Очерк и фотографии впервые опубликованы на сайте журнала «Всемирный следопыт» www.vsled.ru

Раз мусульманин, христианин и иудей завели в кафе разговор о рае. Все трое соглашались, что попасть в рай – непростая задача, но каждый был уверен, что именно ему это по силам. Не мешкая попусту, все трое прямиком отправились к вратам рая, где их встретил суровый хранитель врат. «Кто ты и куда идешь?»- спросил хранитель у подошедшего первым христианина. Христианин представился и сообщил, что желал бы оказаться в раю, — но хранитель не отворил ворот. Тогда вперед выступил мусульманин. «Я Пророк и иду в рай,»- сообщил он хранителю и был пропущен внутрь. Видя успех мусульманина, иудей поспешил следом. «Я слуга того господина, которого Вы пропустили в рай, я с ним», — заявил он, и тоже проскользнул в ворота. Христианин же не решился последовать примеру товарищей, — он просто вернулся в свою страну и рассказал всем, что рай это выдумка, и на самом деле никакого рая не существует…

(История, записанная американским романистом П. Боулзом
со слов рыночного рассказчика в Марокко¹)

По иссиня-черному январскому небу щедрая рука разбросала яркие звезды, — словно африканские боги невзначай опрокинули полное блюдо кус-куса на роскошный бархатистый ковер. Холодало. Угли в открытой жаровне бросали красноватые отсветы на помятый бок закопченного чайника; одинокая лампочка на шнуре желтым пятном освещала окошко придорожного кафе, пластиковый стол, на столе пять видавших виды граненых стаканов, и тускло блестящий металлический заварник, над которым колдовал наш шофер Мухаммед. Вокруг заварника ожидали внимания Мухаммеда три круглых пшеничных лепешки, упаковка порционного плавленого сыра, восемь больших ноздреватых кусков рафинада, свернутый из смятой газеты кулечек с зеленым чаем и несколько стебельков горько пахнущей свежей полыни. Все припасы Мухаммед придирчиво и не спеша выбрал сам, — в первой деревне, где мы сделали остановку по дороге из Касабланки в Марракеш, он забраковал сыр, объявив его не настоящим; во второй сыр после внимательного осмотра был куплен, но лепешки оказались нехороши; в третьей нашлись наконец правильные лепешки и в крошечной, на два стоящих на улице столика, закусочной – закипающий чайник. За недостающими ингредиентами наш водитель надолго ушел куда-то в африканскую ночь – стаканы и заварник с изогнутым носиком остались дожидаться на столе.

Шел второй день наших марокканских каникул. Задолго до новогодних праздников, еще в Москве, мы набросали маршрут: Касабланка — Марракеш, оттуда через Атласские горы мима Уарзазата и Аит-бин-Хадду на юг, к финиковым рощам в долинах Дара и Дадэс, дальше в Мерзугу, к песчаным дюнам, и затем к морю, в Эссуэйру. Потом как всегда неожиданно наступил декабрь, а планы все оставались планами: вместо традиционного рождественского затишья дела наваливались как снежный ком, проекты горели, давным — давно позабытые обещания как на грех напоминали о себе, и только за неделю до вылета чудом нашлись наконец билеты, номера в гостиницах, коллеги, готовые подменить у станка, и удалось сказать: «Едем!» План начинал понемногу воплощаться в реальность, — да и Мухаммед уже спешил к нам с кулечком заварки, сахаром и стебельками полыни.

«Не замерзли? Сейчас согреемся,» — устроившись рядом с нами за столом, Мухаммед засыпал в заварник содержимое газетного кулька, налил сверху кипяток, а затем опустил туда же полынь. «Это для зимы, — объяснял он, пока мы вдыхали поднимающуюся над заварником теплую травяную горечь, — согревает. Летом кладут мяту – она холодит…» Придвинув к себе салфетку с горкой кубиков рафинада, Мухаммед по одному стал опускать их в заварник. С каждым новым кубиком к ноткам горечи в воздухе все больше примешивались сладкие нотки, и получающаяся смесь удивительным образом действовала на наши начинающие замерзать рецепторы: запах был отталкивающе сладким, и в то же время опьяняюще горьким на фоне множества других, более слабых ночных запахов. Мухаммед между тем расставил стаканы полукругом, многозначительно оглядел нас, требуя внимания, и приподнял заварник за ручку. Наклонив его над первым стаканом, и точно поймав момент, когда первые капли чая из носика попали в стакан, он ловко поднял заварник высоко над столом, и струйка чая словно резиновая протянулась от стакана к носику чайника. Граненое стекло мгновенно покрылось изнутри испариной, — наполнив стакан, Мухаммед снял крышку заварника, аккуратно вылил содержимое стакана внутрь, и опять повторил трюк. Только после трех переливаний он сделал наконец приглашающий жест: «Пробуйте! Марокканский чай. Берберский виски.»

