интерьеров и разбили сады наподобие тех, какими славились дворцы восточных владык. Так собственно и возник стиль мудехар – отголосок, оставшийся после изгнания арабов. Ориентальный архитектурный стиль, который испанцы старались воспроизвести по памяти. Первоисточник лучше искать в Марракеше, но подражание было таким мастерским, что превзошло его. Таинственные истории, связанные с обитателями дворца, стоят того, чтобы посвятить ему несколько часов.
Особенно садам, примыкающим к алькасару. Среди этой пышной растительности, освежающих фонтанов, и изразцовых скамеек в укромных углах король дон Педро Жестокий (такой испанский гибрид Петра Великого и Ивана Грозного) без малейшего колебания расправлялся с родственниками, союзниками и противниками, чем и заслужил своё прозвище. Но как всякий деспот, король был сентиментален, и история его любви к Марии Падилье до сих пор отражена в топонимике прилегающих к Алькасару улиц.
Из дворца, как впрочем и отовсюду, видна Хиральда, соборная колокольня и по совместительству символ города. Кирпич, любимый материал иберийских мусульман, и обилие асулехос – расписанных вручную керамических плиток, выдает первых строителей этой башни, в девичестве бывшей минаретом. В шестнадцатом веке испанец Эрнан Руис достроил Хиральде ренессансную колокольню. А рядом стоит грузноватый, расплывшийся кафедральный собор. В Севилье всё соразмерно человеку, но это строение так огромно, что даже фрагменты, которые удается ухватить взглядом, кажутся циклопическими. Собор рассыпается на делали – готический портал с улетающими в небо статуями святых и отсвечивающий тусклым золотом саркофаг
Колумба, который из Севильи отплыл в свое знаменитое путешествие.
Открытие Америки и бойкое освоение ее богатств благотворно сказалась на Севилье, спасибо Колумбу. Второй «золотой век» города наступил в ту эпоху, когда вслед за мореплавателями в Америку добрался испанский «конквистадор в панцире железном». Морских портов в Испании тогда не было, и богатство почти столетие текло в Севилью, обладавшую монопольным правом на торговлю с колониями, по Гвадалквивиру, реке с горохочущим названием. Но река обмелела, судоходство прекратилось, конкуренты отняли монополию, сокровища были пущены по ветру. На память о былом блеске столицы мира в Севилье сохранился дом Пилата, владение маркиза де Рибера, точная копия иерусалимского дворца римского
прокуратора «в белом плаще с кровавым подбоем». За узорной кованой решеткой, скрытой в зарослях бугенвилеи, мы нашли обширное патио, украшенную арабесками галерею, коллекцию артефактов, которую маркиз и его потомки собирали веками, и удивительно красивый и гармоничный сад, где можно надолго укрыться от шума большого города.
Архитектура Севильи этого счастливого времени так же пышна и избыточна, как темперамент севильцев, которые с рожденья владеют искусством воспринимать жизнь как удовольствие. Крайнее проявление этой страсти – дворец Сан-Тельмо, в котором сегодня располагается местная хунта (ничего дурного она не сделала, просто так называется управление провинции).
Он относится к местной разновидности барокко – «чурригереско», и похож на произведение сумасшедшего кондитера. На его фасаде нет ни сантиметра, не украшенного скульптурами, не завитого в спираль, не облагороженного витражом или медным завитком.

Эта женщина была колдуньей

Кармен: «Она уронила на плечо мантилью, покрывавшую ей голову, и я увидел, что она невысока ростом, молода, хорошо сложена и что у нее огромные глаза. Если бывают на свете колдуньи, то эта женщина была колдуньей». Проспер Мериме. След свободолюбивой цыганки тоже можно разыскать в географии города — у бывшей табачной фабрики, ныне университета. О прошлом фабрики-дворца напоминают голубые с золотом изразцовые таблички Fabrica Real de Tabacos на ограде. Поверх глазурованного символа королевской табачной монополии шкодливые студенты нацарапали немало скабрезностей. Во внутреннем дворе — книжный развал, где эротических комиксов больше, чем учебников. Что поделаешь – игривый дух Севильи, здесь Кармен, подоткнув юбки, скручивала свои бесконечные сигары как полагалось — о внутреннюю сторону бедра. Представляете, какие тут клубились разговоры между ней и ее товарками-сигарерами… У Маэстранцы, знаменитой арены для боя быков, ее Хосе и погубил в порыве ревности. Тут она и стоит, бронзовая, равнодушная и к любви и к смерти, спиной к Гвадалквивиру, лицом к пласа де торос, вдыхая выхлопные газы машин, сплошным потоком текущих вдоль пасео де Кристобаль Колон.
