6.

Омо течет с севера на юг в Юго-Западной Эфиопии, в сторону Кении, и впадает в озеро Рудольф или, как его еще называют, Туркана. По обеим берегам этой реки живут кушитские племена, в самом конце XIX века насильно присоединенные к Абиссинии (Эфиопии). В отличие от северной и центральной Эфиопии, населенной христианами монофиситами, принявшими веру еще в IV веке, южная часть Эфиопии, или, как иногда еще её называют, Экваториальная Эфиопия, во многом сохранила свой «первобытный» уклад и языческие верования, хотя культурное и экономическое проникновение сюда православных амхарцев и протестантских миссионеров становится всё заметнее. Хамеры, сурма, мурси, эрборе, цамай, бенна и еще с десяток других народностей пока живут здесь так же, как и их предки сто, двести и тысячу лет назад. Этот последний в Африке уголок этнического эндемизма исчезнет со временем под натиском современной «цивилизации» , проникающей сюда по венам шоссейных дорог. Туристы, фотографы, кинооператоры-документалисты со всего мира стремятся в долину Омо в поисках исчезающей натуры, ярких образов, необычных ощущений при контакте с миром, который прекрасен даже в пору своего неизбежного умирания.

Судьба забросила сюда Вульфсона, но он не жалел уже ни о чем, как не может жалеть человек, только что избежавший смерти. Он просто стоял и смотрел на мерцание реки внизу под обрывом. Если бы неделю тому назад кто-нибудь мог бы описать для него картину того, что должно было произойти, он бы не поверил. Как не поверил бы в перспективу того, что однажды вдруг в Москве отключат электричество, связь, газ, водоснабжение. Здесь этого ничего отродясь не было. А все атрибуты «цивилизации» у Лёвы отобрали злоумышленники, выполняющие волю «подрядчика». И теперь ему ничего не оставалось, как соорудить себе ложе из травы, поскольку шерстяной шаммы уже с ним не было.

Его разбудил яркий свет и жар, пронизывающий кожу. Солнце было уже высоко и согревало Лёву нестерпимо. Он подошел к краю обрыва. Омо достаточно быстро несла свои воды в «Изумрудное озеро» (так озеро Рудольф часто называют из-за цвета его вод). Лёва решил спуститься к реке. Возвращаться назад ему было боязно, а река могла бы вывести к одной из прибрежных рыбацких деревень. Насколько он понял, вчерашнее нападение на деревню было осуществлено тем племенем, у которых мурси накануне угнали скот. Межплеменная война могла продолжаться, и попадать под раздачу рассерженных скотоводов ему не хотелось.

Лёва прошелся вдоль берега и заметил более-менее пологий спуск в речное русло. Выйдя к реке, он не увидел ничего, что могло бы быть ему полезным, но решил всё таки продолжить поиски того, чего он сам не знал. Бессмысленные блуждания вывели его в просвету в камышах. И там он увидел нечто, заставившее его улыбнуться: он вспомнил про квест. Неужели он еще продолжался? А может, вчера вечером и патроны были холостыми?

В камышах лежала лодка долбленка с веслом. Вульфсон бросился к ней в надежде найти в ней сундук с консервами, картами, инструментами, как получали посылки от «доброжелателей» герои романов Жюля Верна или участники шоу «Последний герой» . Может быть, принимая во внимание реалии эпохи, в волшебном сундучке будут ждать Лёву спутниковый телефон, JPS и прочие аксессуары «приключенца» XXI века, но увы, ничего кроме пары гниющих и воняющих мальков на дне пироги наш герой не обнаружил. Слава Богу, было хотя бы весло, и Лёва решился на отчаянный шаг, а именно на угон плавсредства и спуск по незнакомой реке.

Лёва выгреб на середину Омо и она понесла его довольно быстро, со средней скоростью городского пешехода. Лёва держал лодку по середине, не давая ей слишком приближаться к берегам, на которых пока что не наблюдалось никакого оживления. Так прошел, вернее, проплыл день до вечера. Ложем для Лёвы теперь служила лодка; он только подогнал её к берегу, поставив на стоянку в камыши.

Тем временем ветер усилился. К вечеру он начал гнуть камыши почти параллельно воде. Лодка Вульфсона беспокойно раскачивалась, и казалось, что она вот-вот захлебнет воды. Неожиданно откуда-то послышалось громкое хрюканье, и Лёва с ужасом увидел, как из камышей выплывает семейство гиппопотамов. Такого соседства он совсем не ждал, тем более, что до этого момента эфиопская Африка не баловала его живностью крупных форм. Гиппопотамы выплыли на середину реки и поплыли наискосок к противоположному берегу.

