Все началось с того, что мы с Женькой решили на недельку съездить в Египет. Хотелось, конечно, в Табу, поближе к земле обетованной, но там можно было остановиться только в пятизвездочном отеле, что никак не соответствовало нашему обоюдному желанию сэкономить. Когда встал вопрос – Хургада или Шарм эль Шейх – Африка или Синайский полуостров – Женька радостно вскричал: «Заберемся на ГОРУ!» — и все в один миг решилось. Я стала копать самые дешевые предложения в Интернете, и вскоре нашлись две путевки по триста баксов в двухзвездочный отель «Голубой риф» на самой окраине залива Наама Бэй в Шарме. И мы полетели навстречу ГОРЕ, на которой Моисей беседовал с Богом и получил от него заповеди и каменные скрижали веры!

В первый же день купили экскурсионный тур — продолжительность экскурсии около 15 часов, выезд из отеля поздним вечером. Нам предстоял почти трехчасовой переезд на автобусе (230 км), затем ночной подъем на гору Моисея (она же Синай, она же Хорив — 2285м над уровнем моря). По преданию, встретившим там рассвет Господь отпускает все грехи. После восхода солнца — спуск к подножию горы и экскурсия по православному мужскому монастырю Святой Екатерины (IV века н.э.). Он известен своими древними иконами, а алтарь храма построен на корнях Неопалимой купины (терновый куст, в огне которого Господь явился Моисею). «Паломники со всего света стремятся в эти святые места», — театрально поведал нам наш хитрый и толстый отельный гид Мохамед, продавая путевки за 45 долларов на человека. Предполагалось, что к обеду следующего дня мы вернемся в отель — усталые, но довольные.

Когда мы подъехали к подножью горы, было уже совсем темно. Еще в автобусе арабский русскоговорящий гид Али раздал всем карманные фонарики, предупредив, что батарейки не вечны и что если мы разобьемся по парам и будем пользоваться одним фонариком на двоих, то как раз тогда до рассвета электричества хватит всем. Высадили нас на песчаной площадочке и сразу повели в монастырскую лавку. Там торговали иконами со всевозможными сюжетами, но туристов прицельно оттирали к полке с диптихом с Неопалимой купиной и Иисусом, писанными на кусочках верблюжьей кожи, по цене 26 долларов за штуку. Эти иконы необходимо было взять с собой на ГОРУ, чтобы с первыми лучами солнца осветить и освятить их одновременно. Продавались и серебряные колечки с выгравированными сердечками и надписью «Сант Екатерина» за 8 долларов. Народ забезумствовал и скупил много-много всякого разного. Вообще я заметила, что наш народ любит все покупать. И любит все покупать много-много. Мы с Женькой сэкономили и решили хранить все воспоминания в душе.

Кроме монастырской лавки на ночной площадочке была лавка бедуинская, где продавались накидки, «арафатки», теплые шарфы и палантины, а также шапки, перчатки, платки, ковры и всякое другое теплое, во что можно завернуться на ГОРЕ. Но мы тогда еще даже не догадывались, насколько наверху холодно и поэтому утеплителей не купили.

Последней достопримечательностью первой стоянки был туалет ценою в фунтик. Мы пренебрегли и им. Хотя народ быстренько образовал посреди пустыни знакомую очередь к дверям с заветными картинками.

Пока люди делились в этих трех заведениях с арабами денежками, Али времени не терял и привел к автобусу Махмуда, будущего проводника нашей группы. Небольшого росточка крепкий сушеный бедуин в сандалях на толстый шерстяной носок, в длинной белой ночнушке и душегрейке-безрукавке поверх, на голове искусно завязанная «арафатка», гордый взгляд, орлиный профиль, гортанная речь.

— Чтоб в темноте группа не порастерялась и не перепуталась с другими, Махмуд будет вам громко кричать «Сим-сим» на протяжении всего подъема, — объявил Али. И Махмуд тут же громко закричал: «Сим-сиииииииииииим!»