Арена для боя быков в Севилье – одна из самых старых в Испании, и точно – самая знаменитая. Ранней весной корриды еще не проводятся, первые бои с быками начинаются в апреле, сразу после Пасхальной недели. Цена билетов высока, и кто не имеет надежды попасть на трибуну, может купить в местной лавке такой специфический сувенир, как «песок с арены Маэстранцы». К счастью, никому не пришло в голову для пущей аутентичности орошать его кровью павшего на поле быка.
Гораздо более подлинное впечатление производит очередь в кассу Маэстранцы. Накануне открытия сезона корриды здесь собирается полгорода, включая детей и ветхих старух. Полные радостного оживления, они коротают время в очереди, вспоминая Хоселито и Курро Ромеро, знаменитых тореро своей юности, и как махали белым платком с трибун в знак одобрения их мастерства. Это,говорят, было феерическое зрелище, сакральный смысл которого доступен только местным жителям.
И в его первобытной кровожадности, наверное, больше подлинности, чем в разнообразной испанщине, которая так раздражает самих хозяев. И которая в подарочном наборе — фламенко, шелковые шали с кистями a la пташка-Карменсита, пластиковые веера и нейлоновые мантильи – во всеоружии встречают зазевавшегося иностранца. Само собою, любая афиша у входа в таблао (кафе-фламенко) будет утверждать, что именно это заведение и есть самое что ни на есть “el mejor” в своем роде, а представление, разумеется, “tipico” и “autentico”, а сами исполнители шоу – “artistas de primera categoria”. И все это со “убедительной” ссылкой на мнение “Нью-Йорк таймс”. Ключевое слово здесь – шоу. Мы посмотрели его в кафе «Галлос» на площади Санта-Крус. По правде, нас мучили некоторые сомнения — велика была опасность столкнуться с эрзацем для туристов. Но все оказалось не так уж плохо: танцовщицы хоть по-балетному анемичны (в отличие от «стихийных» исполнительниц — дурноголосых и крепких цыганских теток), но очень искусны и не злоупотребляли кастаньетами, кантаоры-певцы стонут сиплыми голосами о страсти и смерти, словом, атмосфера самая непринужденная. Этим духоподъемным представлением мы и простились с Севильей.
Правда, впереди была еще Осуна, небольшой городок на полпути из Севильи в аэропорт Малаги. Он безусловно, заслуживал того, чтобы здесь остановиться на несколько часов из-за нескольких обветшалых, но ренессансных дворцов. Они теснятся на двух (из трех) улицах городка, на вершине холма — собор, с подземной часовней герцогов Осунских. Один из них при императоре Александре Первом был испанским послом в России. Некоторые свойства его широкой натуры, видимо, усугубились в стране пребывания. Как верх экстравагантности упоминается в легендах, которые ходят о герцоге в потрясенной Осуне, его
привычка после каждого приема выбрасывать в Неву золотые подносы и обеденные приборы. Петербург тоже бывал потрясен.
Напротив собора – монастырь кармелиток, в ворота которого мы робко позвонили. Крошечная старушка в огромных очках, сестра Серанхелес, согласилась быть нашим добровольным гидом, и успела показать реликварий и знаменитый изразцовый фриз XVIII века с галантными сюжетами, как вдруг ее посетило сомнение: «Вы из России? А вы христиане?» Добрая старушка с юных 18-ти до нынешних 80-ти только пару раз покидала монастырские стены, и разумеется, никогда не слыхала фразы: «Он русский. И это многое объясняет». Православные её вполне устроили, и утешенная сестра предложила нам вкусное
печенье, которое пекут сами монашки.
Тех, кто летел с нами одним чартером, судьба рассовала компактно по туристским автобусам … Мы встретили их только на обратном пути в аэропорту – в майках с нагрудной надписью «Сиеста форэва», с гигантскими пакетами из популярного среди наших супермаркета «El Corte Ingles». Не сказать, чтоб мы им сильно позавидовали. Впрочем, они нам тоже. У них была неделя моря, солнца и полного, всеобъемлющего, сладкого ничегонеделания.
У нас — Севилья!