Памплону ждут год. Ее фанаты через сайт sanfermin.com ежемгновенно оповещают весь мир, сколько дней, минут и даже секунд
осталось до начала праздника. Памплона продолжается неделю, но я, вот досада, смог вырваться только на четыре дня. Видимо,
это сработал ангел-хранитель. Я не улепетывал от боевых быков по улице Эстафета, не задирал телят-двухлеток на арене Пласа
де Торос — предпочтя ограничиться ролью простого наблюдателя. Но даже в этом мирном качестве, доведись мне вкусить все
радости Сан Фермина с первого дня до последнего, я бы, наверное, просто умер.

Город на рогах
Триста пятьдесят восемь дней в году Памплона – спокойный студенческий город, чью тишину нарушает лишь очередная вылазка
экстремистов.

В I веке до нашей эры на этом месте располагался небольшой баскский поселок, о чем все давно и благополучно забыли, но
только не баски, о, только не баски, которые помнят 75-й год до нашей эры, словно это было вчера. Они именуют Памплону на
свой манер — Ирунья – и намекают, кто здесь истинный местный, с помощью взрывных устройств, исправно закладываемых в
угнанные автомашины.

Однако взрывы в Памплоне — обычное дело, ими памплонцев не напугать, равно как и кровью на мощеной еще средневековым
булыжником мостовой. Со взрыва петарды — чупинасо – здесь начинается главный праздник города, Сан Фермин. И даже при лучшем
его исходе мостовая все равно предательски заалеет, показывая, в каких местах кидались оземь бегуны, признавая свое
поражение в состязании, выделяющим Памплону из всех испанских городов.

В Памплоне в дни Сан Фермина можно существовать либо в общем режиме, либо никак. После чупинасо, запущенного прямо с
балкона мэрии на площади Консистораль, начинается неделя вакханалии. Сон и сиеста из распорядка дня исключаются. Трезвыми
остаются лишь
полицейские да отдельные иностранные туристы, боязливо обходящие спящих на газонах и штудирующие по путеводителю маршруты,
которыми здесь расхаживал восемь десятков лет назад Хемингуэй. Ныне в Памплоне ему посвящен небольшой памятник, он находится
недалеко от арены, где всю неделю идет ежевечерняя коррида.

Когда я вклинился в праздник Сан Фермина, шел уже четвертый день, и приятели, прибывшие в Памплону к самому началу,
напоминали больше зомби, чем людей. Мигель, осведомившись, не добирался ли я сюда из Малаги пешком, через три минуты пристал
с вопросом, как мне понравился вчерашний забег и еще: почему на корриде я демонстративно сидел от всей компании отдельно.
Пепе все время прыскал от смеха, хотя пояснить причину веселья не мог. Андрес же не сводил с меня напряженного взгляда. Я
посоветовал ему обратить внимание на более достойные объекты вокруг, скажем, на тучных американских туристок в шортах. Но
Андрес возразил, что я — единственный человек, на котором ему, наконец, удалось сфокусировать взгляд сегодня, и он не
собирается расставаться с
приятным ощущением самоконтроля лишь потому, что меня это смущает.

В общем, кондицию друзей надо было догнать, иначе мне грозило в Памплоне полное одиночество. Это заняло немного времени:
все бары и кафе работали в режиме нон-стоп. И хотя толпы жаждущих сметали со стоек и полок батареи бутылок разом, из
безразмерных подвалов подносили еще и еще. Улицы были завалены пустыми бутылками по
колено, идти по тротуару приходилось словно по Пиренеям: прокладывая тропу.

Если бы главными зачинщиками не выступали сами местные жители, можно было бы поклясться, что город отдали на разграбление,
как в Средние века. Памплона пила, пела, плясала и валялась в изнеможении в скверах на траве. В барах температура воздуха
смешивалась с температурой накала, с которой обсуждались прошедшие корриды и футбол (ибо футбол всегда присутствует в жизни
испанца и в любом разговоре он к слову). Не выдерживая этой духоты, я регулярно кубарем выкатывался из заведения и лил на
разгоряченную голову минеральную воду из бутылки, чтобы охладиться и прийти хотя бы в шаткое равновесие с природой.