И мы тронулись… По дороге в монастырской столовой группа оставила свои сухие пайки, чтобы не тащить их в ГОРУ. Вернемся – позавтракаем! А сейчас – полвторого ночи, и впереди – неизвестность…

Рядом со стенами монастыря в самом начале шестикилометровой верблюжьей тропы нам преградила путь рамка металлоискателя и несколько охранников-полицейских. Сумки осматривались, в моей даже один из представителей власти поковырялся лениво. Прошли рамку – тут же на нас набросились бедуины с шапками, перчатками, платками и прочим утеплителем на продажу. «Купи, купи, купи», — наперебой скандировали они. Здесь же вдоль тропы горами высились лежащие верблюды, грязные и вонючие до невообразимости, но с гордо поднятыми головами. Некоторые жевали, но по всей видимости свои позавчерашние воспоминания о еде… «Камэль! Камэль! Ехать! Вэрблют!» — причитали стоящие рядом с ними бедуины.

Махмуд повелительно крикнул «сим-сим» и быстро-быстро зашагал в темноту по камням, песку и верблюжьим какашкам. Мы поспешили за ним, пока его ночнушка-халат еще слабо белел перед нами. Включили фонарики. Подъем по серпантину начался. Всего на нашем пути предполагалось сделать пять привалов: четыре с отдыхом по пять минут, а пятый – последний – с часовым передыхом перед последним рывком на вершину. Сорок пять минут мы очень быстро бежали за неутомимым Махмудом, стараясь не отставать. Холодало. Температура упала градусов на пять-семь и вместо 14-15 С уже была по ощущениям 8-10 С. Ветер дул то в лицо, то в спину, в зависимости от того, как петляла наша тропа. То и дело сзади кричали «Камэль!» и нам приходилось отскакивать из-под копыт шумно дышащих верблюдов, на которых восседали те, кто не захотел собственноножно донести свои грехи до вершины. Женька сразу надел на себя и свитер, и кожаную куртку, а я бежала в теплой кофте, приберегая куртку в Женькиной сумке как последний козырь для утепления. Руки и лицо мерзли, пришлось повязать платок, чтоб не надуло в разгоряченную шею и уши. Все это живо напомнило мне школьные соревнования по лыжному марафону, когда быстро колотится сердце, пот стекает по спине в трусы, горят щеки, мокнет и леденеет нос…

Первый привал встретил нас сколоченным из досок бедуинским сараем, в котором на высоких каменных лавках были расстелены грязные циновки. Мы плюхнулись, и с наслаждением вытянули ноги – пять минут отдыха показались раем. Попа сразу отморозилась на ледяном камне. Циновка тепла не давала. Хозяин сарая радушно предлагал нам банки колы, спрайта и других безалкогольных напитков за пару-тройку долларов. Также можно было заказать ему горячие чай-кофе-шоколад, которые он спешно варил в одной и той же грязной алюминиевой турке и разливал в белые пластиковые стаканчики. Варево стоило от 10 до 20 фунтиков (2,5 – 5 долларов). Тут же рядышком на плоском камне были вырублены фигурки девочки-мальчика со стрелочкой, и я заглянула по направлению. О! Рядом с импровизированным сортиром — низеньким домиком, сплетенном из прутиков, сухих пальмовых ветвей и травы сидел на корточках бедуин и торговал входом по 2 фунта. Мы пренебрегли.

Три следующих отрезка пути и привала мало отличались друг от друга: та же пыльная дорога из камней, песка и помета, те же крики «камэль», та же вонь, и только угол подъема стал побольше, сердце заколотилось побыстрее, холодать стало резче и пот быстрее стекал в трусы. Такие же сарайчики, те же каменные скамьи с циновками, пронизывающий насквозь ветер и на каждой стоянке – плетеный туалет все дороже и дороже. Бедуины, предлагающие верблюдов; сами верблюды, грустно лежащие бесформенными горами посредине мира; гортанные крики проводников соседних групп. Всего к нижней площадке причаливают 10-12 автобусов каждые два дня, как говорил нам Али. Это означает, что 182 ночи в году к вершине в кромешной темноте устремляются примерно 500 человек со всего мира.