Небо заволокло черными тучами. Ветер переходил в ураган. Если начнется тропический ливень, лодку Вульфсона затопит до краев, а шквальный ветер сделает её неуправляемой. Пробиться к «твердой земле» было трудно, а добираться до ней вплавь Вульфсон не хотел, так как неизвестно было, какие твари живут в воде. Пока он колебался вместе с лодкой, хляби небесные разверзлись над ним, и грянул гром над долиной Омо. Вульфсон вычерпывал воду из долбанной долбленки посредством своих замечательных в недалеком прошлом туфлей. Работать руками приходилось всё интенсивнее, и наш герой понимал, что надолго его сил не хватит. Задача состояла в том, чтобы удержать лодку на плаву хотя бы в полузатопленном состоянии, и если надо будет, то держаться за неё, уже барахтаясь в воде в ожидании крокодила. Паразиты шистосомы, способные разрушить мочеполовую систему, волновали Вульфсона уже во вторую очередь. В крайнем случае, врачи потом могут и пришить недостающий орган, если подходящий донор найдется.

Но удержать лодку на месте было сложнее, чем на плаву. Через пару часов вода поднялась, и течение стало выносить долбленку из камышей. В пылу борьбы с прибывающей водой Лёва забыл про весло, и очевидно, река Омо отнесла его уже далеко. Наконец, лодка покинула камыши, и поплыла по течению с той быстротой, на которую была способна река Омо в период «высокой воды». В темноте Лёва не мог сориентироваться, на каком расстоянии от берега он находится. Только резкие вспышки молний освещали беснующуюся долину. Лодку качало и вертело. Лёва держался обеими руками за борта. Дождь над самой рекой ослабел, перенеся всю свою тропическую жестокость в другие края. Река вспухла. Слева в неё с шумов вливался взбесившийся приток, неся с собой сорванные деревья и кусты.

Сколько длилась эта ночь, Лёва уже не помнил. Утро под темно-серыми тучами было чуть светлее ночи. На душе у Лёвы было не менее пасмурно. Проплывая какую-то деревню на высоком берегу, он кричал «Хэлп! Хэлп! Помогите!». Детвора кричала что-то в ответ и махала ручками; кое-кто даже бежал вдоль берега параллельно лодке, протянув ладони и прося бакшиш. Рядом с лодкой пару раз булькнули булыжники. На этом второй контакт Лёвы с аборигенами был завершен.

Постепенно лодка вплыла в зону лесов, нависавших над берегами с обеих сторон. Лёва заметил небольшое стадо слонов, пришедших на водопой. Картина в духе Николая Гумилева развернулась перед Лёвой, и он с чувством глубокого удовлетворения отметил про себя, что романтик в нём еще не умер. Тропический ливень смыл с него юриста, обнажив авантюриста. Лёва любовался прекрасными животными; вожак стада отступил, поднял хобот и протрубил два раза.

Небо светлело, но река Омо продолжала упорно толкать лёвину лодку вперед. Он вычерпал воду из судёнышка до конца и развесил по бортам одежду для просушки. Он откинулся спиной на корму, положив руки на бортики, расположившись в лодке, как в кресле. Куда река его «доставит», ему было уже безразлично. Конечно, хотелось бы чего-нибудь поесть, но он уже смирился с мыслью, что в Эфиопии регулярное питание (то есть не реже одного раза в сутки) никому не гарантировано. Он много раз слышал о голоде в Эфиопии, о том, как от него пухнут и умирают дети. Но сейчас самым голодным человеком в Эфиопии был Лев Вульфсон.

Ночь застала его в таком положении и в такой расслабленной позе. Ему ничего не снилось. Он спал сном младенца, как Остап перед тем, как его зарезал бритвой Ипполит Матвеевич. Утром же, проснувшись и сладко потянувшись в лодочке, он обнаружил, что он уже никуда не плывет: лодка спокойно покачивалась на мутно-зеленых волнах озера, чья гладь простиралась куда-то за горизонт. К счастью, лодку унесло недалеко от берега. Он виднелся примерно в двух милях от Вульфсона, низинный и каменистый. Слева темнели горы, те самые, которые Лёва окрестил «Синими». Он еще раз рассмотрел берег и озеро по кругу, и вдруг заметил, что он здесь не один — вдалеке виднелась еще одна лодка. Вульфсон встал во весь рост и завертел вокруг головы рубашкой. Спасительная лодка обнадежила Вульфсона тем, что сменила галс и направилась к нему: к неописуемой радости Вульфсона она оказалась с мотором. Радость тем не менее постепенно сменилась удивлением: лодкой правил не эфиоп, а белый человек. Ветер развевал его седую бороду; тельняшка-рябчик переливалась знакомыми до боли бело-синими полосами. Таинственный незнакомец молча подплыл к Вульфсону и виртуозно затормозил свою моторку борт в борт с архаичным плавсредством юриста-авантюриста.

