«Уступи дорогу, и тебе самому

будет легче идти».

(Вьетнамская пословица)

Если театр начитается с вешалки, дружба – с улыбки, то командировка начинается с вокзала.

Двое суток в столице тянутся медленно, как и должно тянуться время, поймав нас в капкан нетерпеливого ожидания.

Наконец стеклянные двери международного аэровокзала прошелестели за спиной, бдительный пограничник с гиперболоидным взглядом, просверлив во мне глазами сквозное отверстие, как аукционный распорядитель, шлёпнул в паспорте колотушкой – «Продано»!

Итак, приговор вынесен и обжалованию не подлежит. Рубикон перейдён, мосты сожжены, и отступать некуда, поскольку позади, как известно, — Москва.

Вот и Сайгон, или Хошимин, как он с 1976 г. официально обозначен на картах мира.

Новое стерильно белое здание гостиницы, фасадом выходящее на улицу Конг Хоа, напоминает корабль, только что спущенный со стапелей завода.

Однако низкие бортики его верхних палуб не были рассчитаны на штормовую качку. А она казалась неизбежной, ибо в дорожных сумках нашей экспедиции нетерпеливо побрякивало, позвякивало и побулькивало.

И когда на пыльные улицы города стремительно обрушился вечер, как ружейные затворы, защёлкали замки чемоданов, взвизгнули молнии сумок, и на маленьких стеклянных гостиничных столиках выросли колбасные джамалумгмы, заблестели металлическими пробками горлышки бутылок и буханки душистого ржаного хлеба бесформенными ломтями расчленились на «вчерашних» газетах.

И полилась в прозрачные «аэрофлотовские» стаканчики веселящая жидкость. И заиграла музыка. И вьетнамские друзья во главе с переводчиком с радостью присоединились к нашему веселью. И топот ног сотряс верхнюю палубу корабля. И корабль этот дал крен на левый борт.

А утром было лёгкое похмелье и новое опьянение, но уже не от вина, а от улиц сумасшедшего города, основанного незнакомой цивилизацией, прародителями которой, как гласит древняя легенда, являлись дракон Лак Лонг Куан и птица-фея Ау Ко, снёсшая 100 яиц, из которых и вылупились первые здешние люди.

Наша гостиница находилась на окраине Сайгона, в районе, где процветало ремесло резьбы по дереву. Мелкие мастерские встречались на каждом шагу. В некоторых из них изготавливали жёсткую мебель: шкафы, столы, скамьи, стулья – всё изрезанное узорами диковинных восточных цветов, ветвей и плодов загадочных растений – райские пейзажи; другие мастерские специализировались на деревянных скульптурах высотой в человеческий рост, как правило, изображающих благовидного старца – будущее воплощение Будды – с клюкой в руке, заплечным мешком, с выдающимся животом – символом восточного благополучия; в третьих мастерских занимались скульптурами меньшего масштаба: статуэтками, фигурками животных. Материалом во всех ремёслах являлась твёрдая, чрезвычайно тяжёлая коричневого цвета древесина. Кое-где нос улавливал благородный сандаловый запах.

Стремительная перемена климата оставила заметный след на моём лице. Первым от солнца пострадал нос, вслед за ним зашелушилась и облезла кожа на лбу – и это в начале марта!

Перейдя через улицу, ведущую в аэропорт, я оказался у ограды тропического парка. Было бы глупо пройти мимо, так и не узнав, на каких деревьях зреют вьетнамские ананасы (а в том, что ананасы и бананы растут именно на деревьях, я в наивности своей, не сомневался).

У входа в парк в больших аквариумах, поблёскивая перламутровой чешуёй, плавали задумчивые рыбы, меланхолично шевеля жабрами.

В самом же парке сплетались в замысловатый орнамент ветви невиданных деревьев, и было непонятно, то ли это листья на них алого цвета, то ли листьев совсем нет, а есть только цветы.

Расположившись на полянке кружком, студенты конспектировали лекцию пожилого преподавателя. Рядом играла в «догонялки» группа детсадовских ребятишек, а чуть поодаль школьный учитель проводил урок физкультуры со старшеклассниками. И всё это происходило на фоне кокосовых пальм, стройных лиственных растений в форме ёлочек из мещерского леса, выставленных в больших глиняных горшках по краям аллей, фигурок динозавров у фонтана, клеток с живыми мартышками и зеленеющих мелкими листьями кустов, сплетённых и стриженных под оленей, антилоп и прочей благовидной живности.

Центр парка оживлял круглый искусственный пруд, из мутной воды которого мальчишки вытягивали удочками мелкую рыбёшку.

А в это время в гостинице готовился образцовый обед: сборная солянка из ананасов, постной свинины, огурцов, помидоров, лука, нескольких разновидностей трав, лимона, риса – и всё это под соевым соусом и без соли; на второе – креветки, запечённые в тесте, а на третье – диковинный фрукт под названием «женская грудь» (в переводе с вьетнамского), размером и формой напоминающий гранат, но с зеленовато-жёлтой кожицей, есть который рекомендуется следующим образом: сначала, не поленившись, хорошенько помять и потискать ладонями, чтобы внутри выделился сладкий сок молочного цвета, потом срезать ножом верхнюю часть и чайной ложечкой выскрести внутреннюю мякоть.

После обеда сил хватило лишь на то, чтобы добраться до кровати и, включив на полную мощность японский кондиционер, забыться в сладкой дрёме.

В полдень Сайгон погружается в спячку. Сон обрушивается на местное население без предупреждения, как цунами, и настигает всюду. Хорошо, если человек оказался дома. А если нет? Погонщик буйволов держит на этот случай под телегой гамак, водитель грузовика едва успевает расстелить под машиной циновку, а у кого не оказалось рядом ни телеги, ни грузовика, застигнутый врасплох, валится прямо на землю, под ближайшее дерево.

Следующий день начался с посещения бывшей резиденции французского генерал-губернатора Индокитая, а затем — главы марионеточного правительства Южного Вьетнама Нго Дин Дьема, построенной в 1871 году и возведённой заново по изменённому проекту после бомбёжки 27 февраля 1962 года. Бомбёжку эту устроили два отважных летчика, находившихся на службе в южновьетнамских ВВС, на американских самолётах направленных на боевое задание по прочёсыванию джунглей от партизан. Однако бомбы, предназначенные партизанам, упали на головы тех, по чьему приказу была подготовлена эта операция. На сей раз Нго Дин Дьему повезло, взрывами разнесло только правое крыло здания, где его в это время не было.

Именно здесь 30 апреля 1975 года был подписан мирный договор, объединивший Юг страны с Севером.

Главные достопримечательности Дворца, имеющего ныне название «Независимость» – подземный бункер, в котором пряталось марионеточное правительство Южного Вьетнама от наступающих отрядов северян и партизан, вертолётная площадка на верхней террасе, откуда в конце апреля 1975 года в панике бежал на Тайвань преемник Нго Дин Дьема президент Нгуен Ван Тхиеу, получивший в народе прозвище: «сморчок в брюках галифе, набитых долларами», роскошный Зал для торжеств, Гостиная Президента, напротив рабочего стола которого устрашающе торчат два невероятной величины слоновых бивня, хорошо сохранившаяся французская гильотина – хоть сейчас запускай и пользуйся. И жирным восклицательным знаком на колониальном прошлом страны на одной из стен дворца на красном кумаче золотыми буквами запечатлено высказывание Хо Ши Мина: «Вьетнам – единая страна, вьетнамский народ – единый народ. Река может быть высушена, гора может быть обточена, но эта истина никогда не изменится».

У подъездных дорожек на вечнозелёном газоне кипел мелкими брызгами фонтан, от водяной пыли под солнцем рождалась радуга. И в настроении царила беззаботная эйфория. Впереди воображались 11 месяцев безоблачной «курортной» жизни на берегу тёплого Южно-Китайского моря в городе Фанранге провинции Нинх-Тхуан, куда я с группой товарищей был направлен на гарантийное обслуживание новых боевых самолётов СУ-27, поставленных для перевооружения Вьетнамским ВВС.

Тогда я ещё не предполагал, что жаркое солнце и тёплое море тоже могут надоесть, что командировка продлится и составит не 11 месяцев, а свыше полутора лет

В этот день посещением президентского дворца культурная программа не исчерпывалась.

Был ещё зоопарк, впервые открывшийся в 1865 году, на 20 гектарах которого томились в неволе 520 бедных животных, посаженных в клетки лишь за то, что они не похожи на людей. Только слон был избавлен от решётки, но отправлен в ссылку на дальнюю аллею под надзор служителя зоопарка. Он стоял, понуро склонив огромную ушастую голову, прикованный цепью к толстому стволу дерева за такую же толстую заднюю лапу. Взобраться на него дозволялось всем желающим, а вот покинуть его гостеприимную спину слоновий надзиратель помогал лишь тому, кто был в состоянии распроститься с некоторой суммой вьетнамских купюр, эквивалентной пяти американским долларам.

Купальный сезон в тот год я открыл одиннадцатого марта.

Путь к морю занял три часа.

Соломенные и глиняные хижины по краям дороги соседствовали с добротными кирпичными особняками. В деревнях на импровизированных базарах продавались фрукты, о существовании которых я прежде не догадывался. И по всей длине автомобильной трассы – харчевни, кабачки, закусочные, забегаловки (а точнее будет – заезжаловки). Соблазн утолить жажду пивом с плавающими кусочками льда в стакане подстерегал на каждом километре.

И вот конец пути.

Едва мы успели покинуть автобус, как вокруг нас возникло радостное оживление – это, почуяв добычу, активизировались пляжные торговцы.