И с трудом верилось, что среди этого сумасшествия где-то имеются люди, которые, наплевав на шум толпы, несмолкающий
оркестр, пьяный гогот и звон битых бутылок, мирно спят в своих кроватях, трезвые, как при рождении. Они отключились от
праздника, как это
делали все прошедшие годы их отцы и деды, они нацелили организм единственно на то, чтобы набраться сил. Утром они встанут,
наденут белую рубашку, белые брюки, легкую белую спортивную обувь на плетеной подошве. Затем подпояшутся красным, как кровь,
фахином и завяжут на шее паньюэло, того же цвета, что и фахин.

Эти люди — профессиональные и потомственные бегуны энсьерро. Они знают, как бежать от разъяренного стада и какую степень
риска можно себе позволить. Адреналин, который они получат в течение трех минут (столько продолжается пробег быков по 823
метрам,
отделяющим стойло от арены) заменит им все те ощущения праздника, которых остальные добиваются сутками напролет с помощью
алкоголя, песен и плясок.

И лишь нетерпение, страстное ожидание начала энсьерро роднит профессиональных бегунов с праздной толпой.

Стадное чувство
На рассвете на улицах появляются служащие муниципалитета. Они убирают горы бутылок, расчищают дороги от мусора и поливают
мостовые водой. Они же перегораживают деревянным забором всю дорогу от стойла на улице Санто Доминго до Площади быков. Их
цель: защитить витрины магазинов, мимо которых пролегает путь стада, и перекрыть боковые улочки, чтобы не дать быкам
возможность свернуть с дороги. И, конечно, деревянный забор защитит толпу зевак, которая облепит весь путь энсьерро с
первого до последнего метра.

В семь утра вдоль прогона уже стоят посты полиции и наблюдателей от мэрии. Они не могут запретить непрофессионалам
присоединяться к группе бегунов, но зато хотя бы бдительно следят, чтобы в эту группу не затесались пьяные или люди, не
одетые подходящим
образом. Точнее, не обутые: потому что правильная обувь для энсьерро — главное. Туристы, всю ночь напролет куролесившие и
начисто потерявшие ориентацию, убеждены, что смогут стремительным меркурием пролететь перед носом быка в спадающих шлепанцах
или
модельных туфлях на высоким каблуке. Им не приходит в голову, что, участвуя в энсьерро, они подставляют не только себя, но
и других бегунов, которые споткнутся об упавшего — и возникнет куча-мала, на которую во весь опор понесется ошалелое стадо.

Но несмотря на бдительность полицейских, приезжие регулярно таки ухитряются проскочить через изгородь и присоединиться к
бегущим. Они накачались вино тинто, они полны уверенности, что быки – это что-то, не опасней компьютерной игры, и в случае
неудачи всегда можно взглянуть на монитор: сколько жизней у меня там еще в запасе? Потом имена злосчастных туристов мелькают
в сводках информационных агентств, бедолаги дают интервью с больничных коек и только компрометируют энсьерро и тех людей,
которые готовились к нему весь год.

Вот тут и пришла пора сказать пару ласковых слов в адрес Хемингуэя. Дело в том, что раньше туристы в энсьерро не
участвовали. Они о нем просто не знали. До выхода в 1924 году романа «И восходит солнце» слава о памплонской забаве не
выходила за пределы Испании. Это было чисто наше местное действо, порожденное тем, что в Памплоне быков, привезенных для
корриды, помещали не рядом с ареной, как везде, а в другие стойла, на
Санто Доминго. Но просто так перегонять стадо на корриду пастухам было скучно, вот они и придумали развлечение.

Или бой, или на убой

7.45 утра. Осталась всего четверть часа до выстрела пушки. Группа корредорес — бегунов — в своих бело-красных костюмах
выстроилась возле Санто Доминго. У всех в руках свернутые газеты, единственное оружие. Правила строго воспрещают дразнить
быков и дотрагиваться до них, но никто этого не соблюдает: иначе зачем вообще вся забава?