— Здравствуйте! — сказал старик спокойно и по-русски. В его облике сквозило какое-то иконное русское благообразие. Было странно видеть его здесь, в Африке, на озере, совсем одного. Вульфсон подумал, что это должно быть сам Николай Угодник. Сам он не был крещен, более того, он был равнодушен даже к иудейской вере, но сейчас он подумал, что за все его тяготы и испытания Бог решил таким образом взять его под свою опеку, прислав самого надежного кормчего, которого только можно себе представить.

— Как добрались? — спросил старик Лёву так, как будто встретил старого знакомого. Дедушка взглянул на него светлыми голубыми глазами; его длинный нордический череп облегала копна седых длинных волос, подвязанных сзади в косу.

— Хорошо, спасибо, очень интересно было, и совсем даже не утомительно, — ответил Лёва. — А у вас тут, как я посмотрю, рыбалка… Как клёв сегодня? — Лёва кивнул на удочки, лежавшие у старика в лодке.

— Сегодня плохо; вчера утром лучше было. Пару нильских окуньков поймал. А вы рыбки вяленой не желаете часом?

Часом Лёва желал рыбки, и вообще всего того, что можно было бы пожевать. Старик протянул Лёве кусок вяленого филе, и Лёва сожрал его стремительно, не обращая внимания на мелкие косточки, и запил водкой из фляги, которую предоставил аватар Николая Угодника.

— Меня Николаем Степановичем зовут, — начал старик, добродушно улыбнувшись, — а вас Львом кличут, насколько понимаю.
— Да, конечно, очень приятно, — ответил Лев, рыгнув. Похоже, что квест подходил к логическому завершению; в любом случае, Лёва решил закончить его во что бы то ни стало. С него было достаточно, и продолжать приключение вплоть до мыса Доброй Надежды ему не хотелось.

— Надежда умирает последней, — сказал Лёва. — Я очень надеялся, что скоро всё должно было закончиться.

Дедуля становился последним звеном, заветным ключом ото всех дверей, даже если он об этом сам пока не догадывался.

— Я думаю, дорогой Николай Степанович, что вы уже обо всём знаете, гораздо больше чем я. Не знаю, как долго вы меня тут на лодочке дожидаетесь, но игра подошла к концу, и вам придется её закончить здесь и сейчас, даже если вы этого не очень хотите. А вашему тезке из Москвы можете от меня передать, что я восхищен его фантазией, и я не замедлю выказать своё восхищение в любой удобной для него форме.

Николай Степанович ни словом, ни мимикой никак не отреагировал на выступление человека в долбленке. Он молча кинул ему конец веревки и завел мотор:
— Однако, вы, Лев, достаточно поболтались на воде. Пора бы уже на берег сойти.

Седовласый кормчий привел мини-эскадру к каменистому берегу; чуть поодаль виднелась палатка и притухший костер, над которым ветер раскачивал старомодный котелок.

— Добро пожаловать в моё скромное стариковское жилище!

Николай Степанович подбросил сухих скрюченных дровишек в костер и еще что-то, что Лёва не сумел разглядеть. Из костра повалил густой дым, который, впрочем, быстро просветлел. Николай Степанович жестом показал на туристский коврик, приглашая Лёву сесть.

Расположившись у костра, Николай Степанович достал изящную трубку из слоновьей кости и чубуком из черного дерева. К запаху костра добавился запах дорогого табака. Закрыв глаза, Николай Степанович сделал глубокую затяжку, а потом обратился к Лёве:

— Давайте сразу договоримся: вы здесь по своему делу, я — по своему. Наша встреча вполне могла бы и не состояться, и я, признаюсь, совсем не горевал бы по этому поводу. И вообще, я здесь просто отдыхаю и рыбу ловлю…

— Да я тоже сначала хотел только отдохнуть, но оказался вот в «жопе мира»…

— Это у них называется «геопроктология», — усмехнулся старик. — Забираются в задний проход матушке-земле; и самим, и другим — геморрой, но вроде как, выражаясь молодёжно, «по приколу». Тебя, Лёва, тоже геморрой замучил?