Густое сладко–горькое абсентовое тепло медленно разливалось внутри – отламывая по очереди лепешку и намазывая сыром хрустящую корочку, мы разглядывали южные звезды над головой. Мухаммед рассказывал про деревню, где он родился – такую маленькую, что ее не даже нету на карте, — и про то, как он перебрался несколько лет назад в Марракеш и устроился на работу шофером. На его визитке, под заголовком «Транспортные услуги туристам», рядом с номером мобильного телефона и адресом электронной почты задумчиво вышагивал по большой желтой пустыне маленький шоколадный верблюд.

Марракеш

Медина Марракеша, окруженная глинобитными стенами — как сделанный деревенским гончаром толстостенный горшок с пузырящейся наваристой похлебкой. Здесь непрерывно совершается жизнь – пахнущая апельсинами и медовой курагой, высушенная солнцем как шоколадные финики, сладко-горькая, горячая, но оставляющая прохладное послевкусие, как мятный берберский чай. Жизнь разворачивается чередой рынков, укрываясь от полуденной жары в переплетении улочек под легкими соломенными крышами. У входа, куда чаще заглядывают туристы, крутобокие медные кувшины всех размеров соседствуют с миндалевидными, вытянутыми в сторону фитиля масляными лампами и длинноносыми оловянными чайниками. Дальше выстраиваются рядами расписные деревянные сундуки, ящички и хитро запирающиеся шкатулки, свисают по стенам шерстяные берберские накидки и покрывала, красуются на вешалках разноцветные, вышитые по вороту и рукавам джелябы – длинные прямые рубахи с островерхими капюшонами, надевающиеся поверх другой одежды как плащ. За поворотом начинается продуктовый ряд – огромные связки темно-бордового сушеного перца висят как новогодние украшения под потолком, круглые сита с жареными в масле и пряностях, солеными и сладкими орехами красуются на длинных столах вдоль стен. Продавец мандаринов в помятой соломенной шляпе толкает впереди себя по улице нагруженную товаром телегу на двух больших деревянных колесах. Зеленщика не видно из-за вороха свежей мяты. Меланхоличный торговец сладостями мечтает о чем-то за горами засахаренных фруктов и пахлавы. Серебряные лучи пробиваются между жердями крыши, образуя полупрозрачную завесу поперек улиц. Все расчерчено яркими полосами света – среди полос пробираются худые настороженные кошки, снуют с чаем, булками, и миндальным печеньем мальчишки-разносчики, придирчиво выбирают товар степенные домохозяйки в платках, ведут бесконечную беседу обо всем старики, перекрикиваются через улицу торговцы, настойчиво просят подаяния нищие. Цвета, звуки и запахи наполняют медину, выплескиваясь в центре на открытое пространство Джемаа Эль Фна, старой городской площади. Здесь продавцы сока выкладывают на тележках пирамиды пупырчатых оранжевых апельсинов, водоносы в огромных расшитых разноцветными помпонами шляпах, с кожаными, в металлических бляхах, сумками через плечо, поджидают туристов, лишь изредка наливая покупателю серебряную кружку воды из бурдюка, а рисовальщики хной рекламируют свое умение, выставляя фотографии рук и ног, украшенных затейливым коричневато-рыжим узором. Днем здесь немноголюдно, но с заходом солнца ежевечерний карнавал музыкантов, певцов, акробатов, фокусников, гадалок, заклинателей змей и уличных рассказчиков постепенно заполняет пустое пространство площади. Оживают улиточные ряды: над столами зажигаются длинношеие газовые фонари, от чанов с вареными улитками начинает подниматься ароматный пар, собираясь в остывающем воздухе в плотные облака, и выше облаков, темным силуэтом на фоне еще светлого, розово-синего неба проступает семидесятиметровый четырехгранный минарет Кутубии, древняя ось медины — и уже восемь столетий главный ориентир для всех приезжающих в Марракеш.