На предпоследней мы посидели подольше – минуток десять – и Махмуд предупредил, что дальше «ровная» дорога кончилась и начинаются ступени, числом всего шестьсот пятьдесят до следующей стоянки. То есть путь подходит к логическому вертикальному завершению. Уставшим, больным, пожилым и детям он посоветовал через каждые 20-30 ступенек отдыхать, скомандовал «сим-сим» и унесся вверх архаром. Мы полезли за ним. Не помню точно, до этого момента или уже на ступенях я начала тихонько подвывать и поскуливать Женьке, умоляя не мучить меня более и пристрелить на месте как загнанную клячу. Он мудро отвечал, что сейчас начнет чистить свой наган…

Сколько времени мы ползли вверх по нескончаемой лестнице – не помню. Пальцы левой руки, которыми я, повиснув, зацепилась еще на прошлом перегоне за ремешок Женькиной куртки, онемели и застыли ледяными ноющими крючками. Темнота скрывала мое выражение лица и не было стыдно перед впереди ползущими за скупую слезу, пробивающую чистую тропинку по пыльной, шершавой от ветра щеке. Где-то посредине вертикального взгона, оторвавшись на миг от спринтеров и стайеров, в абсолютной темноте оказавшись один на один с огромным валуном, мы пописали за ним на пронизывающем душу ветру. Теплее не стало.

Кто-то за спиной громко выкрикнул: «Триста пятьдесят восьмая!» — и стало ясно, что середину этого отрезка взлета мы миновали! Ступенчатый подъем становился уже, неровные камни громоздились под ногами в полном беспорядке и ничто не напоминало мне одесскую лестницу, изображенную в фильме великого Эйзенштейна. Кеды, мои новенькие белые кеды, знавшие до сего момента лишь отмытую дождями до блеска городскую мостовую, озябши знакомились теперь уже не с верблюжьими, а с козьими напоминаниями о былой еде. Дважды я пыталась зацепиться за Женьку и второй рукой, но тогда его начинало покачивать и становилось понятно, что Боливар не выдержит такого испытания… Оглянувшись (хотела сказать – назад – смешно, ей-богу), так вот — оглянувшись вниз, я увидела длинную вереницу огоньков, которая, изредка прерываемая загораживающими путь скалами, тянулась от самого подножья по серпантину. Зрелище было впечатляющим. Уже тогда мне захотелось воскликнуть: «Зачем я это сделала?!»

В тот миг, когда мы одолели верхнюю из шестисот пятидесяти ступеней, ведущих к последнему бедуинскому пристанищу, я испытывала смесь чувств отчаяния, раздражения собственной глупостью и дикого холода, который сковал уже не только открытые части моего организма, но и пролез во все обильно смоченные потом закоулки моей души. «Сим-сим! Отдых сорок пять минут!» — торжественно объявил Махмуд. Группа забилась в тесный сарайчик, стены которого могли защитить от ветра, я наконец разрешила себе надеть куртку, но теплее от нее не стало. Две худенькие девчонки, причитая, сдирали с себя мокрое белье, быстренько вытаскивая из сумок сухие майки. «Умнички!» — восхитилась я и мгновенно, спрятавшись под курткой, стянула с себя совершенно мокрый бюстгальтер. Стало не так обжигающе холодно. Сарайчик наш освещался газовой горелкой, волшебник-бедуин колдовал над туркой. Уже не один, и не два паломника радостно тянули к нему доллары в надежде согреться горячим питьем. В углу хибары ровными стопками возвышались драные, старые, грязные и невероятно красивые шерстяные одеяла. Народ сразу начал к ним подбираться, и выяснилось, что 10 фунтов обеспечат их прокат в течение всего оставшегося нам на ГОРЕ времени. Все стены были увешаны тряпьем – таким же пестрым и нарядно-рваным, как одеяла, кое-где выглядывали неструганые доски, гордо именуемые на моей Родине горбылем. Они все были подробнейшим образом исписаны ночными постояльцами. Здесь были, как оказалось, не только «Ося и Киса», но и Патрики, Смиты, Корнейчуки, Штейны, Сан-ван-юки, Кимы и многие-многие другие. Летоисчисление под именами начиналось с 2002 года, что позволило нам с Женькой определить время сколачивания этого жилья. Свои имена мы там не увековечили.

Было полчетвертого утра! Мы одолели подъем примерно за два часа: кто-то быстрее, кто-то медленнее, но к половине четвертого живчик Махмуд сосчитал всех членов группы не один раз и убедился, что все дошли до последней стоянки благополучно.