Некоторые из корредорес громко поют, чествуя Сан Фермина и обращаясь к фигурке святого, установленной неподалеку.
Большинство же нетерпеливо посматривает в сторону загона, щекоча себе нервы образом врага, затаившегося за большими воротами.

Быки доставлены в Памплону из Андалузии и центральной Кастилии. Это именно боевые быки, выращенные специально для корриды:
они агрессивны, нацелены атаковать даже при полном отсутствии опасности, но главное — они никогда не видели человека. Их
специально держали на огромных площадях (500 га как минимум), подвозя сено на тракторе в момент, когда стадо паслось в
другом месте. И везли их в закрытых машинах: чтобы не восприняли
человека привычной деталью обстановки.

Большинство из быков — четырехлетки. В пересчете на людские представления, это что-то вроде 20 лет, то есть в самой силе и
стати. С двухлетнего возраста они уже начали драться между собой и проигравшего всегда добивали. Смысл жизни такого быка —
вечный поиск сражения.

Независимо от того, победил бык или проиграл, коррида в его жизни бывает только одна. Бычий интеллект высок, не ниже, чем у
лошади. Это животное отлично запоминает поведение матадора на арене и если выпустить его туда повторно, станет ходячей
машиной для убийства.

И вот теперь стадо бестий, отлично отдохнувшее за ночь, нетерпеливо фыркает за воротами в ожидании. Ровно в 8.00 раздается
выстрел: сигнал, что двери стойла распахнулись. Через пару минут — второй выстрел. Он означает, что все быки покинули
загон. Но бегуны — не самоубийцы и не ждут повторного предупреждения. С первым же скрипом ворот надо двигаться — и не
просто стремительно, а так, будто тебя ошпарили, будто сам чупинасо
хвостатой кометой несется за тобой след в след.

Вся соль в «сомбре»

Вчера наша компания смотрела энсьерро с балкона дома на улице Эстафеты, на том ее отрезке, который называется «кривая».
Этот участок действительно изобилует резкими неожиданными поворотами. Поэтому на нем дежурит больше всего санитарных машин.
Профессиональные корридорес хорошо знают маршрут, а вот любители здесь падают чаще всего. Страшно не это, а то, что упав,
они тут же пытаются подняться, чего делать нельзя категорически: на недвижное препятствие бык никогда не наступит, он его
перешагнет.
Зато все, что шевелится, тут же привлекает его яростное внимание.

Но вчерашний энсьерро прошел спокойно: сначала стайкой пролетели по «кривой» корридорес, за ними, высекая искры из мостовой
— быки, несущие свои шестисоттонные туши так легко и свободно, точно у них налажены свои взаимоотношения с земной силой
тяжести.

Следом за стадом увязался было какой-то турист в панаме и с видеокамерой на боку, но получил палкой от пастуха, замыкавшего
перегон, — и поделом. Чутье у быков исключительное, ощутив присутствие человека даже в десятках метров за спиной, они могут
вернуться и вплотную заняться выскочкой.

Сегодня же мы решили смотреть финальный этап энсьерро на Пласа де Торос. Это третья в мире по величине (после мексиканской
и мадридской) арена для корриды. Как везде, здесь есть солнечная и теневая стороны: «sol» и «sombra». Различия между ними в
комфорте и в цене. Но местные «соль» и «сомбра» отличаются больше, чем арены остальной Испании.

Публика, чинно занимающая теневую сторону, респектабельна и нешумлива. Она не сидит на грубых лавках, а подкладывает под
изнеженные седалища специальные подушечки. Арену она инспектирует через театральные бинокли и демонстративно делает вид, что
трибуны «соль» не существует. Или кидает в ту сторону косые взгляды, когда шум перекрывает весь допустимый уровень децибел.

А солнечной трибуне только того и надо. Ее зрители пришли не столько корриду посмотреть, сколько поорать, попить с друзьями
вина и объяснить всеми доступными способами трибуне «сомбра», что им плевать на все косые взгляды.

И только когда матадор на арене начинает улепетывать от быка, или убивает его медленно и неумело, обе трибуны встают в
едином порыве и начинают швырять на поле все, что есть под рукой. Трибуна «соль» кидает пустые бутылки, яблочные огрызки и
шкурки от бананов. Трибуна «сомбра» — свои подушечки.