“Tanneries,”- объявил бородатый таксист, высадив нас у северных городских ворот, за которыми, в узких извилистых улицах, обитатели медины занимались обычными дневными делами – спешили со своим товаром торговцы хлебом; старик вел в поводу мохнатого бурого ослика, запряженного в телегу, доверху груженую глиняными горшками; мальчишка нес над головой стопку круглых тонких лепешек, а другой торопился куда-то с чайником и стаканами на подносе; жуликоватого вида паренек зазывал прохожих купить у него пару полосатых носок… «А куда идти-то? — не отпускали мы таксиста, — где эти самые красильни?» Бородач в ответ рассмеялся, и наморщив нос, сделал вид, что шумно, с сопением, принюхивается. Мы тоже принюхались: к обычным запахам городской улицы примешивался пока не слишком сильный, но резкий и чужеродный запах, доносившийся откуда-то слева. Запах не сулил ничего приятного – по крайней мере, у меня он вызывал как на подбор безрадостные воспоминания. Работа студентами на овощной базе, среди гор сгнившего лука… Холодильник с остатками продуктов, сломавшийся, когда все были в отпуске… «Нам что, туда?» — решили мы уточнить без особого энтузиазма. «Туда-туда,» — радостно закивал таксист и для пущей убедительности махнул рукой в сторону, откуда дул ветер. Отступать было некуда, — друзья, побывавшие в Марокко до нас, взахлеб рассказывали о знаменитых фесских красильнях, где до сих пор, как сотни лет назад, кожи красят натуральными красками в огромных каменных чанах, устроенных прямо в земле. Наш маршрут через Фес не проходил, — но красильни, устроенные так же, как фесские, были и в Марракеше, и грех было не использовать шанс сделать несколько интересных снимков. Путеводитель сообщал, что в одиночку, без гида, на территорию кооператива красильщиков нам было не попасть, но обнадеживал, что как только мы подойдем к красильням поближе, желающие выступить в роли гида отыщутся сами. Первый кандидат, молодой человек в помятом тренировочном костюме и забрызганных грязью ботинках, предложил нам свои услуги сразу за воротами. Сторговавшись, мы двинулись за обладателем грязных ботинок – наш проводник обещал показать малые красильни для овечьих и козьих шкур, и большие, для шкур коровьих и верблюжьих. Он сворачивал в переулки, вел нас проходными дворами, и чем ближе мы подходили к красильням, тем специфический запах становился сильнее, пока не перекрыл все традиционные запахи улицы – запахи пряностей, кожи, чая, выстиранной одежды, жарящегося мяса, рыбы, горячих лепешек, сладостей, мандаринов, шафрана и еще чего-то неуловимого, но вездесущего. В малые красильни вела зеленая деревянная дверца в глухой оштукатуренной стене, — гид нырнул в нее и тут же появился вновь с четырьмя пучками свежей пахучей до хруста ярко-зеленой мяты. «Нюхайте, — посоветовал он, — от запаха помогает,» — и едва мы успели уткнуться носами в мяту, распахнул дверь. В круглых чанах – колодцах, заполнявших весь двор наподобие бетонных сот, плескалась темная жидкость разных оттенков. Через длинные жерди, брошенные тут и там поверх колодцев, были перекинуты мокрые шкуры и куски бурой рогожи. Красильщики в резиновых комбинезонах, забравшись внутрь одного из чанов, вынимали мокрые набухшие кожи и складывали грудами рядом. Среди сот задумчиво прогуливалась кошка, на противоположном конце двора прятала носы в букетики мяты чета пожилых японцев. «Кожи обрабатывают во много этапов, — объяснял нам гид, — сначала с них состригают шерсть, и собирают в мешки». Вслед за гидом мы заглянули в маленькую, без окон, кладовку – туго набитые мешки с шерстью стояли там в полутьме полосатыми рядами. «Потом шкуры с остатками шерсти кладут в раствор извести, чтобы их легче было отчистить,» — прикрыв за собой дверь кладовки, гид подвел нас к колодцам и откинул рогожу с крайнего чана. Чан оказался почти