Кто не купался в Южно-Китайском море, возможно, не поверит, что вода в марте месяце способна нагреться до двадцати пяти градусов. Ощущение такое, что, входя в неё, вовсе не меняешь среду, словно набегающие на тебя волны – это только иллюзия. А если, раскинув руки, ляжешь на спину и закроешь глаза, то полностью теряешь чувство реальности, времени и пространства. На волне, как в младенческой люльке, душа погружается в беззаботную дрёму.

Но горе тому, кто забудет, что море – это стихия, что оно коварно. Не верьте его волнам! Это только кажется, что они стремятся к берегу. Часто они уносят и уносят навсегда, не возвращая. Злую шутку однажды сыграло море и со мной, штормовой волной швырнув, как котёнка, на крутой песчаный берег, да так швырнуло, что вместо одного локтя на правой руке получилось два. Вывих был сильным, и вправить руку удалось только самому тренированному спортсмену из нашей бригады – с пятой попытки. Какое «удовольствие» я при этом испытал, вспоминать не хочется. Море, оно, как дикий зверь, и шутки у него медвежьи.

На берегу в полдень состоялась трапеза из фруктов: манго, кокосы, бананы, папайя. А самые отважные решились отобедать вьетнамским деликатесом – недосиженными, то есть ещё невылупившимися утятами, т.е. зародышами, запечёнными в скорлупе.

По соседству расположилась группа вьетнамцев. Женщины, не сняв верхней одежды, полезли в воду. Уж не топиться ли? Бежим спасать. Они в ответ смеются. Ситуацию прояснил переводчик:

— Нельзя женщине раздеваться на людях – это стриптиз.

— Что, даже до купальника – стриптиз?

— Даже до купальника.

— Ну, попали!!!

Довелось мне позднее посмотреть по вьетнамскому телевидению фильм Леонида Гайдая «Операция «Ы» и другие приключения Шурика». Во второй его части под названием «Наваждение», там, где тетрадь с лекциями приводит Шурика в квартиру Лиды, вьетнамская цензура аккуратно вырезала момент, когда Лида снимает платье. Получилось забавно: вот они вдвоём сидят за столом одетые и вдруг – платье на героине растворяется само собой, мгновенно дематериализуется, затем Шурик аккуратно складывает брюки, и вот они уже в купальном костюме и трусах ложатся в постель – это можно.

Вообще о вьетнамском телевидении вспоминается много забавного. Чего стоит только один спектакль «А зори здесь тихие» по повести Бориса Васильева, обработанный с поправками на восприятие «загадочной вьетнамской души»! Старшина и его девушки, облачённые в форму, позаимствованную, кажется, у бойцов армии батьки Махно, так яростно сражались в джунглях с китайскими (или японскими? или французскими? или американскими?) агрессорами, так красиво умирали, вздыхая, закатывая глаза и заламывая руки, что я невольно вспомнил немые фильмы начала двадцатого века, где чувствительные дамочки рыдали, поминутно падали в обморок, совершая трагические телодвижения, где решительные мужчины отстреливали в спальне то своих неверных жён, то их любовников, то себя самих… «Не верю!» — в два голоса отозвались бы на это действо Станиславский с Немировичем-Данченко. Ненатурально это как-то для нашего восприятия. Или это мы настолько испортились, что эмоционально огрубели?

Возвращаясь с моря, мы оказались в Сайгоне в «час пик».

Кого сейчас удивишь автомобильными пробками? Дело обыденное. А вот мотоциклетные пробки, думаю, наблюдать приходилось немногим из моих соотечественников, тем более в них попадать. Жуткое зрелище! Особенно в Сайгоне, где каждый едет куда хочет и как хочет: кто – направо, кто – налево, кто – вдоль, кто – поперёк. Наш автобус продирался сквозь кишащую площадь, отвоёвывая пространство – сантиметр за сантиметром. На преодоление одного перекрёстка ушло сорок минут. От выхлопных газов слезились глаза, от треска мотоциклетных двигателей заложило уши.

Но это испытание не шло в сравнение с тем, что выпало нам на следующий день. Тропическое солнце так потрудилось над нашими телами, что живыми остались только узкие полоски, скрытые под плавками. Я думаю, любое дикое индейское племя, если таковые сохранились на другой стороне Тихого океана, зачислило бы нашу группу в свой штат без вступительных экзаменов только по родственному цвету кожи.

Прошли две недели, отведённые нам для акклиматизации и адаптации.

Мы уже поверили в то, что о нас и о причине нашего приезда во Вьетнам где-то там, наверху, забыто, и что эта курортная халява продлится до тех пор, пока не закончится виза в паспортах. Но где там! Они не забудут, когда валютный счётчик включен!

И вот по телефонным проводам поступила команда: «На Фанранг»!..

Расстояние в 320 километров мы преодолевали восемь часов.

А в центральной гостинице Фанранга в ожидании нас вяли цветы, покрывались пылью столы в ресторане, томились в вестибюле наряженные в национальные платья ао дай официантки, фотограф нетерпеливо играл затвором фотоаппарата.

Местное население приняло нашу бригаду за экспедицию инопланетян.

Если Вы, уважаемый читатель, склонны к полноте, и ваш живот со временем превратился в весьма выдающуюся часть тела, мой вам совет: запаситесь терпением. У худеньких вьетнамских буддистов большой живот – символ благополучия, прикосновение к нему даёт гарантию на счастье и довольство. А так как в Фанранге большая часть населения обращена именно в эту религию, смею предположить, что сия принадлежность вашего тела приобретёт немалую популярность: эта ваша «достопримечательность» будет поглажена и потрогана примерно половиной населения. А потому пока вы ещё не ступили на «тропу Хо Ши Мина», подумайте, способны ли вы дать незнакомым людям такое количество благополучия!

Представители местного населения при первом нашем появлении в провинциальном городе Фанранге замирали на месте, открывали рты, потом, вдруг спохватившись, кричали: «Хелло»!

Следующая фраза «по-вьетнамски» звучала стандартно:

— Уот ю нэм?

И вот тут, баловства ради, следовало назвать имя, в котором непременно присутствует хотя бы один звук «ш». Эта шипящая повергала случайного собеседника в лёгкий шок, ибо такой буквы он не знал и звука такого никогда не слышал и не пытался произносить, потому что вьетнамские Кириллы и Мефодии из каких-то своих личных соображений не включили эту букву в национальный алфавит. Все потуги моих вьетнамских уличных собеседников освоить это противное славянское шипение неизменно оканчивались – в лучшем случае – скромным сюсюканьем, а в худшем – стыдливым бегством.

Но горе тому европейцу, кто сходу попытается овладеть южновьетнамским разговорным диалектом, которому, по древним поверьям предков-лаквьетов («людей, живущих на воде»), обучила лягушка, так как, подразумевая одно слово, можно невзначай произнести совсем другое, которое в вашей голове никак не могло всплыть в данной ситуации, и тем самым довести вашего собеседника до чрезвычайного расстройства, недоумения или жуткого веселья. Секрет в том, что вьетнамские слова, как правило, односложны, редко состоят из двух слогов, а три слога для этого языка – такой фонетический выверт, как для нас, к примеру, звучание импортного слова «экзистенциализм». Зато чуть ли не каждое коротенькое словечко в местном наречии имеет по три, пять и более значений, многие слова зачастую по произношению едва уловимы в своём различии даже для коренного жителя. Славянское же ухо устроено так, что абсолютно не в состоянии уловить всех этих тончайших языковых нюансов. Поэтому рекомендую вам освоить произношение всего лишь одной фразы: «Сколько это стоит?». Овладев этим немудреным речевым оборотом или его упрощённым вариантом «бао нью?», вы сможете беззаботно ходить по улицам незнакомого города, и вам везде будут рады. Конечно, иногда может быть полезным знать и некоторые другие слова и выражения, как то: «здравствуйте», «спасибо», «хорошо», «плохо», «да», «нет», «пошёл на фиг!» и так далее – но это уже для особых случаев: торжественных приёмов, банкетов, задушевных бесед и пресечения всякого рода нежелательных контактов, особенно с люмпенизирующими субъектами, всегда готовыми навязать свою искреннюю любовь и дружбу вашему бумажнику, коих в любой стране можно повстречать.

Гостиница, в которой нас поселили, находилась на самой оживлённой улице города, то есть на той самой стратегической автомобильной магистрали, «Мандариновой» дороге Вьетнама, которая соединяет Юг с Севером. И окна моего номера смотрели как раз на эту «экономическую пуповину» страны, что позволяло всегда быть в курсе всех «интимных» связей между двумя половинками единого целого государства.

Живя в столице, нельзя постичь ни быта, ни обычаев, ни культуры, ни души народа в полной мере. Если хотите знать, чем в действительности дышит коренное население, углубитесь в провинцию.

Как человек жадный до впечатлений, я тут же бросился их искать. Но оказалось, что искать впечатлений особенно негде, так как город, в котором я находился, состоял из одной улицы под непроизносимым названием Тхонг Нхат, центральной площади с фонтаном, на которую выходили двери и окна местной поликлиники, и лабиринта из нескольких извилистых переулков, ширину которых можно было легко измерить, раскинув руки и коснувшись ладонями стен кирпичных домов и глиняных хижин, расположенных на противоположных сторонах узких улочек, предназначенных для передвижения лишь на мотоциклах и велосипедах.

Центральная улица Тхонг Нхат — череда галантерейных лавок и вело-мото-мастерских, место обитания предприимчивых потомков первопоселенцев. Здесь всё в движении. Эта улица продувается суетой, как сквозняком. На ней нет навязчивого сервиса полунищих «коробейников», и вашей праздношатающейся персоне гарантирована относительная неприкосновенность, разве что какой-нибудь случайный чудак походя ущипнёт за руку, намекая на то, что иметь волосы где-нибудь на видном месте, кроме головы, неприлично, что вам необходимо непременно и срочно всё лишнее сбрить, остричь и выщипать, ибо волосатость тела роднит человека с обезьяной. А в остальном всё на этой улице благопристойно и благообразно.