Лёва кивнул. Николай Степанович довольно засмеялся и продолжил художественные сравнения:
— Раньше геморрой в человеке лечили, сажая на кол. Главный геморрой он, Лёва, не в попах. Он в головах сидит. Теперь лечит приколами наука «геопроктология»! — важно произнес Николай Степанович, подняв к небу палец.

— Вот это место знаешь как называется, Лёва? Васькин мыс! Был такой бравый гусар Александр Булатович, который вместе с царем эфиопским эти земли завоевывал. Горы те в честь императора Николая Второго назвал. А мыс этот — в честь друга своего, негритенка Васьки, которого от гибели спас. Было это сто с лишним лет тому назад. И теперь я — Булатович, а ты — Васька!!!

Лёва подумал, что Николай Степанович наверняка сошлись с Николаем Баландинским на любви к метафорам и историческим параллелям. Однако Лёва посчитал сравнение себя с негритенком Васькой слегка неуместным: — Всё это, конечно, здорово, и я даже польщен, но что было бы, если я утонул, или меня подстрелили ненароком? Хорош «квест», хороша игра, когда призом выступает собственная жизнь! Это недопустимо, это попросту преступно! Это еще хуже, чем стариков посылать в Тибет умирать!!!

«…Тут молодых посылают умирать в Африку», — продолжил про себя Николай Степанович, но вслух сказал:

— Никто меня умирать не посылал…, вернее, послали, но не те, про кого подумали. Послали люди, которых я считал самыми дорогими, а они считали дорогой только мою жилплощадь. И зачем всем нужна именно жилплощадь в Москве? Не город, а клоака, сборище неудачников, считающих себя счастливчиками… Но все туда прут и прут, а старые москвичи перебираются куда-нибудь под Тарусу. Их за дураков считают — кто ж столицу на провинцию меняет? Но людям невдомек, что в больших городах живут те, кто вынужден, а те, кто добровольно на природу переезжает, тот может себе это позволить…

— Звучит слишком радикально, Николай Степанович! — ответил Вульфсон. — Не могут все превратиться в помещиков, должен же кто-то еще и работать!
— …Да неужели вы думаете, Лёва, что то, над чем они там в Москве или Нью-Йорке работают, действительно нужно и полезно людям? Действительно жизненно необходимо?

Лёва попытался себе представить, над чем именно люди работают в Москве, но зрительный ряд, проходящий через нейроны его головного мозга не мог остановиться ни на чем ином, кроме как на громадах торговых центров, на салонах связи и ларьках с овощами и ширпотребом единой торговой марки «Мадеинчина». Несомненно, где-то кто-то работал еще над чем-нибудь, но Лёва об этом не знал. Маниакальное повсеместное строительство, продиктованное «заботой о москвичах» добрейшего Ю.М.Лужкова, было чем-то далеким и недоступным даже для преуспевающего юриста. Где-то кто-то качал нефть и гнал через обнищавшую и вороватую Украину газ в Европу, но тупое высасывание недр земли нельзя было считать большим достижением. Лёва решил не продолжать мировоззренческую дискуссию с экономическим уклоном за отсутствием весомых контраргументов, а просто взять быка за рога и выяснить те вопросы, которые и привели его на берег озера Туркана.

— Николай Степанович! Вы знаете кто я и откуда, я в свою очередь догадался, кто вы и кто вас сюда, с позволения сказать, «забросил»… Ну что ж, я готов вас выслушать, и если вашей задачей было меня в чем-то переубедить, то я готов изменить свое мнение, если услышу или увижу какие-то убедительные доводы и доказательства. В этом случае я готов буду позабыть о вашем «прецеденте» и свести счеты с человеком, одинаково хорошо нам знакомым, только исходя из личных претензий к нему.

— Если вам будет угодно… Но мой рассказ будет краток, и, наверное, не столь интересным и захватывающим, как вы того ожидаете.

