На гербе
Амстердама три крестика – три икса
на красном фоне.
Еще б и лист марихуаны.
Город не скрывает пороков.
Достоинства перетягивают.

Утро.

Утренний туман перехлестывает борта набережной.
Может это и не туман, а дым ночных кафе-шопов.
В дыму плывут лодки, мы знаем, что это лодки.

По скользящей над дымкой голове шкипера.
Клубящимися ладошами туман напоследок
гладит дома и баржи, ночующие велосипеды,
хватает за лапы полусонных уток. И тает,
прячется под мостами и тает, превращаясь
в рябь.
Так происходит каждый день, наверное,
лет семьсот. Велосипедисты, тогда еще
–простопедисты — все тех же семьсот
лет спешат на работу, размахивая полами
сюртуков, прижимая шляпы подвязками.
И улыбаются.
Так происходит каждый день и, говорят,
что немцы пришли в Голландию незаметно,
амстердане и не почувствовали коричневую власть.
Пока не попросили сдать велосипеды.
К велосипедам особое отношение. Сравнимое,
может, с отношением к мобильному
телефону, не важно какой, но должен быть.
Голландцы с удовольствием едут на всем,
что не пристегнуто, поэтому, во всех
велосипедных лавках большую треть занимают
средства защиты. Велосипедов так много,
что городские власти создали гигантский
паркинг у центрального вокзала.
За тридцать евро в месяц здесь можно
арендовать двухколесную тачку, похожую
на «Украину» харьковского завода роверов.
Более современный велосипед, вызвавший
бы брезгливость украинского тинейджера,
стоит около четырехсот. Ежемесячно
специальная служба выуживает тонны
железа из каналов.

Но утро когда-то заканчивается.
Только американцы знают четкую границу,
знают точно, что день – это с двенадцати.
В Европе все сложнее. Но приходит день.

День.

Амстердам начался отсюда. Здесь первую
дамбу устроили и город назвали:
“ Амселдам”. Дам, — это плотина, дамба,
Амстел — река. В принципе, если б пиво
иначе называлось, и город был бы другой.
Но он такой, балованный, подростковый,
такой, как детство, не обязательный.
И сто, и двести лет назад путешественники
описывали этот город, как «свободный».
Это не та Свобода с факелом из тех,
кто не верит в свободу. Это внутреннее,
спокойное, как две барышни – полицейские,
которые, держась за ручку, патрулируют.
Это как жизнь на лодке, без антагонизма
к дворцам на набережной.

Днями прошлых годов, мэрия запретила
ставить новые баржи, цена подскочила
до сорока тысяч евро,
даже за полузатопленную лодку.
Но внешний вид жилища амстердамских
бобров не производит впечатления
богатства. К барже подведены свет,
вода, кабельное телевидение, а стоки
разрешено сбрасывать в каналы. Тем не
менее, хоть купаться не тянет, вода
пахнет бризом, отнюдь не одесским.
Раньше воду в каналах меняли
каждую ночь, но качество воды позволяет
делать это и реже. Баржи или лодки
в таком количестве появились после
Войны. Решалась проблема расселения.
Теперь эти плавучие курятники обросли
мхом, антиквариатом и, вероятно,
несметными историями, о которых можно
только догадываться. Жаль, не случилось
пообщаться с аборигенами.
Но это будет следующая история, в
следующем году, тем более плохой английский,
как и для всего, почти, мира, здесь родной.

Над каналами, на набережной, в большинстве
не огороженной, за писсуарами, напоминающими
переодевалки на пляже города Саки, —
второй Амстердам. Каналы здесь были не всегда,
а бутылочные фасады с наклейкой «Аnno 1632»,
не занавешенные окна и крюки на фронтонах
встречали царя Петра и триста лет назад.
К России, как к послушавшемуся сыну, здесь
особое отношение. Мало того, что флаг
Голландии передрали, перевернув, так и
столицу, Питер, устроили по образцу, и
с размахом.

Здесь этого нет. Централ Стейшн, Рейксмьюзем
– провинциальный Эрмитаж, может, единственные
сооружения, делающие столицу.

В остальном – это деревня. Из
поведения радостных при встрече прохожих.
Так ханты-манс после трехсот километров
тайги улыбается любому встречному. Из-за
живности, которая болтается под ногами.
Из-за деревьев вдоль каналов, которым
нашлось место в отвоеванной у воды суше.

Больше всего поразило это в соседней деревушке
– скансене для туристов. В пятнадцати минутах
езды на поезде – услада очей – поселок,
возродившийся, несмотря на победу паровой
тяги над мельницами.
По узким каналам, в одеколоне скошенной травы,
плывут утиные семейства. Козы волокут бидоны
сырья на ферму. Барашки кучерявятся к стрижке.
Немного похоже на Диснейленд, но все Микки Маусы – живые.