Но – шаг влево, шаг вправо, и на любой из узеньких улочек вы мгновенно обрастаете шумной возбуждённой толпой детей, для которых вы представляете любопытный объект, материализовавшийся из другого измерения.

-Линцо! Линцо!

И бесполезно объяснять и доказывать, что вы уже давно не «линцо», то есть не «советский». Это слово – рудимент недалёкого прошлого — прилипло к нашим соотечественникам навечно, несмотря на то, что на вьетнамских картах имеется вполне конкретное название страны: «Нга», обозначающее Россию. И тем более глупо воспринимать обращение «линцо» как оскорбление. Это – всего лишь результат или продукт не осознания того, что в мире может что-то меняться. Всё, что расположено за пределами посёлка, города, а тем более страны, воспринимается абстрактно или совсем никак не тревожит воображения рядового обывателя. Что ему до мировых проблем, когда своих забот девать некуда. Но бывают исключения. Многообразие мира ощущается обитателем глинобитной халупы с экрана телевизора, когда кипят футбольные страсти очередного чемпионата мира, но ощущается весьма умозрительно и отвлечённо. Если же страна в данный промежуток времени не представлена на чемпионате сборной командой, стало быть, и страны такой просто не существует.

Футбольные игрища заканчиваются, и всемирный потоп мгновенно смывает с лица Земли все страны и континенты, и лишь один Вьетнам по-прежнему продолжает незыблемо покоиться на трёх китах, омываемый волнами мирового океана по имени Вечность.

Но оставим метафоры.

В действительности страна эта всем своим правым боком соприкасается с водами Южно-Китайского моря.

Этим морем да ещё рисом жив Вьетнам.

Рис для вьетнамца – всё равно, что для русского хлеб. Он всегда присутствует на столе на самом почётном месте, зёрнышко к зёрнышку отваренный в пресной воде.Он применим в каждом блюде, разве что в салат его не кладут.

А теперь – о поведении за столом.

Не старайтесь делать вид, что вы с младых ногтей искусно владеете палочками для еды, лучше попросите вилку – вам принесут – возможно, даже одну из тех, которыми пользовались американские солдаты во время Вьетнамской войны, иначе вы рискуете уронить жирный кусок на брюки соседа, тем самым лишив себя лакомства, а соседа — брюк. Владение палочками требует сноровки, которую можно приобрести за пару дней тренировок. Поначалу их применение кажется столь же неудобным, как надевание штанов через голову, однако со временем к палочкам за столом привыкаешь настолько, что забываешь думать об их существовании.

А как бы вы, милостивый государь, отнеслись к тому, что я, будучи приглашённым, скажем, на ваши именины, комфортно устроившись за праздничным столом, все очистки, объедки, окурки, равно как и использованные тарелки и приборы, словом, всё, в чём пропала надобность, бесцеремонно свалю под стол, то есть на пол, то есть прямо на паркет, ковёр или что там ещё находится под вашими ногами?

— Хам! – я полагаю, возмутитесь вы, и будете не правы. Всё в мире относительно, и вьетнамские нормы приличия предполагают назвать «хамом» именно вас за демонстративно выставленное на обозрение собутыльников и сотрапезников то, чему место предназначено как раз под столом.

Теперь после короткого инструктажа можно смело отправляться в уютный ресторан, что находится поблизости от центрального рынка. Там умеют искусно потрошить лягушек и змей, обречённо ожидающих своего смертного часа в больших аквариумах при парадном входе в заведение.

С чего начнём трапезу?

Конечно с рюмочки «Смирновской», дабы возбудить чувственность восприятия окружающего и поднять боевой дух. Пока идёт подготовка к «жертвоприношению» во благо наших желудков, закусим салатом из кальмаров.

И вот она – кульминация застолья!

Флегматичный «змееносец» с отчаянно шипящим аспидом в руке вынимает из кармана обыкновенные канцелярские ножницы и несколькими движениями отстригает зубастую голову ядовитой полутораметровой рептилии. А я поневоле задумываюсь: кого из них отнести к классу «хладнокровных» — повара или змею?

Но ритуал ещё не окончен.

Истекающая из отсечённого туловища кровь сливается в чистый стакан. Затем отстригается кончик хвоста, и другой стакан наполняется желчью — розовой мутной жидкостью – она хорошо пойдёт под горячее.

Надрез ножницами снизу вдоль всего тела, и на вашу дрожащую ладонь ложится маленький серенький комок – это сердце – живое, трепещущее. Скорее глотайте его, пока оно ещё отчаянно бьётся, чтобы не упустить случая подзарядиться змеиной мудростью. А чтобы заглушить острую горечь во рту, хлебните кровушки из первого стакана, слегка разбавив её «Смирновской».

Пока готовятся «змеиные» пельмешки, оглядимся по сторонам, переваривая пережитые впечатления.

Уютная открытая мансарда, где мы расположились, обставлена большими глиняными горшками с буйно растущими тропическими растениями, названия которых я, человек далёкий от ботаники, не знаю. Приглушённый свет разноцветных лампочек и ветки вечнозелёного дерева, произрастающего на обочине тротуара, заползающие с улицы, и непрерывный хор цикад – создают иллюзию божественного райского сада.

Но резкие крики ссорящихся детей внизу возвращают на грешную землю. Одного из мальчишек зовут Крысой, а другого – Земляным Червяком (такие имена подарили им родители из предосторожности, чтобы злые духи не докучали неразумным чадам; когда дети подрастут, они сами придумают себе достойные имена).

«Змеиные» пельмени не оправдывают нетерпеливого ожидания. Мясо как мясо, не сказать, что вкус – «специфический», только мелко перемолотые косточки неприятно похрустывают на зубах.

Пора уходить. На улице уже темно. Сумерки здесь скоротечны, а разница в продолжительности дня и ночи между зимой и летом совсем незначительная – всего лишь часа в полтора. Если летом приходится зажигать лампу в половине седьмого вечера, то зимой – около пяти. День почти равен ночи, а зима почти равна лету.

Утро в Фанранге начинается ровно в шесть часов, как учит Коммунистическая партия. И этому трудно как-то возразить, потому что именно в это время внезапно оживает громкоговоритель на центральной площади города. Если к данному событию заранее не подготовиться, можно не проснуться совсем, то есть проснуться, чтобы мгновенно уснуть уже навеки со следами ужаса на окаменевшем лице. Поэтому, чтобы не томиться три года в гробу на рисовом поле в ожидании, когда разложившееся тело вновь откопают, косточки перемоют, сложат в каменный ларец и перезахоронят на сухом месте, возведя сверху надгробие в виде маленького уютного домика (таков народный обычай), я рекомендую всегда иметь на тумбочке будильник, который разбудит вас с упреждением, за пять минут до наступления апокалипсиса, чтобы конец света не застал вас врасплох.

Если громкоговоритель – это явление хотя бы предсказуемое, а с тяжёлыми грузовиками, днём и ночью по делу и без дела сигналящими во всю мощь паровозных гудков, обречённо смиряешься, то никак невозможно привыкнуть к маленькому шустрому автомобильчику с огромным репродуктором на крыше, осторожно ещё засветло крадущемуся вдоль окон и неожиданно выстреливающиму в уши спящих обитателей гостиницы какую-то непереводимую абракадабру. К счастью, такие побудки происходят не каждую ночь. Иногда этот зловредный джип, бормоча динамиком, проезжает по дороге вечером, иногда – днём, но всегда – в самый неожиданный и неподходящий момент, когда под рукой не оказывается тяжёлого предмета. Однако местное население, в отличие от нас, залётных, воспринимает такие шумовые атаки весьма индифферентно.

В семь часов утра приходят горничные, гостиница оживает. Эти трудолюбивые женщины мгновенно рассредотачиваются по этажам, занимая стратегически выгодные позиции как раз в тех местах здания, где акустика не уступает сценам лучших театров мира. Начинается утренний спектакль, который нам, порой возвратившимся накануне с работы поздним вечером или в начале ночи, отменить ни разу не удалось. Но мы на них не в обиде. Труд горничных, обслуживающих нас, достоин уважения, а старание, и честность вполне окупают незначительные неудобства, которые они вынуждены нам доставлять, чтобы успеть управиться со своей работой в срок.

Утро. Самое время для прогулки, пока солнце ещё не вошло в зенит и длинная тень от домов сохраняет иллюзию прохлады.

Улица Тхонг Нхат уже шумит. В лавках со скрипом открываются металлические «гармошки» дверей.

В поток велосипедов и мотоциклов кое-где вклиниваются рикши, везущие женщин на рынок за покупками. На женщинах – широкие соломенные шляпки-поганки. Местные аристократки, оберегаясь от солнца, прячут лица под платками, повязывая их снизу на манер американских разбойников куперовских времён – только глаза видны, руки по локти в тонких перчатках. Загар здесь не в моде. Аристократкам он не к лицу.

Спешат в школу дети получать обязательное пятилетнее образование, что ни ребёнок, то пионер — с красным галстуком на тонкой шейке.

Две заезжие крестьянки, идущие навстречу, улыбаются во весь рот, демонстрируя выкрашенные пальмовым листом чёрные зубы – эталон женской красоты, признанный во Вьетнаме таковым по меньшей мере 2400 лет назад и местами сохранившийся в отдалённых деревнях до наших дней.

А что, уважаемый читатель, не прокатиться ли и нам с ветерком? Или мы с вами – не «белые люди»? Или мы с вами беднее последнего безработного неудачника, чтобы ходить пешком? Учтите, здесь только нищие передвигаются по городу своими ногами, тротуары не рассчитаны для прогулок, их назначение – служить парковочным местом многочисленным мотоциклам и велосипедам, а по вечерам – импровизированным клубом с посиделками за общим семейным столом за каким-нибудь немудрёным блюдом с пророщенным рисом и традиционным зелёным чаем.