Отдельное слово оброню и о ценах на самый верхний местный туалет: 5 фунтов. За доллар к нему решились выстроиться только наши японские друзья из соседнего автобуса. Остальные немцы-итальянцы-французы исчезали во тьме, еще даже не представляя опасности такого отхода вбок и в сторону. Только лишь когда рассвело, стало ясно, что вершина ГОРЫ – она и есть вершина, и «отходить в сторону» могло бы запросто означать «упасть вниз». Но нам везло. Видать, Господь приглядывал с этого момента. Уже в Москве я поняла, что не успокоюсь, пока не пойму, как действует туалет в ловких руках бедуина, его охраняющего. Ласковый Интернет предложил мне путевые заметки многих и многих, и наконец я нашла свидетельство очевидца, все-таки отважившегося заглянуть внутрь. Решусь процитировать Тимура Литовченко (киевского писателя и журналиста): «Я поспешил воспользоваться услугами бедуинского туалета. И неожиданно для себя совершил поразительное открытие. До этого я думал, что самое грязное и отвратительное отхожее место видел прошлой осенью на одной из автостанций, лежащей на полдороги между Киевом и Уманью: пол здесь был покрыт смесью грязи и мочи как минимум на сантиметр. Но увиденный ныне бедуинский туалет безусловно побил даже украинский «рекорд». В общем-то, это неудивительно: ведь бедуины тупо поставили фаянсовый унитаз на голую скалу, даже не подумав пробить что-то вроде выгребной ямы! Что за смесь плавала в том унитазе, описать невозможно. А слой нечистот… вырывался из-под плетеных стен наружу и уходил вниз по каменистому склону горы…» Ну да ладно, больше не буду о грустном. Пока.

До рассвета нам оставалось чуть меньше трех часов. Солнце встает в 6.10, поведал нам Махмуд, а в четыре часа утра мы должны покинуть хибарку и подняться по оставшимся ста ступеням на самую вершину. И там уже наша группа сможет расположиться поудобнее на юру, подмяв под себя голые ледяные валуны, и через пару-тройку часов встретить рассвет. «Мы же замерзнем там навсегда! Зачем так рано подниматься?» — тупо вопрошали мы у нашего проводника, не желая уходить от спасительной ветрозащиты. «За вами идут еще десять групп – где же могут уместиться пятьсот человек, как не рассеявшись по всему склону…Не волнуйтесь, наверху можно взять напрокат и матрац», — ласково отвечал Махмуд. Черные глаза его задорно посверкивали из-под арафатки. Он натянул шерстяные перчатки и набрасывал на окоченевших туристов одеяла, гортанно приговаривая: «10 фунтов – вон туда!» и подталкивая их к выходу…

«Stupid», — отчетливо и отчаянно произнес за спиной американец, который, как и мы с Женькой, решил никуда до рассвета не лазить. Сто ступеней мы одолеем за пять минут, решили мы и затаились, свернувшись в единый клубок под пыльным бедуинским одеялом. Раз в полчаса я вылезала из вороха и чечеткой отогревала заледеневшие в кедах ступни. В остальное время я учила Женьку молитвам «Отче наш» и «Богородице Дево, радуйся!» Он внимал без особого благоговения, но урок усваивал прилежно. Вспомнилось, как по дороге к ГОРЕ в автобусе экскурсовод Али упорно называл Деву Марию Благородицей. Пить не хотелось, есть не хотелось. Было желание не думать о горячей московской ванне, но мысли все время возвращались именно к серо-мраморному родному кафелю и зеркалу, запотевшему от горячего пара… Фотоаппарат – старенькая мыльница – заиндевел и подозрительно вяло перематывал пленку от кадра к кадру. В нашем тряпичном бараке сменялись национальности, вероисповедания, всё следующие и следующие люди пили кофе-чай из закопченной джезвы, все меньше и меньше становилась гора одеял. «It is possible to rent the whole mattress at the top of mountain!» — радостно крикнул какой-то запоздавший англичанин в тонких, обтягивающих крепкие ножки велосипедках и кроссовках на голую ногу. «Ти справу розповидаэш! Треба идди в гору и узяти матрац», — довольно отозвался крепкий хохол с посеребренными инеем усами и выбежал в ночь.

Женька постановил выйти из убежища без десяти минут шесть, чтоб неспешно за двадцать оставшихся до восхода солнца минут преодолеть последнюю дистанцию. За скрипящей и раскачивающейся на одной петле дверцей сарая заметно поприбавилось шуму. Разномастная европейская речь мешалась с арабской, украинская мова вплеталась в японско-китайские нежные рулады, совершенно безумный, урезанный и исковерканный английский кое-как связывал всех воедино. «Вавилонское столпотворение», — пронеслось у меня в голове… Проводники поочередно орали вниз с горы запаздывающим, подстегивая их зычными призывами:«Али-бабаааааа!», «Мишооооооооо!»,«Сим-сииииииииииим!», «Яллаааааааааа!»