На ежевечерней памплонской корриде мы с друзьями сидим пока еще на солнечной стороне. Но шумим меньше других и уж тем более
не зубоскалим в адрес зрителей в тени. Это — удел двадцатилетних юнцов. Мы же поколением старше, так что находимся ближе к
состоянию, когда, поважнев, начнем чинно занимать свои места на трибунах «сомбра» и делать вид, что не помним время,
проведенное на «соль».

Святой сомнительной репутации

Впрочем, по утрам на Пласа де Торос царит куда более демократичная обстановка, чем вечером. Бешено наяривает оркестр. На
арену выскакивают зрители — они уже не могут сидеть спокойно, им надо постоянно двигаться.

Но вот слуги (именно так переводится слово «мосо», которым работников арены называют по старой традиции) загоняют народ
обратно на трибуны. Выстрел уже прогремел, энсьерро начался. Сначала он никак не дает о себе знать, и мы застываем,
напряженно вытянув шеи. Наконец, слышится дальний гул, в котором живое воображение тут же рисует и вопли ужаса, и
предсмертное хрипенье, и каждый из нас на секунды воплощается в тела бегунов в стремлении добавить их ногам свои силы
(точней, остатки сил, потому что максимум алкоголя, минимум сна и танцы без остановки уже выжали нас, как дольку лимона для
«Сангрии»)

Гул распадается на отдельные голоса — на арену кубарем вылетают первые корридорес. За ними еще, и еще. Их одежда в песке и
пыли, и зрители напряженно всматриваются: это кровь или фахин алеют на боку бегуна? Тут на поле темной ордой выкатывается
стадо, но, в
отличие от корредорес, оно не соображает кинуться врассыпную, а автоматически проносится по арене и с топотом скрывается в
стойле. Ворота запахиваются: энсьерро закончен. Раньше радио молва доносит — жертв нет, есть только одна контуженная
француженка, которая пыталась дотронуться до пробегавшего мимо стада рукой. Теперь быки смогут утолить свою ярость лишь
вечером на корриде.

Что ж, это был последний энсьерро нынешнего праздника, посвященного Сан Фермину. Кстати, не очень понятно, почему именно
этого святого чествуют в Памплоне с такой помпой: он не является покровителем города, он просто здесь когда-то родился, а
жил, епископствовал и принял мученический конец совсем в других краях.

И уж совсем неясно, почему во имя святого надо бежать перед стадом. Сам Фермин никогда столь экзотическим образом свою
приверженность христианству не выказывал. Хотя вид, в
котором он ныне предстает перед публикой в роли небожителя — голова не на плечах, а в руке — наводит на размышления. Не
зря испанская пресса то и дело поднимает эту тему, называя Фермина «святым с сомнительной репутацией».

Впрочем, памплонцы убеждены, что все пересуды — из зависти. Немало городов в других провинциях пытаются подражать их
обычаю и затевают энсьерро на своих улицах. Безуспешно! Атмосферу, которой наэлектризована Памплона в дни святого Фермина,
нигде пока воссоздать не удалось.

В этом счастье Памплоны. И в этом ее горе. Потому что праздник имеет свойство кончаться. И тогда на площади перед мэрией
снова собираются люди. Слезы текут из прекрасных глаз женщин, а лица мужчин искажены горем невосполнимой утраты (мы — очень
артистичный народ, поверьте).

Памплонцы убиваются так, словно жизни в городе пришел конец. И тогда вспоминаешь, что настоящее название Памплоны —
Помпея. Гнеем Помпеем звали главу римлян, преобразившего баскскую деревушку. Видимо, за сие формальное сходство, за
нахальное родство с городом, давно канувшим в небытие, и наказана испанская Помпея ежегодным горем.

Но история повторяется дважды. Трагедия произошла давно, значит, теперь подоспело время фарса. И потому памплонцы с полным
правом могут держать в руках свечи и навзрыд голосить: «Побрэ де ми! Горе мне! Сан Фермин закончился»…