В кафе, под столами, как кошки, бродят утки.
Хватают за ноги, еды, не нюхавшие пороха, просят.

Это не зоопарк. Нет вольеров, и крылья не
подрезаны. Шоссе в ста метрах, река –
в двухстах. Плыви, лети, едь на попутках,
если здесь плохо.
Но здесь хорошо. Хорошо туристам, продавалам,

ловко устроившим ловушку для приезжих.
А птицам?
Эх, в следующей жизни буду птицей. В Голландии,
в Заамдаме. Здесь.

Ночь.

Здесь – это и в Амстердаме, на каналах, вдоль
Улиц Красных Фонарей. Птице по вечерам тут делать
нечего. Сколь бы ни ярки были оперения – с неоном
не спорить. Толпа просто раздавит птицу,
мечтающую о любви.

Вот уж где зоопарк! Вдоль вольеров со
жрицами бредет сапиенс. А в стеклянных
дверях, в краске красной люминесцентной
лампы расчесываются, приседают, цокают
языком, разминая артикуляцию, безумно
доступные приматки. Для большинства
пассербаев (а стоит это около 25 евро, в зависимости от типа межполовой стыковки), это не доступно
или неудобно?
Да, не амстердане они вовсе! Причем тут жена,
соседи по тургруппе или фотоаппарат на вершине
живота?
В три-икс городе это не имеет никакого значения.

У канала, сверкая полировкой (посмотрел бы,
как это было при изготовлении), стоит фаллос.
Фонтан. Рядом, как и положено, по конституции,
вращаются два шара.
Тут же — пип-шоу. Даже не удобно таким не
обязывающим словом это называть. На входе
большие фотографии. Как в театре Франка –
крупным планом – лауреаты. И сцены из спектаклей,
где на большом джипе пять пар увлекаются тем,
чем вы не увлеклись в соседней двери. Да вся немецкая порноиндустрия от «А-а» до «Йа-йа» — отдыхает.
Абсолютно.
Абсолютно откровенно, как открытка с текстом,
где «открытым текстом». Кстати, об открытках.
В любом книжном магазине, перед входом, есть
раскладка таких открыток. Содержание для средней
полосы – непозволительное. Заходят ли в
такие магазины дети? А может, и заходят,
иначе бы и детей не было.

Над царством огней ветреного заката
висит сладкий дым кафе-шопов. Кофе
здесь то же предлагают. Есть и пиво, и много
разной воды, столь необходимой посетителю курильни.
И прайс лежит. Вот бы разобраться.
За десять евро на выбор: полтора грамма
фигни из Индии, 1,2 грамма травы из Пакистана.
Как оно ввозится сюда – это понятно.
Страна либеральна ко всему, что дымится.
Интересно, а как выглядят плантации
конопли где-нибудь в Мексике. Может,
огорожены красно-бело-синими флажками
с табличкой: «Фор экспорт ту Амстердам»?

Не искушая здоровье, взяли джоинт –
готовую самокрутку — за 4 евро. Пять
минут пытки горьким дымом и ощущение:
«Блин, пацаны, лучше б водку пили».
Ночь в Амстердаме, ночь не южная – черная,
искристая звездами. В Амстердаме ночь кефирная,
полупрозрачная. Солнце не забывает этот город,
держится лапой за башню Мюнтплейна,
чтоб разогнаться на новый эллипс.
В Питере такие ночи называют белыми.
О-кей, не белые, просто, белесые.
В зеркалах каналов – отражения домов.
Не современных — таких, какими родились.
И вся эта мокрая гладь схвачена зубами фонарей.
Город затихает, с тяжелым вздохом разводные
мосты засыпают. Последнее «Эй!» доносится
от парохода на заливе Эй. Дома закрывают
глаза и только два пня, разглядывая карту
вверх ногами, пытаются найти свой отель.

Первым отключились ноги. Колени превратились
в хорошо смазанные шарниры. Зашнуровать
разболтавшийся шнурок? Это дилемма.
Или идти, широко расставляя ноги, или
присесть-завязать, но потом не встать.
И не понятно было, как в этом городе
ездят машины: не мы ж одни так трезво
ищем путь к дому.
А город не спал. Как подросток в начале
притворился, потом вылез через окно и в
путь. По каналам на лодке, на велосипеде,
пешком. Постигать этот город, искать углы,
не знакомые своим ботинкам. И влюбляться.
В город, каких на свете больше нет.

В Амстердам.