Вот и свободный рикша. Не нужно суетиться и размахивать руками, он сам к вам подъедет и сам предложит услуги.

Рикша – гениальное изобретение Востока. Оказывается, трёхколёсный велосипед с коляской впереди способен перевозить не только людей. Я сам был свидетелем того, как это скрипучее создание с «двигателем» в одну отнюдь не лошадиную силу, обгоняя «Тойоту», втянутую в велосипедный поток, везло сломанный мотоцикл вместе с его хозяином. Вы не поверите, но однажды мне встретилась корова, по-собачьи восседающая на тележке грузового рикши.

Пять минут – и мы на территории центрального рынка.

Тот большой крытый павильон, что когда-то был отведён под торговые ряды, становится мал, как распашонка, из которой вырастает малыш. Торговые лотки, вытесненные наружу, заняли подъездную дорогу, протянувшись до буддийского храма, рынок подобно гигантскому осьминогу простирает щупальца всё дальше и дальше, угрожая сожрать квартал изнутри – наглядное подтверждение того, что благосостояние местного населения растёт, покупательная способность увеличивается, а спрос, как известно, рождает предложение.

Прелюбопытное это место – рынок. Обнажённая натура общества. Жизнь в её чисто меркантильном выражении.

Кто хозяин на рынке?

— Мафия! – скажете вы и будете не правы. Это нашим рынком правит мафия. А на вьетнамском – хозяин, а точнее – хозяйка – женщина. Она продаёт, она покупает. Одинокий мужчина чувствует себя здесь, как в женской бане. Не мужское это дело – ходить с «авоськами» на базар, равно как и отвешивать товар.

Зато мужское дело, отрабатывая карму, – барахтаться на пузе в вонючей луже, посылать проклятия на весь свет и, цепляясь грязными руками за ноги прохожих, настоятельно требовать: «Деньги давай! Деньги давай!». И чем непригляднее зрелище, тем больше шансов на успех. Таким подают не из жалости, а за унижение.

Минуя нищих, подстерегающих свою добычу на центральном проходе, ныряем влево и сразу попадаем в овощные ряды.

На дощатых помостах в любимой позе (на корточках) расположились торговки, вокруг них разложены горы огурцов, помидоров, лука, чеснока, картофеля, зелени, очищенных и неочищенных ананасов. Почти как у нас, только телефоны на рабочих местах вызывают изумление, и напрасно: телефон – не роскошь, а средство коммуникации.

Здесь рядышком торгует Лей, она совсем неплохо говорит по-русски, потому что ещё в наши советские времена имела удовольствие учиться в Ленинградском государственном институте культуры (не рыночному делу, конечно). У неё двое детей, муж вдали от семьи на заработках, приезжает редко – обычное дело для средней вьетнамской семьи. Третьего ребёнка позволить себе не могут, так как третий ребёнок облагается государственным налогом, который составляет довольно объёмистую пачку денег. Некоторые детолюбивые семьи умудряются прятать «лишних» детей у бабушек и дедушек, живущих в отдалённых деревнях, но вряд ли эти дети, лишённые государственных прав, повзрослев, избавятся от ущербности своего существования.

Узнаём у Лей о сегодняшних ценах на рынке и идём дальше.

Птичьи ряды. Здесь не торгуют «мёртвым» товаром. Живые куры и утки, как плоды на деревьях, гроздьями висят вниз головами, подвешенные за лапы к деревянным перекладинам. Выбранный экземпляр тут же при покупателе мгновенно лишают жизни, перьев и расчленяют на куски. Остаётся только положить на сковородку.

Отношение к фауне у вьетнамцев, по нашим понятиям, весьма своеобразное. На всё, что естественным, то есть природным способом, бегает, ползает, прыгает, плавает и летает, они смотрят глазами потребителя, потенциального едока, лишённого каких-либо сантиментов. Даже собака у них – не «друг человека», а всего лишь будущее рагу, поспевающее к празднику. И она, несчастная, об этом догадывается, и потому в глазах её столько тоски и покорности – чему быть, того не миновать!..

Фруктовые ряды. Изобилие плодов не иначе как прямо из райского сада. Апельсины (с зелёной кожурой), лимоны – маленькие и тоже зелёные, бананы – короткие, на вкус пресноватые и – главное – без тонкого аромата (а может быть, это мы уже настолько принюхались, что стали привередничать). Из этих бананов вьетнамцы жарят на пальмовом масле вкусные лепёшки, предварительно расплющив их и обсыпав сахарным песком.

Папайя – очень полезный фрукт; растёт гроздьями прямо на стволе тонкого стройного деревца, плод – размером с дыню, внутри – мелкие чёрные зёрна.

«Сиамская хурма» (как представил её переводчик) – тёмно-коричневая тонкая замшевая кожица, внутри – зелёная сладкая мякоть, слегка вяжущая рот.

Маленькие красные колючие «ёжики», выросшие на высоких деревьях, внутри – желе с косточкой, по-вьетнамски они называются «тям-тям», а в русском языке, по-моему, названия не имеют.

Горы очищенных «волосатых» кокосов, арбузы, виноград – сплошь одного сорта, «глаз дракона» — ещё один небольшой оригинальный фрукт, изобилие того, чего описать и даже назвать не берусь, наконец, манго – вкуснейший из плодов древесных.

Яблоки – дорогие и не вкусные, хотя на вид румяные и аппетитные, — они в Фанранге не растут и считаются здесь деликатесом, баловством для богатых.

Плоды дурьяна. Технология дозревания этого чуда природы такова: после сбора урожая (а растут они гроздьями, как и папайя, прямо на стволе) плод протыкается, внутрь вставляется соломинка, но так, чтобы один конец её оставался снаружи, и в таком виде содержимое этого большого бурдюка доходит под солнцем до нужной кондиции. Недели через две плод попадает на рынок. Когда его взрезают, мощный взрыв компостного духа вырывается из чрева, и, подобно взрывной волне, дурман этот расходится кругообразно. А в эпицентре взрыва остаются небольшие оранжевые дольки, со всех сторон обложенные мягкой ватной прослойкой. Если вы после этой «газовой атаки» сумели устоять на ногах, значит вам уже ничего не страшно и, задержав дыхание, можете смело вкусить от этого забавного создания природы и даже получить некоторое удовольствие.

А теперь – на выход – мимо старушек с жующими ртами, красными от бетеля. – туда, где в уголке скромной харчевни, что находится рядом с почтой, в большом ящике, обитом жестью, со всех сторон бережно обложенная кусками колотого льда, томится в ожидании жаждущих металлическая капсула со свежим пивом, привезённая из Далата – города, расположенного в одном из красивейших мест Южного Вьетнама.

Солнце уже завоевало улицы города, тень отступила, воздух густеет и волнами плывёт над асфальтом. Есть только два способа спастись от всепожирающего зноя – море и кондиционер.

Что такое настоящее блаженство? Это в жаркий полдень отыскать островок прохлады.

Центральный пляж города. Здесь, на песке, можно жить круглый год, ни в чём не испытывая нужды. Ресторанчик, рядом под крышей из пальмовых веток вместительная беседка, в ней – бар с напитками на любой вкус: от горячительных до прохладительных. Песчаный берег укрыт сплошной тенью от крон тропических хвойных деревьев.

Вода в море – жгуче-солёная и потому лёгкая, невесомая.

Стайки маленьких взлетающих над водой рыбок вовлекают в игру: «поймаешь – не поймаешь?». Поймаю, вот только руку протяну… Но угнаться за ними нелегко. А внизу, у самого дна, обитают рыбы солидные, степенные. Обременённые большими рыбьими заботами, они, лениво шевеля жабрами, медленно плывут своим путём.

На берегу у кромки воды — другая жизнь. Там резвятся крабики. Эта паукообразная мелочь забавно суетится под ногами, проворно зарываясь в песок.

Вдоль берега утиными гребками движется большой смешной рыбачий «таз» тхунг чай — круглое плетёное из бамбуковых прутьев создание народных умельцев, густо пропитанное смолой. Оно оставляет за собой быстро исчезающий под водой шлейф. Сеть заброшена. Теперь её будут долго старательно вытаскивать на берег. А ради чего? Ради трёх рыбёшек величиной с ладонь, пяти здоровенных медуз и «манной каши» из мальков и водорослей.

Прокалившийся песок на открытой береговой полосе заставляет бегать и приплясывать. Как петух на сковородке.

Вьетнамцы сидят в тени под деревьями, закусывают, дышат морем, купаться они не стремятся, им и так хорошо.

Иностранцы здесь — не частые гости, поэтому от любопытных взглядов спрятаться невозможно. И я мечтаю, как этот вот проворный крабик, зарыться с головой в рыхлый песок и насладиться одиночеством.

Вот почему я больше люблю другой пляж, тот, что в тридцати километрах отсюда по дороге в Сайгон. То место называется Ка На. Недаром его облюбовали туристы, кочующие из города в город.

Приметив, что место это для иностранцев «мёдом намазано», власть имущие провинции Нинх Тхуан однажды решили: «Здесь будет кемпинг заложён»! И деревянные домики на торчащих сваях стали расти, как грибы после тёплого ливня.

Море здесь никогда не бывает мутным. Воду такой чистоты и прозрачности я видел только у одного из островов вблизи крупного курортного города Нячанга, расположенного к северу от Фанранга.

Берег необычайно живописен, но не разнообразием буйной растительности, а нагромождением огромных камней. Облизанные морем и обдутые ветром вертикально торчащие валуны, как витязи дядьки Черномора, «чредой из вод выходят ясных».