«Когда я узнал о своем диагнозе, то загрустил. Оптимисты советуют не впадать в панику и бороться, то оптимисты все давно уже на кладбище. А я реалист. Мне было до боли жалко свою жизнь. Когда знаешь, что приходит конец, то не столько страшно, сколько жалко и обидно… Звучит банально, но сразу начинаешь замечать и ценить те вещи, на которые раньше не обращал внимания.
Вот, к примеру, люди всегда стремятся проникнуть в тайну чужих миров, будь то в космосе или где-то рядом, в параллельном измерении. А я вот после врача сел в парке на лавочку и огляделся вокруг. Трава зеленеет, насекомые вокруг ползают и летают. А что за трава, что за насекомые? Не могу сказать; не знаю ответа! Оказывается, прожив семьдесят лет на земле, я был равнодушен в миллионам живых существ, которые жили вокруг меня, вместе со мной. А теперь я ухожу для того, чтобы превратиться в такую же травинку или цветочек, по которым будет ползать букашка, но ничего про них я не знаю. Я не знаю свойства растений: возможно среди них есть такое, которое могло бы меня и других людей излечить раз и навсегда…но я слеп и глух. Я потерял семь десятилетий, прочитав тонны газет, но я не вспомню содержания и сотой части прочитанного. Что по старому «Рубину», что на плоском экране показывают одни и те же новости: про то как арабы в Палестине лупят евреев, а евреи — арабов, и всё — из за кучки старых камней, которые и те и другие считают своими только потому, что об этом сказано в их священных книгах, ими самими и написанными. Скукотища, вот что я скажу!»

Вульфсон задумался. То, что говорил старик, было справедливо во в чём-то даже трогательно. Он не был похож на того, кто мог бы подпасть подо чье-то влияние. Все его действия, на которые сетовали его обделенные родственники, были скорее всего хорошо продуманными им самим. Николай Степанович тем временем продолжал:

«Своим неблагодарным детишкам я сам очень даже благодарен. Во-первых, за ту радость, что все дети дарят своим родителям, пока они еще дети, а во-вторых, за то, что решили меня отправить восвояси. Тибет, Алтай, Анды — не всё ли равно? Не в Тибете дело; всё равно не наша их религия, как ни крути. Дело в горах, в их красоте, которая на зависит от религии тех народов, которые живут у их подножия. Горы, их красота порождают религию в человеческом сердце, а потом уже религия начинает их обожествлять. Но горам всё равно, что о них думают. Они сами по себе, им нет до нас никакого дела. А красоты нашей земли неисчерпаемы. Даже человек до конца не сможет её исчерпать, как не старается!
… Я провел там почти два месяца, исчерпав тот срок, который мне отводили врачи. Видел паломников, видел просто туристов. Я не был ни тем, ни другим. Я был между. Между небом и землей. Однажды чуть не замерз, но пережив просто кошмарную ночь, решил спуститься вниз, в теплые долины. Какое это было блаженство! Я забыл, зачем вообще сюда приехал. Я купался в горных речках, ел фрукты горстями! Когда вернулся домой и врачи недоуменно развели руками, я твердо решил, для чего надо жить. Пусть еще десять лет, или только год, всё равно: нужно познать этот мир, рассмотреть и букашку, и слона. И гигантскую секвойю, и маленькую травинку. Прочувствовать, как и чем они живут. А московская недвижимость всегда в цене… для тех, кому больше ценить нечего».

Дальнейшие размышления Николая Степановича прервал резкий гудок — к берегу приближался военный катер с эфиопским флагом на корме. Очевидно, это были пограничники. Беспаспортному Вульфсону нечего было предъявить, но проблема разрешилась сама собой: на борту он заметил своего старого мимолетного знакомого, только на этот раз он был не в зеленой «тоге», а в зеленой форме.

— Ну, насколько я понимаю, тебе пора, — облегченно вздохнул Николай Степанович. — Я тут еще пару деньков порыбачу, крокодилов посмотрю (тут их в озере пруд пруди), а потом продолжу дальше путь, к Килиманджаро… А ты, Лёва, держись молодцом. Из такой передряги вышел, что теперь героем смотреть на себя будешь! Но главное — за всё что было, благодари жизнь, судьбу, Бога… Кто тебе больше нравится, того благодари. Всё, что с нами происходит, называется молодёжно «експириенс». Иной «експириенс» дороже золота, и чем больше таких «експиренсов» у тебя в жизни будет, тем легче будет через последний и самый главный «експириенс» пройти…

Николай Степанович посадил Лёву к себе в лодку и подвез к пограничному катеру. Бирук приветливо улыбнулся Лёве и помог ему подняться на борт.

— Да, мистер Лео, вы меня заставили побегать. Я уже думал, что не сумею вас «поймать» — сигнал с маячка, что был в лодке, постоянно пропадал, наверное, когда она тонула. Всё таки техника — великая вещь. Я таким оборудованием первый раз пользуюсь. Надеюсь ваша компания разрешит оставить нам её у себя, как думаете?