В назначенное время мы распрямились, взглянули друг на друга и мужественно шагнули на улицу. Светало. Перед нами вели людей в небо сто каменных валунов и валунчиков, неровных, выложенных заботливыми монахами 10-13 веков назад. Слева над горизонтом разливалась по затуманенным верхушкам скал алая полоса зари. «Бежим! Не успеем к восходу!» — вдруг как-то тревожно крикнул Женька и, схватив меня за руку, потащил вверх прямо по крутому и гладкому боку огромнейшего валуна рядом с импровизированной лестницей с вялой вереницей тянущихся по ней паломников. Одеяло, в которое я была закутана как кокон, мгновенно раскрутилось и бросилось мне под ноги. Крепко вцепившись в Женьку одной рукой, пытаясь забросить на спину сползающее одеяло другой, я бежала в гору совсем уже не как горная козочка, а как тяжелый столетний крокодил, пыхтя и отдувая мгновенно вымокнувшие пряди волос. Косынка сбилась на плечи, щеки пылали, сердце торопилось выбранить всех и вся. «Брось меня!» — громко и жалобно выкрикнула я, но Женька только крепче сжал мне кисть и прошипел,оглядываясь: «Пристрелю на вершине! Пока терпи! Немного осталось!» Увидев мое лицо, перехватил свободной рукой одеяло, и у меня тут же открылось пятнадцатое дыхание. Через три минуты мы обогнали ползущих и оказались на самой вершине ГОРЫ!

Взору представилась удивительнейшая картина. Посредине небольшой площадочки стоял каменный, криво, но крепко сложенный домик – часовенка Святого Моисея. Монахи монастыря Святой Екатерины несколько раз в неделю служат здесь Божественную Литургию, с удивительным упорством поднимаясь пешком на ГОРУ. И спускаясь потом с нее! По сторонам часовенки метра на два-три шла ровная каменная терраса со ступеньками, каменной полуразрушенной оградой и намертво впаянными в каменные многовековые изъеденные временем столбики металлической решеткой. В пятиметровом квадратном уступе чуть ниже роились бедуины и груды пестрых поролоновых матрацев. Сотни людей облепили голые выветренные склоны, зацепившись лишь честным словом за край пропасти и рискуя навсегда свернуть себе шеи. Некоторые поднявшиеся сюда задолго до рассвета скрючились на подстеленных бедуинских матрацах, другие пытались согреться, подпрыгивая и потирая ладони. Мы взобрались на полуразрушенную ограду, зафиксировались локтями и коленями в решетке, я достала окоченевший фотик и огляделась.

Было сравнительно тихо для такого скопления народов. Все истово ждали солнца. Как настоящие египтяне. С надеждой на Величайшего Ра, который не только осветит, но и обязательно согреет!!! На востоке полоски облаков, напомнившие мне старинную стиральную доску, краснели все отчетливей и отчетливей. Верхушки скал в тумане образовали совершенно неправдоподобный лунный волнистый пейзаж, охваченный клюквенным парящим киселем. Перед нами молоденький православный священник в одной тоненькой черной рясе неумело клеился к двум веселым девушкам. Щеки его алели: то ли от близости святого момента, то ли от несказанного холода (0 С с ветром), то ли от общения с миленькими розовенькими барышнями. Крепкий хохол в «арафатке» рассказывал на нехилом украинском о своих четырех женах русской бабке, которая недоверчиво качала головой, прикрыв краем платка широко распахнутый рот. «Фатима, Гюльчатай, Земфира и Оксана», — перечислял он ей, загибая могучие пальцы, унизанные серебряными кольцами Святой Екатерины.