Дно хоть и песчаное, но сплошь заселено острыми кораллами, так что ноги приходится беречь.

Место это примечательно ещё напоминанием о последней вьетнамской войне.

У самой воды на небольшом возвышении смотрит на море немигающий глаз дота, бывшей огневой точки, слепленного навеки из наикрепчайшего бетона и каменных глыб, от него во все стороны расползлись окопы, как будто вчера сооружённые, хорошо сохранившиеся. Вьетнамцы не приобрели привычки разрушать. И здесь на крохотном клочке земли могут мирно соседствовать буддийский монастырь, католическая церковь, оставленная французами, и военные укрепления – американское наследство. Всё годится для истории, всё дополняет друг друга, устремляясь в будущее.

И этот маленький буддийский храм на голой каменной горке, поставленный всего лишь девять лет назад, тоже уже плавно вписался в историю, служа людям, несущим к алтарю молитвы, и уносящим домой утешение.

И вот тут я позволю себе в двух словах напомнить забывчивому читателю, если таковой найдётся, о том, что проповедует буддизм.

Основоположником его был индийский принц Сидхартха Гаутама, живший в YI-Y веках до нашей эры и прозванный Буддой, что означает «Просветлённый». Он утверждал, что жизнь, подвластная карме, есть страдание, и бытие – ни что иное как соединение двух субстанций – духовной и материальной. Но почему душа так липнет к телу? Что ей в нём? А потому, что ей присуще влечение к жизни, которое вызывается накоплением на её (душе) оболочке отпечатков мыслей, желаний, чувств, в сумме своей и придающих ей индивидуальность. Осознание же душой своей индивидуальности и порождает в ней волю к жизни. Отсюда напрашивается простой вывод: освободись от чувств, мыслей и желаний, то есть обрети нирвану, и душа твоя утратит волю к земной жизни и в следующий раз не прельстится материальной оболочкой, ибо что в ней хорошего?

Однако, судя по тому, что численность населения во Вьетнаме отнюдь не стремится к нулю, а наоборот – стремится к бесконечности, нирваны здесь удалось достичь немногим, лишь избранным, если они вообще были и есть. Кто их знает? Кто их видел?

Любопытство неустанно гоняло меня по улицам Фанранга и однажды привело в монастырь.

Гладкая дорожка, с обеих сторон охраняемая кокосовыми пальмами. Оазис чистоты и порядка. Во всём чувствовалось прикосновение заботливых рук. На буйно зеленеющих деревьях дозревали плоды манго, папайи, кокосов, тонкие прямые стебли цветов в больших глиняных горшках твёрдо держали тяжёлые жёлтые, белые и красные шапки, ровные грядки с пробивающейся зеленью были обильно политы и образцово прополоты. Крохотный прудик, чуть больше лужи, обрамлённый гладкими каменными плитами, хранил идеальную чистоту. Посреди пруда искусственным островком возвышалось квадратное в основании (полтора на полтора метра) крохотное здание, в общих чертах напоминающее миниатюрную колокольню — всё в восточных завитушках и узорах. К островку был перекинут мостик, облицованный белым и серым мрамором.

Монастырь оказался женским. Стриженные наголо монашки в жёлтом и оранжевом одеянии встретили меня приветливо, фотографировать себя не позволили, но охотно проводили в храм, попросив оставить обувь у входа.

В центре на возвышении в деревянной открытой клетке в окружении жертвенных ваз, наполненных фруктами, и цветов восседала метровая фигура Будды. Загадочная, как у Джоконды, полуулыбка, слегка румяные щёки, опущенные веки глаз, над головой – нимб. На груди выпукло золотился буддийский крест-свастика, тот самый, что в тридцатые-сороковые годы двадцатого века носили на себе гитлеровские знамёна.

По левую руку от статуи – другая фигурка, меньшего размера, и тут же — ещё одна – совсем маленькая, многорукая. Над этим пантеоном с потолка свисал похожий на абажур купол, а рядом, перед алтарём, — закрученный спиралью блестящий металлический конус. Справа на полу на гнутых ножках стоял большой медный горшок, издающий при ударе о него колотушкой ровный колокольный звон.

Служба длилась недолго, около получаса. Каждая фраза, читаемая монахиней в жёлтом одеянии, сопровождалась дружными поклонами прихожан и ударом колотушки о медный горшок.

Служба закончилась. Я хотел уйти, но монашка пригласила пройти в трапезную, объяснив, что сегодня в монастыре большой праздник, и настоятельница просит меня остаться.

Длинные столы были накрыты на добрую сотню человек. Позади них находилась ещё одна молельная комната, но уже на одного человека – «интимная», куда мне вежливо предложили проследовать. Я отказался, после чего без осуждений и возражений меня усадили за стол.

Началась праздничная трапеза.

За мной ухаживали две монашки и один прихожанин. Пиала для зелёного чая с плавающими в ней кусочками льда ни на секунду не оставалась пустой. Тарелка наполнялась то мелкими жареными голубцами, то обёрнутой в банановый лист пряной мясной начинкой в рисовом тесте, то ломтиками фаршированной рыбы в оболочке морских крабов, то фруктово-овощным салатом, то вообще чем-то невообразимо-непонятным, оригинально-вкусным, рецепт приготовления чего вы не найдёте ни в одной кулинарной книге.

Обстановка за столом была вполне семейная или – скорее – «общинно-родовая», здесь все давно знали друг друга, совместно преодолевали беды и делились радостями.

Поблагодарив устроителей праздника, я, заметно отяжелевший, покинул стол, приметив в углу на стене портрет Хо Ши Мина и букет красных цветов под ним.

Государственный культ «дядюшки Хо» (или Нгуен Ай Куока – имя, под которым этот исторический персонаж менее известен) гармонично совпал с любовью народной. Миниатюрный бюст этого обожествлённого старца нередко можно увидеть и в красном углу крестьянской мазанки и в добротном доме — в домашнем алтаре. В каждом учреждении на вас, входящего, с плаката или портрета прищуренными хитроватыми глазами взирает слегка улыбающийся лукаво жидкобородый старец. Если вы явились на почту, нарисованный старичок встретит вас с телефонной трубкой, приложенной к уху, за дверью городской больницы навстречу вам протянет щупальце фонендоскопа проворная рука дедушки Хо, у входа на стадион этот бодренький дедок поприветствует вас увесистой гантелей, и я уверен в том, что, если бы в Фанранге власть имущие догадались построить общественную баню, сей гостеприимный нарисованный старичок встретил бы вас при входе с шайкой и веником.

Иногда дядюшка Хо берёт к себе на плакат Ленина, а иногда – третьим – их компанию дополняет основоположник марксизма. Но уважаемого Фридриха Энгельса – четвёртым – я с ними почему-то ни разу нигде не встретил.

Объективности ради, нельзя не признать лояльности нынешних коммунистических властей. Всем находится место под вьетнамским солнцем: и тем, кто прямо, не сворачивая, по сей день шагает в светлое будущее «тропою Хо Ши Мина», и тем, кто коллекционирует портреты дядюшки Хо, лишь те, которые отпечатаны на крупных денежных купюрах.

Несколько раз мне приходилось пользоваться услугами стоматолога доктора Йена. Этот убеждённый коммунист, отмечающий 22 апреля – день рождения Ленина – как свой личный праздник, в прошлом боровшийся среди партизан с сайгоновским режимом генерала Нгуен Ван Тхиеу, в настоящее время содержит частную стоматологическую клинику, в которой сам практикует, принимая и обслуживая состоятельных клиентов, что позволяет ему жить по вьетнамским меркам далеко не бедно (что, кстати, вполне заслуженно и справедливо!).

Мы уважали его за профессионализм, за умение всегда держать себя просто и с достоинством, и симпатия наша была взаимной.

В гостях у доктора Йена я встречал Тэт (или полностью — Нгуен дан тиет, что буквально означает: «Время утренней зари» или «Начало света») – Новый год по восточному календарю – самый главный вьетнамский праздник. Он случается в новолуние 1-ого месяца по лунному календарю, т.е. в один из дней, приходящихся на конец января или первые числа февраля. Это — единственное в году событие, по поводу которого целую неделю «веселится и ликует весь народ»! В каждом доме стоит украшенное открытками, гирляндами, мигающими лампочками распустившее золотистые лепестки цветов абрикосовое дерево май, по улицам города десять весёлых парней в белых майках носят длинного дракона, сшитого из разноцветных лоскутов материи, и толпы жителей приветствуют шествие из окон домов, у дверей, крича и размахивая руками.

Ох, и нелёгким выдался день того праздника!

Если для русского человека, трепетно блюдущего традиции предков, понятие «выпивать» означает целый ритуал, в котором не последнее место отводится закуске, обстоятельной неторопливой беседе (типа: «Ты меня уважаешь?»… и т.д.), то для вьетнамца понятие «выпить» имеет прямое недвусмысленное значение, и слово это никаких иных смысловых нагрузок не несёт и подразумевает простое конкретное действие: проглотил содержимое стопки, сказал син лой! («на здоровье»!), повернулся и пошёл. А потому в гостях у них засиживаться не принято, и даже свадебное застолье (уж казалось бы – повод из поводов: развернись, душа!) у них – всего лишь двухчасовой спринтерский забег (это супротив нашего многодневного марафона).

А что же пьют вьетнамцы?

Боюсь навлечь недоверие читателя, но когда я впервые ступил на пыльную землю Фанранга и захотел как-то отметить это знаменательное событие, в магазинах города не нашлось ни одной бутылки с водкой. Нет, там не свирепствовал «сухой закон». Но можете ли себе представить, в водке просто ни у кого не возникало потребности, а следовательно, на неё не было спроса и предложения.