При упоминании «нашей компании», под которой имелась ввиду без всякого сомнения «География», лицо Вульфсона вспыхнуло.
— У меня нет документов и денег, пропал фотоаппарат. Я прошу немедленно связаться с нашим консульством…

Бирук громко рассмеялся, не дав Лёве договорить. Дружески похлопав Вульфсона по плечу, он протянул ему прозрачный пакет из толстого пластика, в котором Лёва увидел паспорт с российским орлом, доллары, бланк страховки, фотоаппарат и купон на скидку от «Географии» на 333 доллара при покупке следующего тура.

— Насчет фотографий не беспокойтесь, — сказал Бирук, — я старался делать снимки по мере возможности. Правда, в большинстве случаев вы были далековато, так что за качество фото прошу меня не винить. Но на многих снимках вы получились очень даже хорошо.

Вульфсон был поражен. Он оказался жертвой жестокого розыгрыша, на участие в котором он сам же и подписался. Но была одна «зацепка», которая не вписывалась в сценарий.

— Послушайте, — вскрикнул Вульфсон, — но ведь пули были настоящие! Стрельба в деревне… я точно помню. Это не квест!
— Да, это не квест, — ответил Бирук, помрачнев, — но это жизнь! Здесь не этнографический парк. Здесь люди ведут борьбу за еду, за воду, за жизнь. Турист может заплатить два или три бырра за фотографию африканца с автоматом, но патроны в автомате самые настоящие, боевые. И автомат может выстрелить. В меня тоже чуть не попали… но это нормально. Это Африка, мой друг!

“Ну да, а в стоимость страховки входит вывоз тела» — усмехнулся про себя Вульфсон.

.7.

Катер с трудом поднялся вверх по реке, к переправе, у которой ждал армейский джип. Через несколько часов Лёва был доставлен в небольшой полицейский участок, состоящий из двух бараков и стерегущий шлагбаум через проселочную грунтовую дорогу. Здесь Лёве предложили подождать следующего транспорта, который должен был довезти его до Арба-Мынча, а оттуда самолетом он вылетал в Аддис-Абебу и Москву. Билеты были оплачены и подтверждены: чья-то заботливая рука держала Лёву за горло крепко, но достаточно осторожно, чтобы не дать ему задохнуться.

В то самое время, когда Лёва сидел в бараке и попивал кофе с местной полицией (от теджа он предусмотрительно отказался), со стороны дороги послышался какой-то неясный шум и нервные женские крики. Изумленному взгляду нашего экстремального путешественника предстала картина стремительно несущегося вниз с горы джипа. Сидящие в нём явно испытывали какие-то затруднения, так как в салоне была заметна суета, присущая судну, вот-вот готовому пойти ко дну. Из машины послышался истошный вопль «Тормози!!!» на чистом русском языке, сопровождавшийся сопутствующими таким случаям выражениями, которые не принято употреблять в обществе в обычной, менее экстремальной обстановке. Джип подскочил на бугре, описал в воздухе дугу и врезался в шлагбаум, разнеся его в мелкую щепу, смешавшуюся с безопасными осколками лобового стекла. Лёва пожалел, что выбежал из барака без фотоаппарата, коим он мог пользоваться теперь без ограничений. Джип проехал по инерции еще метров двести и встал, затормозив молодыми акациями. Из джипа не вышла, и даже не выползла, а скорее вывалилась блондинка с всклокоченными волосами, следами бурой и красно-ферралитовой дорожной пыли на лице, наглядно отображающей состав почв тех районов южной части Эфиопии, по которым ей довелось проехать за время своего, по всем показателям, непростого путешествия. Её попутчики отходили от шока в салоне, в то время как она присела на подножку джипа, обхватив голову руками, всей своей позой выражая полное отчаяние.

Подбежавшие эфиопы стали немедленно требовать компенсации за разбитый шлагбаум, который, вообще-то, непонятно что и от кого отгораживал. Вульфсон же подошел к женщине и спросил, не может ли чем помочь.

Симпатичная незнакомка, которая представилась Лёлей, сказала, что им помочь ничем нельзя. Из их джипа вытекла полностью тормозная жидкость, их основной караван застрял где-то на дороге, которую развезло после дождей. Все эти бедолаги, месившие сейчас ногами грязь на эфиопских проселках, были участниками экспериментального тура по Эфиопии. Кто его организовал, Вульфсон уже догадался; очередные «жертвы Баландинского» пробирались по бездорожью уже две недели, переправившись на плотах через реку Омо еще до дождей и теперь застряв вот здесь ради какого-то придурка, вернее, профессора-этнографа, которого нужно было забрать и отвезти в Арба-Мынч. Лёва сразу признался, что «придурком», очевидно, является он сам, «профессор» — это его кличка еще со школы, а этнографией он занялся вкупе с геопроктологией в силу обстоятельств.