К десяти минутам седьмого стихло совершенно, раздавались только сухие щелчки фотоаппаратов, некоторые включили видеокамеры. Я в уме репетировала Иисусову молитву, чтоб не забыть попросить об отпущении всех-всех грехов. Солнце помучило нас еще минут десять, а потом стало очень быстро подниматься над киселем. Красный цвет в какие-то пять минут сошел на нет, уступив ярчайшим бело-желтым всплескам. Вот тут народ зашевелился, кто-то стал кричать: «Пригнитесь, не можем сфотографировать самого главного!», «Молодой человек в сером на валуне! Отклоните голову влево (вправо)! Не видно!!!» Кто-то радостно и громко сообщал Москве по мобиле о восставшем солнце. Я торопливо щелкала объективом и причитала полушепотом «Отче наш!» Женька, повязанный моим голубым платочком как банданой, послушно бубнил «Аминь! Аоум! Амэн!» и т.п. На какой-то момент мне стало радостно. Вот, думалось мне! Свершилось! Наконец-то! Дождались – и можно спускаться обратно вниз! Какая-то экзальтированная девушка за спиной в экстазе вскричала: «Ах! Ах! Я еще! Еще! Еще раз обязательно сюда заберусь!!! Грандиозно! Величественно!!! Ах-х-х!!!» «Идиотка!» — констатировала я.

Потоптавшись еще минут десять, нафотографировавшись вволю, народы постепенно стали скидывать одеяла и спускаться к верхней хибаре бедуинов. К пальмово-прутиковому туалету опять образовалась японская не жадная до долларов очередь, остальные довольно бодро топали ниже, рассчитывая спрятаться за оттаивающими валунами. Верблюжьи проводники оживились и вновь залопотали «Камэль, камэль!», похлопывая валяющихся кораблей пустыни по свалянным серо-буро-коричневым горбам. Все паломники решительно разделились на две группы. Ослабленные решили возвращаться вниз по уже пройденному и испытанному верблюжьему серпантину, проложенному египетскими властями в 19 веке, а отчаянные (вроде нас с Женькой) спускаться почти вертикально по ущельям, пересчитав к нашим 750-ти пройденным туда-обратно еще 3 000 ступеней, заботливо вырубленных в скалах трудолюбивыми монахами веке этак в шестом-седьмом. Разнокалиберность их потрясала: некоторые лишь на полступни опускались от уровня предыдущих, а до других приходилось прыгать вниз чуть ли не на полметра (весьма проблематично для моих таксячьих ножек!), иные были шириной с обеденный стол, а рядышком на следующую еле-еле умещалась моя маленькая ступня. В некоторых местах качающиеся камни были уложены серпантином – крутизна брала свое. Я думала, что на вершине с приходом к нам Бога РА кончились все неприятности. Действительно, стало теплеть, вскоре я сняла куртку, а Женька свитер. Спускались медленно, но уже через полчаса начали ныть колени. Сначала я не поняла, как это будет мне мешать сию минуту, через час, через два, через день, через три дня, через неделю…

Вот когда я по-настоящему пожалела о том, что не выпросила у детей цифровой фотоаппарат! Красотища была такая, что хотелось поминутно фотографировать все-все-все на память и на хвастовство по приезде. Мол, вот среди какого великолепия мы шагали отвесно вниз! Выветренные суровыми синайскими ветрами бурые скалы, абсолютно лишенные какой бы то ни было растительности, причудливо нагроможденные валуны, изогнутые неким природным усилием ущелья, острые пики вершинок и верхушечек различной формы и величины. Это был уже не лунный нереальный пейзаж, открывшийся нам с рассветом с самой вершины, это были суровые картины многовековых земных будней… Рай для альпинистов, как позже скажет мне наш программист Погожев, увлекающийся скалолазанием. На пути вниз нам встретились две высокие арки, сложенные монахами из огромных камней над лестницей в узких ущельях. Али еще в автобусе рассказывал, что раньше арок было десять, и у каждой раньше стоял монах, которому исповедовались и принимали отпущение грехов спускающиеся с горы. Пройдя через уцелевшие две и спустившись чуть ниже, можно было оглянуться, задрать голову и в проеме арки увидеть яркое, чистое синеющее небо. Многие останавливались и фотографировались в проемах арок на фоне этой захватывающей дух красоты.

Местные жители и здесь организовали свой маленький бизнес. На очередном крутом повороте нам встретился совсем малыш, торгующий с деревянного импровизированного лотка камнями разной величины, круглыми или распиленными вдоль и поперек, а также разнокалиберными и разноцветными каменными яйцами. «Оникс, оникс… Дай доллар…Дай доллар», — причитал полушепотом бедуинчик, одетый в уже привычную глазу белую ночную рубаху до пят, клетчатый головной платок и сандалии на грязно-босу ногу. Чем ниже мы спускались, тем чаще за поворотами нам встречались его родные и двоюродные братья, торгующие с отчаянным остервенением тем же товаром. Поскольку я еще на самой вершине прихватила в карман несколько камушков на память, эта тема меня не волновала.