Вьетнамцы утоляют жажду зелёным чаем, пивом со льдом, а по праздникам в домашнем кругу предпочитают пить коклюй – рисовый самогон, да целебную настойку из змей и кореньев (её продают в аптеках в розлив из огромного круглого стеклянного резервуара). Некоторые умельцы применяют и передают по наследству свои, проверенные веками, рецепты, в которых в качестве компонентов присутствуют и змеи, и ящерицы, и травы, и коренья. Действие настойки, созданной по одному из таких рецептов, я испытал на себе, побывав в гостях у вьетнамского офицера по имени Чык. Происходило это ещё тогда, когда, преисполненный любопытства и жажды открытий, я не упускал случая знакомства с жизнью, бытом, укладом вьетнамской семьи – любой: от самой бедной до состоятельной. И пока не прошёл весь этот ряд – от соломенной халупы до трёхэтажного кирпичного особняка – не успокоился. Могу привести рецепт целебной настойки офицера Чыка, записанный с его слов (а вдруг кому-нибудь пригодится?): «Только что пойманная змея, трёхсотграммовая ящерица, сухожилия лап волка и рыбка «морской конёк» — всё это заливается пятью литрами коклюя и строго выдерживается ровно два месяца». Употреблять настойку следует по 150 граммов — ежедневно. Особо рекомендуется женатым мужчинам (для повышения потенции), остальным тоже не вредно – для прочищения почек и «общего употребления организма».

В каждой форме существования имеется своя прелесть. Можно, не заботясь о завтрашнем дне, сидеть на пороге глиняной мазанки и, отрешённо копаясь в носу, размышлять о бренности земного бытия, и просидеть так сто лет, а можно в сиюминутных хлопотах, в погоне за удачей рваться вперёд и вверх и годам к сорока на пороге полного успеха сгореть, надорваться, споткнуться и упасть на рисунчатые плиты дорогого мраморного пола в своём добротном особняке. Что лучше? У каждого к жизни свои запросы.

Если сказать, что жилище вьетнамца среднего достатка выглядит скромно, значит ничего не сказать, так как понятие «скромно» в данном случае не уместно. Чтобы сравнение выглядело точнее и воспринималось нагляднее, вспомните свой любимый домик на садовом участке, и не столько само жилище – этот временный сезонный приют, сколько его убранство, утварь, населяющую его: все эти надкусанные чашки, надломанные ложки, тарелки – инвалидная команда, сборная уцелевших ветеранов из когда-то парадных сервизов, чайник с треснутой крышкой, стулья – представители разных возрастов и поколений, стол со скрипучими ногами, накрытый скатертью траченной молью, прабабушкин комод, достойно переживший три революции и семнадцать переездов, самодельная полка с книгами любовно-детективного жанра, — всё, что не имеет ценности для вашего соседа, но дорого вам тёплотой воспоминаний, семейными преданиями. И – на почётном месте – новый цветной телевизор, а под окном – гордость семьи — средство передвижения (во Вьетнаме – японский мотоцикл «Хонда», купленный за две тысячи долларов). И всё это покрыто толстым слоем пыли, с которой невозможно бороться, так как ваши потуги в области наведения чистоты сквозняк через открытые окна и двери моментально сведёт на нет. Нет, это – не Рио-де-Жанейро, здесь никто не ходит в белых штанах, потому что как их возможно отстирать в мутной проточной воде местной речушки, вода в которой едва ли чище самой грязи?

В каждом жилище, независимо от того, к какому уровню комфортности оно принадлежит, вы непременно обнаружите на стенах, на потолке, на оконных стёклах сожителей – мелких забавных ящериц. Это безобидное создание может неподвижно сидеть часами, приклеившись лапками к гладкому стеклу, в ожидании добычи – мухи или комара.

Комар во Вьетнаме меньше и циничнее нашего, русской кровью вскормленного. Соотечественника-комара слышно и видно в полёте, он как бы предупреждает: «Иду на Вы!». Драка с ним – честная дуэль. Вьетнамский кровопийца лишён признаков благородства, подл, коварен и прожорлив, аки Змей Горыныч. Одно от него спасение – мелкая сетка, пологом натянутая над кроватью.

Когда эта летучая шушера, вконец обнаглев, захватывает город, принося с собой малярию, на центральную улицу выезжает поливальная машина, заправленная то ли дихлофосом, то ли синильной кислотой, то ли их гремучей смесью, и двадцатиметровым фонтаном орошает вокруг всё живое и неживое, движимое и недвижимое – без различия.

Комары, как я подозреваю, эмигрировали во Вьетнам из Лилипутии. Зато тараканы, по-видимому, прибыли в эти края с Гулливером из страны великанов, ибо размером они со сливу, телом черны, прыгучи и летучи.

Однако оставим тараканов, пусть себе прыгают и летают, ведь безобидная, в сущности, тварь, к тому же – деликатес – в жареном виде, чистейший протеин.

Куда как неприятнее встретиться со скорпионом. Этот за себя постоять умеет. Ему палец в рот не клади!

В двух часах езды к северу от Фанранга слева по ходу движения автобуса на горе возникает вдруг огромная 14-метровая статуя Будды, сидящего на цветке лотоса. Это начало курортного города Нячанга, занимающего двадцать девятое место в мире по красоте заливов, почему-то ещё не захваченного нашими новыми русскими туристами. Именно здесь находится самый красивый в стране пляж, протяжённость которого составляет 7 километров. Здесь на всём протяжении зоны отдыха вдоль берега построены европейского стандарта высотные отели с фонтанами, бассейнами, огромными аквариумами, заселёнными пёстрыми рыбками, с кондиционированным воздухом в холлах и ресторанах.

Я был в Нячанге трижды.

Первый приезд случился на четвёртом месяце пребывания во Вьетнаме, в группе таких же как я линцо. Ещё не пресыщенные купанием, мы сразу же после завтрака в дешёвом ресторанчике под открытом небом на высоком берегу моря устремились на пляж. Там, найдя подходящее место с видом на француженок и немок в открытых купальниках, расставив шезлонги в два ряда, как в театре, провели весь день, созерцая. За этим занятием нашу разомлевшую бригаду застал врасплох подкравшийся сзади боевой отряд вьетнамских массажисток. Тех, кто сдался без сопротивления, приказав лечь на белоснежный пляжный песок вниз лицом, долго мяли и топтали острыми пятками, втирая под кожу змеиный яд.

Уже под вечер, получив полный набор курортных удовольствий, мы двинулись в обратный путь, решив сделать остановку в городском торговом центре, который на деле оказался обыкновенным галантерейно-сувенирным рынком о двух этажах под круглой крышей с прилепившимися к центральному зданию мелкими лавчонками.

Едва мы успели рассредоточиться по отделам-близнецам, началась охота.

Ах, как охотно клюёт наш брат в чужой стране на родное русское слово! А тут их было произнесено целых четыре:

— Сто вы хотят купить? — Спросила неожиданно возникшая шустрая вьетнамка.

— Струны для гитары, — расплывшись в улыбке, молвил мой приятель.

— Пойдём! – мгновенно скомандовала наша новая незнакомая.

— Куда?

— Здесь – рядом.

Однако это «рядом» затянулось надолго, и для нас, уже через пять минут потерявших все видимые ориентиры, путь показался запутаннее знаменитого критского лабиринта – обиталища легендарного Минотавра.

Сначала, ещё не придавая значения столь стремительному погружению в череду нячангских кварталов, мы только нетерпеливо интересовались у провожатой:

— Скоро?

— Сисяс! Сисяс! – получали неизменный ответ.

Потом, когда отступать уже стало непонятно в какую сторону, вопрос «скоро ли?» утратил свою актуальность.

— Здесь! – наконец указала наша гидесса на витрину оказавшейся перед нами лавчонки и, успев раньше нас проскочить внутрь, залопотала по-вьетнамски, о чём-то сговариваясь с хозяйкой.

Выложив десять тысяч донгов за две струны и пять тысяч – провожатой за содействие, мы вышли на улицу и остановились у дверей, растерянно оглядываясь по сторонам.

— Куда идти?

— Туда. Здесь близко! – бросила на ходу наша гидесса и мгновенно исчезла за поворотом. Осталось только развести руками, спросив себя: «А была ли девочка»?

Вопреки нашим опасениям, торговый центр оказался действительно рядом, он открылся нам за углом соседнего дома. Взглянув друг на друга, мы невольно рассмеялись: «Дураки! Ведь на те деньги, с которыми мы расстались, можно было купить не только струны с гитарой вместе, но и целый контрабас – прямо в этом вот здании»!

Съездить в Нячанг и не побывать хотя бы на одном из островов, рассыпанных в море в пределах видимости, было с нашей стороны большим упущением, о котором мы узнали позднее. А потому через два месяца желающим исправить эту ошибку была предоставлена возможность реабилитироваться.

Мы выбрали остров Мьеу, на котором в отгороженных от залива бассейнах-фермах резвится тропическая рыба: большая и маленькая, толстая и плоская, красная, жёлтая, синяя, в крапинку, в клеточку и в линеечку. Нет, в клеточку, пожалуй, не было, а возможно, была – как её всю разглядишь? Здесь же, у берега, мы увидели лениво шевеливших ластами, пытавшихся выползти на скользкие ступени лестницы, выходящей из воды… — вы думаете – кого? Нет, не водолазов, а морских черепах. Они не боятся людей, охотно позируют перед фотоаппаратом и ненавязчиво попрошайничают.

В деревянном ресторанчике, возведённом на сваях, торчащих из воды, похожем на корабль, уходящий в море, был накрыт стол. Там среди салатов и соусов стояли глиняные горшки (один на двоих), до краёв наполненные раскалёнными углями.