Вульфсон поступил благородно: он отдал большую часть возвращенных ему денег полицейским за то, чтобы они отвезли его и его соотечественников в Арба-Мынч. Их джип был не лучше и не новее того, что стоял теперь в кустах, но по крайней мере он был с тормозами и преимущественно целым ветровым стеклом. Водитель разбитой машины жалостливо требовал оставить ему чаевые, но наши соотечественники остались глухи к его мольбам.

Путешествие до Арба-Мынча, долгое и утомительное, было скрашено разговорами об Эфиопии, «Географии» и той расправе, которая ждёт Баландинского по возвращении «приключенцев» в Москву. У Лёвы появились новые потенциальные союзники, но к своему удивлению, уже съев положенный обед в самолете, Лёва вдруг почувствовал, что его пыл угасает. Он старался прогнать от себя это коварное чувство, так как считал, что проявляет слабость в тех вопросах, которые требуют профессиональной твердости. Дело «сына против отца» или «дело Николая Степановича» он рассматривал как малоперспективное и неинтересное. Более того, при правильно построенной обороне со стороны ответчика он получил бы поддержку общественного мнения: трогательная история о сыне и снохе, попытавшихся поскорее избавиться от престарелого отца, явилась бы превосходным сюжетом для какого-нибудь сентиментального телешоу, хотя, по большому счету, Николай Степанович, как натура цельная и сильная, менее всего подходил для того, чтобы его жалеть.

… Войдя в квартиру, Вульфсон первым делом подошел к столу и взял в руки папку с надписью «География». Он хотел еще раз прочитать договор об участии в квест-туре. Он уже делал на нём пометки напротив тех мест, которые казались ему сомнительными. Однако, раскрыв папку, он обнаружил, что на всех пяти листах ничего, кроме этих пометок и подписи Вульфсона Л.В. не было. Он посмотрел листы на просвет, но результат был таким же… Текст договора исчез навсегда, и уважаемому суду было бы совершенно очевидно, что его никогда не было. Впрочем, до суда бы дело не дошло: Вульфсона отправили бы в психиатрическую больницу (или как минимум посоветовали бы туда обратиться).

Разъяренный Лев взревел. Он разорвал лживый «договор» в клочья с яростью, с которой вожак львиного прайда набрасывается на своего молодого соперника. Не теряя ни минуты, Вульфсон выбежал вон из квартиры, и через пять минут был уже в метро.

…Тяжелая дверь сталинского дома была распахнута с неимоверной силой; казалось, что она слетит с петель, впервые за шестьдесят лет своего служения Отечеству. Дорогу Вульфсону преградила вахтерша.

— Мне в «Географию»… Семнадцатый этаж…, — с трудом переводя дыхание выпалил Вульфсон.
— В какую ещё «Географию»? Вы в какую квартиру идете?

Иного Вульфсон и не ожидал. Да, именно так и должно быть! Классика жанра: саморастворяющиеся чернила, самоисчезающая фирма… Как говорится, «А был ли мальчик?». Но «мальчик» был: профессиональная память Вульфсона сохранила номер квартиры, и он его выпалил.

Вахтёрша попросила предъявить паспорт.
— Так в прошлый раз вы ничего не спрашивали! — возразил Вульфсон. В кармане куртки лежал заграничный паспорт, но дело было в принципе.
— Быть такого не может, — каменным голосом сказала вахтёрша. — Я здесь двадцать лет сижу, и никто без документа не проходит.
-Ладно, будем считать, что меня в прошлый раз здесь не было, — ответил Вульфсон и протянул паспорт.

… Коридор был тот же, но картонного Индианы Джонса уже не было. Вульфсон позвонил в дверь, но теперь она открылась не сама: её распахнул со вкусом одетый молодой человек приятной наружности.
— Чем могу быть полезен?
— Я к Баландинскому.
— Простите, а вы в этом уверены?
— О-о, я уверен в этом больше чем кто бы то ни было! А вы кто, милейший? Секретарь географического общества?
— Эндимион, — представился молодой человек, не обращая внимания на ёрничество Вульфсона. — Не секретарь.
— Послушай, Энди…, как тебя там… Мне наплевать, секретарь или почетный председатель, но мне нужен господин Баландинский, ненадолго, на пару слов…
— … В глаза посмотреть или за горло подержать? — оживился Эндимион.
— И то и другое! — восторженно крякнул Вульфсон, и оттеснив Эндимиона, устремился в коридор, а затем в приемную. От его придирчивого взора не ускользнули произошедшие перемены, хотя сути их он пока не мог уловить и объяснить. Из главной залы были убраны витрины с черепками и ракушками; их заменили вполне современные стеллажи с более современной и практичной продукцией. В кабинете «председателя» почти всё осталось на своих местах.
— Вам что-то подсказать? — раздался сзади голос Эндимиона. — Чем конкретно интересуетесь?