Женька все время шел впереди меня, и, видя его макушку прямо перед собой, я успокаивалась, и спуск казался мне не таким суровым. Если же он убыстрял шаг и между нами открывалось каменное ступенчато-вертикальное пространство, мне становилось не по себе, и я начинала громко ныть, мол, «не бросай меня, а то я тебя!» Удивительным открытием стало то, что я боюсь высоты. Колени болели все сильней и сильней, и вскоре мне начало казаться, что из них постепенно-постепенно с каждым шагом вытечет на холодные и безжизненные камни вся жидкость. Стенания мои становились все громче, все чаще Женьке приходилось грозить мне наганом. Когда мне послышался из моей правой коленки скрип несмазанной двери, мы остановились перевести дух. Пошел уже второй час спуска, а подножья не было видно… Мы все чаще стали останавливаться, чтоб успокоить дрожь в ноющих и иссушенных коленях. На каком-то из поворотов нас обогнал, нет — скорее даже облетел, Махмуд: он резвящимся горным козлом перепрыгивал через две-три ступени, кое-где срезал серпантин, соскальзывая ящерицей по пыли огромных валунов, и буквально в считанные секунды исчез из вида, подняв за собой легкий шлейф горной пыли. Так наверное и происходит горный обвал, подумала я, только вместо многих махмудов вниз летят всякие камушки и камни.

Примерно через полтора часа спуска все ж-таки открылась долгожданная картина: у подножья ГОРЫ залитый ярким солнечным светом стоял монастырь Святой Екатерины, ажурные крепостные стены которого были сложены еще в шестом веке при императоре Юстиниане. Женька обрадовано сказал: «Ну вот и все, почти пришли, не переживай!» — и мы еще более получаса, еле сгибая натруженные коленки, спускались в долину. Караульные бедуинские мальчики сменили ассортимент: резаные и рубленые камни остались выше, и теперь нам предлагались проспекты со всевозможными видами монастыря, буклеты и журналы – причем на различных языках. «Раша, джомэн? Джепэн, итальяно?» — вопрошали чертенята – и в тот же миг на первом месте в веере разноцветных обложек оказывалась именно та самая, на нужном языке. Каменные яйца предлагались с тем же остервенением… Разве что за рукава не дергали, а дорогу несколько раз пытались перекрыть, умоляюще заглядывая в глаза. Мы пренебрегли.

К концу каменной пытки я была на грани истерики от усталости. В тот миг, когда мы спустились и я поняла, что больше ни одной валунной ступени подо мной нет и впереди расстилается ровная пыльная дорожка, я чуть не разрыдалась. Только спины многочисленных паломников спасли меня от слезного позора. Глотая невыплаканное, я тащилась за Женькой, поминутно дергая его за куртку. Когда стало возможным идти рядом, я навсегда приклеилась к нему, крепко ухватив его под руку и эгоистично повиснув на нем всем своим измученным организмом. Женька терпел чисто по-мужски.

После легкого перекуса в столовой мы потащились в сам монастырь – осматривать его древность, ставить свечки за здравие и за упокой и писать поминальные записочки. Как положено, я помолилась, воткнула в песок обе выданных мне свечи, написала всех, кого помню, в две бумажки – за здравие и за упокоение, потом на автопилоте вернулась к монаху, раздающему свечи, и взяла еще пару – на память. Ноги переставлять было мучительно больно, вся смазка из коленей ушла в расщелины святой ГОРЫ, и поэтому я совершенно равнодушно покинула храм и задрала голову к необъятному кусту Неопалимой купины, колюче-зеленые ветви которого нависли плотным шатром над каменной кладкой монастырской стены. Она вся была утыкана записочками паломников. Вспомнилась Стена плача. «Надо загадать желание, когда подойдете к терновому кусту», — говорил нам Али. Задумчиво приблизившись к Неопалимой купине, я уткнулась лбом в холодный камень кладки и, стоя под раскидистыми ветвями, трижды прошептала: «Чтобы все!» Думаю, Господь сам разберется, о каком самом заветном желании шла речь. Ему ж видней.

Через неделю, в холодной Москве я с трудом залезала в троллейбус. «Что у тебя с ногами?» — спросила подлетевшая сзади знакомая, подсаживая меня.

— На Синай лазила, — пустым бесцветным голосом ответила я.