Заказанное блюдо требовало индивидуального подхода со стороны каждого клиента. Хозяин ресторанчика тут же при нас достал сетью из воды нужное количество рыбы, хозяйка почистила и выпотрошила её, разрезала на куски и принесла на стол, остальное – дело рук и вкуса самих клиентов.

Политые соусом, лакомые кусочки зашкворчали. На угли, возбуждая аппетит, закапал рыбий жир. Но, кто нетерпелив, тот не способен доставить себе истинного наслаждения.

Всё, что осталось от трапезы, поглотило море: та же рыба, ещё не успевшая попасть на стол, азартно выпрыгивая из воды метра на полтора, ловила на лету брошенные кусочки мяса и костей своих поджаренных собратьев, на хлеб же, проявляя чудеса сообразительности, бросалась не охотно, как бы только из вежливости, чтобы не оскудела рука дающего.

На другом краю острова мы обнаружили пляж, но не песчаный, а сплошь покрытый галькой. Он оказался необитаемым. Укромный уголок, куда не ступала нога попрошайки. Лишь маленькая торговая палатка с пивом напоминала о том, что и это местечко под солнцем создано природой не только для нас.

Безлюдный пляж, солнце и пиво со льдом – это ли не воплощённая мечта о рае земном?!

Три часа мы резвились, как дети, оторвавшись от посторонних глаз, потом пришёл катер, нанятый утром, и вернул нас на материк в кипящий людской муравейник.

Закончился этот день в ресторане одного из отелей, у бассейна с ослепительно голубой водой.

Впечатления от третьей поездки в Нячанг, которая состоялась через год, несколько подпортила погода. Порывистый ветер гнал с моря волну. Переночевали в доме отдыха для лётчиков, куда иногда наведывается первый и единственный вьетнамский космонавт Фам Туан, летавший на «Союзе-37» вместе с Виктором Горбатко. А на следующий день небо нахмурилось, заморосил дождь.

На берегу предприимчивый француз распоряжался прокатом водных мотоциклов. Ему же принадлежал быстроходный катер, с помощью которого любой желающий мог взлететь на парашюте, удерживаемом, как воздушный змей, за верёвочку, и зависнуть над городом на высоте птичьего полёта.

Нашёлся и у нас доброволец, возмечтавший почувствовать себя птичкой парящей. Но то ли ветер дунул не в ту сторону, то ли наш товарищ отяжелел не в меру на сытных вьетнамских харчах, то ли ему парашют выдали неподходящего размера – в расчёте на тощего вьетнамца, то ли катер не сумел взять необходимую стартовую скорость, — подъёмная сила не сработала, и полёт удался всего лишь метров на пять – нет, не в высоту, а в длину – до ближайшей волны, после чего искатель приключений, запутавшись в стременах и фалах, целиком погрузился в воду и вышел из неё изрядно солоно хлебнувши.

Был бы я вольным туристом, я бы надолго прописался в Нячанге! Уж я бы побывал и на острове Дао Кхи, где живёт много-много диких обезьян, и на острове Хон Йен, оккупированном ласточками, из гнёзд которых вьетнамцы варят целебный супчик, повышающий мужскую потенцию.

Не объехал бы я стороной и остров Хон Тьёнг, согласно легенде, приютивший неразлучных супругов, которые и сейчас возлежат один на другом (или на другой), окаменевшие (в прямом смысле) от любви.

Оставил бы я свои следы и на островке Хон Руа, своими очертаниями похожем на гигантскую черепаху.

Вооружившись аквалангом и ластами, уж я бы нанырялся в глубинах вод около островов Хон Че, Хон Мун, Хон Там и Хон Мот!

Эх, если бы я был вольным туристом! Пресытившись Нячангом, я бы переехал жить в горный город Далат – не менее привлекательное материковое место, «маленький Париж», «город любви и цветов», «город туманов и грёз», «город поющей хвои», «город вечной весны», заложенный в XIX веке французским подданным доктором Александром Ерсеном. Этот город-санаторий, город-сад находится на высоте 1475 метров над уровнем моря на плато Лонгбанг, и потому даже в середине лета температура воздуха здесь не превышает +25, +27 градусов по Цельсию.

Чтобы подняться на такую высоту на автобусе по серпантинной дороге, вам потребуется полтора часа. За это время я гарантирую пережить полный набор приятных и острых ощущений.

Трижды я испытывал судьбу этой дорогой, вьющейся вверх по крутому склону и выходящей на плато, где облака периной стелятся по земле.

По мере продвижения вверх в природе происходили приятные превращения: высокие стройные южные сосны с длинными мягкими иголками лавиной спускались навстречу, всё громче слышалось щебетание птиц, сорокаградусная фанрангская жара ощутимо сменялась бодрящей прохладой, дышать становилось легче и свободнее. А ещё выше в майском воздухе вдруг накатывала волна удивительного аромата, исходящего от цветущих кофейных деревьев, плантации которых тянутся слева от дороги, которая уводит дальше и выше, туда, где с отвесной скалы рождается водяной столб, а внизу, в котловине, с пеной и брызгами в шуме водопада под лучами солнца живёт радуга.

Если укрыться под скалой, в клубах водяной пыли водопада Пренн и взглянуть вверх, покажется вдруг, что, обретя невесомость, сквозь толщу неподвижной воды стремительно возносишься в небо, к солнцу, так, что дух захватывает!

За площадью, где шум водопада уже не слышен, бледно-розовый Будда не человеческих, а божественных размеров, восседающий на раскрытом цветке лотоса, встречает вас едва уловимой улыбкой и внимательным взглядом прищуренных глаз, взглядом, достающим всюду в пределах вашей (или его?) видимости. И верится с трудом, что это всего лишь статуя. Сверху, над головой Будды, оскаленные пасти семиглавого дракона охраняют его божественный покой.

Слева, на пригорке, поставлен храм с характерно загнутыми по-восточному уголками восьмиконечной крыши с надстройкой, похожей на раскрывшийся лотос. Внутри храма – алтарь с такой же фигурой божества, выполненного из дерева тёмно-коричневого цвета.

Сначала подобные храмы манили меня свежестью неразгаданной тайны, потом перестали волновать, однообразие атрибутики притупило остроту восприятия.

И лишь стройные башни По Клонг Жарай, сложенные семь с лишним веков назад из красного кирпича без какого бы то ни было связующего раствора, отрешённо взирающие с высокого холма на мирскую суету Фанранга, не потеряли способности восхищать. Полтора года изо дня в день по дороге на работу и обратно я имел удовольствие наблюдать эти хрупкие на вид творения рук человеческих народности тям, составляющей некогда целое государство, называемое Тямпой (или Чампой), о котором Марко Поло, состоявший со всем своим семейством на службе в Пекине у монгольского хана Хубилая и посетивший по его поручению эти места, оставил запись: «Чампа – страна большая, богатая. Здесь и свой царь, и свой особенный язык. Живут там идолопоклонники. У них есть идолы с бычачьей головой, а у иного – свиная, или собачья, или баранья, бывают они и всяких других видов. Разных бесовских дел за этими идолами много: рассказывать об этом не станем, христианам не годится и слушать-то об этом. Здешний царь каждый год посылает великому хану вместо дани двадцать слонов – самых лучших… Когда я, Марко Поло, был там, у царя имелось триста двадцать шесть сыновей и дочерей». Эти башни в Фанранге носят имя тямского короля По Клонг Жарая (1151-1205 гг.), причисленного подданными к лику святых, признанного духом-покровителем земледелия. Раз в году в середине девятого месяца по лунному календарю (в конце сентября или начале октября) во время праздника Кате, посвящённого этому божеству, храм По Клонг Жарай принимает массовое паломничество потомков некогда грозного племени, промышлявшего пиратством и державшего в страхе всё побережье Индокитая, лишь в XY веке покорённое вьетами.

Каждый день я проезжал мимо этих облизанных всеми ветрами башен и всегда открывал для себя что-то новое: штрихи, мелкие детали, вдруг неожиданно подчёркнутые то рассветным лучом солнца, то скользящей тенью клубящегося облака, то зловещим фоном заката.

Эти древние башни на окраине города ежедневно посещают сотни туристов, благодаря им оба отеля в Фанранге имеют не малую валютную прибыль.

Снаружи вход в центральную башню охраняется каменным псом с оскаленной пастью. Внутри храма темно, ни окна, ни щели в стене, лишь крохотный фитилёк одинокой свечи пытается разогнать сгустившуюся многовековую темноту, кажется, уже обретшую плоть, рождающую трепет душевный и холодок, сквозняком пробегающий по спине.

Входящего посетителя, чуть вглядевшегося в мрак столетий, пронизывает взгляд усатой головы идола (бывшего короля По Клонг Жарая), как бы выросшей из каменной плиты, что лежит на полу. Позади головы возвышается похожая на пень от спиленного дерева скользкая плаха жертвенника. Взглянешь на неё, и невольно мысленно примеришь свою голову к этой каменной плахе, отчего моментально выскочишь на улицу, поёживаясь.

Рядом, в одной из вспомогательных башен — миниатюрной копии центрального храма — чьи-то недрогнувшие руки увековечили свои варварские имена, намалевав краской по кирпичам что-то вроде нашего: «Киса и Ося здесь были»!

Однако не только древние башни Тямпы украшают Южный Вьетнам.

Забравшись в горные районы, вы встретите множество живописных мест. Изобретательная на выдумки вьетнамская природа специально приготовила их для ваших глаз и – кошельков, ибо природа создаёт, а человек – владеет.

На юго-западных окраинах Далата вам непременно покажут ещё один водопад – Кам Ли.

Если у водопада Пренн характер крутой, то здесь вода спадает пятнадцатиметровым каскадом, гладко переливаясь по ступенькам, сложившимся из огромных розовых валунов, оставляя за собой пенистый шлейф.