И тут Вульфсона словно осенило: у всех или на всех предметах были этикетки с ценой, даже на камине.

— Послушайте, — обернулся он к Эндимиону, — вот тут сидел человек, там сидел секретарь, там были черепки и разная дребедень, а там…
— А там ничего не было, — перебил его Эндимион. — Нас просто уже замучили. Послушайте: здесь всегда был магазин сувениров и подарков, это демонстрационные залы. Камин тоже продается, от наших партнеров. Можно заказать и камин, и мебель под старину по каталогу. Одних только подарков — сотни наименований. Что вам еще угодно узнать?

Вульфсон молча стоял, упершись невидящим взглядом в Эндимиона. Всё, что ему было нужно, он уже узнал. Он развернулся, и не спеша зашагал в выходу.

Выйдя на улицу, Вульфсон попал в объятия чудесного вечера. Кучевые облака были окрашены в фиолетовый цвет. Легкий ветерок шуршал в листве насыщенных летом дерев. Пролетел неизвестно откуда взявшийся в центре Москвы мотылек. Вульфсон ничего не знал о его жизни. Но теперь он многое знал о своей.

Он знал главное: что он теперь брат всем травинкам и букашкам, он растение, и имя ему — лопух. Лёву охватила истерика: он трясся от смеха и время от времени шлепал себя по бедрам и коленкам. Дефилирующие мимо москвичи и превалирующие в городе гости столицы испуганно шарахались в сторону.

Продолжение борьбы было бессмысленным: противник был горазд на уловки и фантазия его скорее всего была неисчерпаема. Но у Лёвы уже не было злости, даже спортивной. Его словно устроили холодный душ — он взбодрился, встряхнулся и глубоко зачерпнул могучей грудью свежего воздуха для новой жизни.

Перед сном Вульфсон решился ознакомиться с содержимым карты памяти фотоаппарата. Фотографии не могли похвастать своей высокой художественностью; сразу было видно, что фотограф был любителем с крайне малым стажем. Тем не менее, Вульфсону удавалось на некоторых снимках узнавать себя. Вот он пирует с «министрами» (интересно, во сколько бырр обошелся Баландинскому найм этих шаромыжников), вот его под руки ведут… нет, несут в вертолет. Вот он лежит в траве, свернувшись калачиком. Как сладостно и безмятежно он спит! Вот его фигура маячит вдали: он понуро бредет по саванне. Вот он входит в деревню… Вот он с воинами мурси, вот старуха зовет его к себе в дом. Ого-го! Он уже в лодке, а за этот вот снимок можно всё простить — лодка с Вульфсоном проплывает мимо стада слонов! А это последний снимок эфиопского супер-агента: Николай Степанович везет Лёву к катеру пограничников. Какой всё-таки замечательный старик… Светлая личность!

Карта памяти содержала еще одну вложенную папку. Лёва щелкнул по ней мышкой компьютера. В ней лежала только одна фотография.

Это было черно-белое фото в стиле ретро, по всей видимости, начала ХХ века. Мужчина средних лет в скромной офицерской шинели, лысоватый, с жидкой бородкой и в очках, позировал в студии вместе с чернокожим мальчиком. Подписи не было, но было понятно, что это тот самый петербургский корнет, который в африканской саванне спас от смерти чужого мальчишку и назвал его Васькой.

— Да уж, вот такой бывает «експириенс», — сказал сам себе Вульфсон, не в силах сдержать зевоту. Его глаза слипались.

В эту ночь Африка послала ему свой последний привет. Ему снилась гора Килиманджаро, снежная шапка ослепительно сверкала на солнце, и в этом сиянии к вершине поднимался седовласый старик. Он поднимался по невидимой лестнице, прямо по облакам. Он повернулся к Лёве, улыбнулся как старому приятелю и жестом позвал за собой. Лёва мотал головой, не решаясь на восхождение. Он пока еще не мог променять Выхино на Килиманджаро…

ЖОРЖ ПОМЕРАНЧИКОFF, 2010, Париж-Кудымкар.