За Кам Ли наблюдать лучше сверху, стоя на хрупком невесомом мостике и охватывая взглядом сразу всю панораму — талантливое творение природы с незначительными поправками рук человеческих: беседками, дорожками, площадками, ограждёнными бордюрами, и очередным буддийским храмом, возведённом на соседнем пригорке.

Но Далат пленяет не только водопадами, в нём множество красивых мест. Например, горные озёра в мягком обрамлении сосновых перелесков.

Одно из таких идиллических мест на озере Да Тхиен по праву названо студентами Далатского университета Долиной Любви. Название понравилось и прижилось в народе. Кто сомневается в справедливости данного названия, пусть бросит камень в тихие воды озера Да Тхиен. Я готов простить ему эту дерзость, потому что, побывав в Долине Любви, возможно ли не стать великодушным?

Надышавшись воздухом долины и опьянев от любви, вы долго будете вспоминать это тихое пасторальное местечко, где около берега горного озера, мягко устланного рыжеватой хвоей, мирно пасутся крошечные яхты, пестря разноцветными парусами.

В двух километрах к юго-западу от центра города в не менее живописном месте вы найдёте окружённый сосновой рощей королевский дворец – настоящий! Там некогда в 24 комнатах весело проводили время последний вьетнамский монарх Бао Дай, её величество королева Нам Фыонг, принцы, принцессы, министры и прочие – избранные.

Как мне показалось, вьетнамцы своего последнего короля не поминают недобрым словом.

Правление его началось в 1932 году, когда в шестнадцатилетнем возрасте он вернулся из Франции, где воспитывался и образовывался, готовясь, когда придёт его время, принять корону.

В холостяцкой жизни Бао Дай жил довольно скромно, ему вполне хватало в Далате двух дворцов.

Но король без королевы – как бы не совсем настоящий король, как бы только король наполовину. Положение обязывало найти достойную себя королеву. Вот тогда он призадумался: «А гоже ли венценосной особе вить семейное гнездо в тесных холостяцких апартаментах»? И в 1933 году заказал французским архитекторам возвести новый летний дворец. Долгострой затянулся на целых пять лет. За это время Бао Дай успел обзавестись супругой – красавицей Нам Фыонг – дочерью Нгуен Хыу Хао — самого богатого человека в уезде Гоконг, и несколькими наследниками.

Но грянула революция, и король в своём королевстве вдруг оказался не у дел. 25 августа 1945 года он написал «заявление на увольнение», именуемое «Актом об отречении от престола», и империя Дайнам, как в то время называлось это государство, завершила свой исторический путь в мировой истории, а экс-император Бао Дай, ставший гражданином Винь Тхюи, был избран депутатом Национального собрания Демократической Республики Вьетнам. Вот такая вот случилась политическая «рокировка». Однако такой ход событий не всех в мире устраивал, и в 1947 году французский экспедиционный корпус оккупировал значительную часть Вьетнама, в мае 1948 года на подконтрольной Франции территории было образовано марионеточное правительство Нгуен Сюана, а затем в 1949 году Бао Дая вновь привлекли к управлению государством, но уже в качестве премьер-министра независимой страны в рамках Французского союза. Таким образом французские колонизаторы заручились поддержкой 165-тысячной армии бывшего императора.

Но вьетнамский народ такой союз не одобрил, и в 1954 году французы, потеряв на полях сражений около 90 тысяч солдат и 7 миллиардов долларов, вынуждены были покинуть эти негостеприимный для оккупантов места.

И тогда им на смену пришла американская «помощь». Баодаевская армия была распущена, гражданин Винь Тхюи сменил гражданство и, оставив бывших подданных разбираться самим в своих проблемах, со всем семейством отбыл на жительство к покровителям во Францию, а затем – в Англию, где 31 июля 1997 года мирно завершил свой земной путь.

А летний королевский дворец в Далате стал доходным местом, в котором каждому заплатившему и снявшему при входе обувь дозволяется поваляться на широкой кровати в королевской опочивальне, посидеть в кресле премьер-министра, покопаться в тумбочке министра обороны, поглядеться в зеркало её величества, подержать в руках медную королевскую печать, оценить художественную ценность стеклянной карты страны, подаренной Бао Даю в 1942 году вьетнамскими студентами, обучавшимися во Франции, и даже начертать автограф на исписанной вдоль и поперёк обложке, оставшейся от книги для посетителей, лежащей на столе в императорском кабинете.

Приятно, фланируя по живописным аллейкам в королевском саду, по дорожкам, окружённым кудряшками вьюнов, ползущих по гладким столбам, местами разграничивающим участки влажных газонов, аккуратно стриженных под круги, квадраты и замысловатые иероглифы, думать о том, что в ресторане вас ждёт экзотическое блюдо из лягушачьих лапок, заказанное к обеденному часу ещё утром, и ядрёная змеиная настойка готова ударить в вашу переполненную впечатлениями голову.

Не знаю, кто от кого научился готовить лягушек: вьетнамцы от французов или наоборот, но и тех и других можно поздравить с этим открытием.

Смею надеяться, что и наше население примкнёт-таки к всемирному сообществу гурманов.

После такого обеда хорошо побродить по тенистому парку, в котором деревья как бы соревнуются друг с другом в пышности цветения, а по лабиринтам кустов можно наглядно постигать разнообразие и причудливость форм различных геометрических фигур.

И как элемент обязательной программы любой экскурсии – центральный рынок или торговый центр – все они в любом городе выглядят, как близнецы-братья, и отличаются только количеством этажей, так что всё это мы уже проходили, ничем нас не удивишь, ничем не завлечёшь, ничем не соблазнишь, ничем не обрадуешь. Как богата фантазией природа и как скуден на выдумки человек!

Обратный путь – дорога вниз, в фанрангскую долину, стремительное падение с заоблачных высот, которое куда как более чувствительно щекочет нервы, нежели вознесение вверх. В сгустившихся сумерках спуск по узкой извилистой дороге над пропастью – мечта экстремала.

Глубоко внизу, у подножия горы, мерцают огни деревушки, прилепившейся к трассе.

Разогнаться бы с этой горы и, забыв про тормоза, пролететь сквозняком до завьюженной России!

Полуторагодовалая разлука с домом может сделать любого человека сентиментальным меланхоликом, тем более, когда человек этот со всех сторон окружён отнюдь не близкими ему по духу, языку и обычаям людьми другого племени, живущего по своим законам.

Уезжая в чужую страну, я был готов к разным неожиданностям и научился стойко переносить все тяготы и лишения вьетнамской кухни, особенностью которой, по словам местных жителей, является «отвратительный запах при восхитительном вкусе», ел, не морщась, сладкую колбасу и дольки от плода дурьяна не с «душком» даже, а с ярко выраженным «духом», но закусывать жареной селёдкой, считал предательством, чем-то равнозначным измене родине. А именно это сотворили с ней, упакованной в круглую банку, чудом залетевшую сюда из России, вьетнамские повара. Полтора года я тосковал по этой рыбке, видел её во сне, бесконечное множество раз мысленно потрошил её, поглаживая скользкое тело, с трепетным волнением обсасывал-обцеловывал каждую косточку…

Но не светлой памятью о селёдке единой жив на чужой земле русский человек.

Порой в тарелке с золотистой надписью «Общепит» проплывёт в интимном сне, блеснув загорелым боком, романтическая котлетка из заводской столовки.

Бывает, пригрезится на столе в компании кокосов-бананасов румяный блинчик, утонувший в сугробах густой деревенской сметаны.

А то вдруг из отдалённых закоулков подсознания и глухих безнадёжных тупиков памяти нагрянет неожиданным гостем какой-нибудь пузатый вареник, начинённый творогом или вишней, или среди креветок и кальмаров примерещится кусочек холодца, охваченный мелкой предсмертной дрожью, или русской окрошкой заплещется в тарелке остывший ананасовый суп…

И вот наконец позади в туманной перспективе растаяли, слившись с безоблачным небом, голубой стеклянный фасад гостиницы, ярко зеленеющие квадраты рисовых полей, и валуны Ка На, и мелкие каменистые горы плавно перешли в равнину с мелькающими по обочинам дороги деревушками, вот уже широкий проспект Фан Тиета исчез в пыли от наших колёс, и бесконечный массив каучуковой рощи окружил «Тойоту» — это значит, что Сайгон уже рядом.

Бывшая столица южного государства встречает дождём, швейцар отеля «Тан Дин» — поклоном и улыбкой.

День перед отъездом проходит в суете.

На улицах Сайгона не следует забывать о бдительности. Если вы имеете привычку носить деньги в поясном кошельке, то обязательно наденьте поверх футболку, и чем длиннее она окажется, тем в большей безопасности будут чувствовать себя ваши доллары. А в охотниках на них здесь недостатка нет. Никто не даст гарантии в том, что вам удастся разминуться с мотоциклистом, виртуозно на скорости срезающим сумочки у глазеющих по сторонам, потерявших бдительность европейцев. Есть и другие специалисты преступного бизнеса, например, женщины жалкого вида и неопределённого возраста с детьми на руках. Пока такая «мамаша» отвлекает вас, предлагая купить какую-нибудь безделушку, «младенец» пробегает проворными пальчиками по всем отделениям и закоулкам вашего бумажника.

А уж когда, собравшись домой, вы перед отлётом встанете на таможенный досмотр, будьте ещё внимательнее, ибо одному Будде известно, скольким «Франклинам» на ваших денежных купюрах дозволено вместе с вами беспрепятственно покинуть эту страну.

Но вот позади и таможня и утомительный перелёт.

И снова – «Шереметьево-2».

Транспортёрная лента доставляет в здание аэровокзала багаж.

— Позвольте, а где моя зелёная сумка?

— А никаких сумок, извините, больше нет! Может быть, в Новосибирске по ошибке скинули?

Здравствуй, Россия!