до краев заполнен непрозрачной серо-белесой жижей – кож в ней было не разглядеть, да не очень-то и хотелось. Наш проводник снова накрыл чан рогожей: «Дальше, чтобы шкура стала мягкой, берут пиджин шит.» «Что-что берут?» Произнесенная проводником фраза скорее напоминала ругательство, чем описание очередного этапа обработки кожи, мы решили, что просто не расслышали, — но нет, он уверенно стоял на своем: «Пиджин шит, от голубя. Когда со шкур состригут шерсть, ее отвозят в горы, а в горах живут голуби.» Вслед за гидом мы переместились к следующему чану – запах здесь был такой, что спасительные пучки мяты вообще не стоило отнимать от носа.. «Голуби делают шит, тоже много-много, — наш проводник развел руки в стороны, показывая, как упомянутый продукт жизнедеятельности голубей толстым слоем покрывает в горах все вокруг, — а горцы его собирают и меняют на шерсть. Дальше этот шит заливают водой и кладут в него кожи.» Так вот чем пахло в красильнях – этот ужасный запах создавали свежие шкуры, замоченные в растворе голубиного помета! Стараясь пореже дышать, мы заглянули в чан – проплывавшие над головой облака отражались в серой мутноватой жидкости с мирно покачивающимися на поверхности пегими клочками шерсти. «Пиджин шит плохо пахнет, — резонно заметил гид, уводя нас наконец от зловонного чана, — и чтобы отбить запах, кожи кладут в раствор соли. Потом сушат и чистят.» Покинув на время двор с чанами, мы заглянули в сарай, где уже гладкие молочно-серые шкуры лежали грудами на полу. «Вот, понюхайте, — гид протянул нам небольшую мягкую шкурку с четырьмя выростами-лапками по краям». Голубиного запаха у шкурки не было совсем – только теплый сухой запах кожи. « А там, — гид махнул рукой в сторону колодцев с темным содержимым разного цвета, — вычищенные шкуры красят. А потом сушат, и раскраивают. Идемте, посмотрим». Закройщики трудились наверху, над красильнями, — вся крыша ближайшего дома, куда мы поднялись по крутой, с узкими ступеньками, лестнице, была уложена шкурками, выкрашенными уже в желтый цвет. Поверхность шкурок мастера уже расчертили карандашом на полукруглые заготовки для бабушей, традиционных марокканских туфель на кожаной подошве без задников. Мы подошли к краю крыши и посмотрели вниз – отсюда чаны красильни напоминали расставленные рядами открытые банки с краской – белой, серой, бурой, бордово-коричневой, темно-синей. Пожалуй, стоило использовать точку для съемки – но увидев фотоаппарат, гид принялся энергично дергать нас за рукав: погодите, вон с той крыши вид лучше! Он указывал на крышу над кожевенным магазином. «А разве нас туда пустят?» — спросили мы удивленно. «Никаких проблем, — горячо заверил нас гид, — хозяин мой лучший друг. Идем скорее, пока магазин открыт». Решив положиться на мнение знатока, мы направились в магазин, — обменявшись с хозяином у входа парой арабских фраз, гид оставил нас на его попечение, пообещав дожидаться на улице. «Красильни смотрели? — спросил хозяин, указав на уже немного увядшие пучки мяты у нас в руках, — Пахнет плохо, зато цвета какие, и краски все натуральные! Вот взгляните – эти желтые бабуши красят шафраном.» Владелец магазина немедленно достал с полки и продемонстрировал нам пару расшитых бусинами кожаных шлепанцев. За шлепанцами последовала горсть красно-зеленых кошельков («Мята, паприка!»), круглый пуфик из бордовой верблюжьей кожи с узорным тиснением («Минеральные краски!»), и ярко-оранжевая сумка на длинном, украшенном медными монетками ремешке («Настоящая хна!»). Определить качество выделки мы не могли, но цвета и впрямь были чистыми и яркими – даже не верилось, что они рождаются в темной глубине скользких бетонных чанов. Бойкий мальчуган в футбольной майке вынырнул из подсобки с традиционным чайником для бербер виски, и беседа плавно изменила русло – хозяин заговорил о том, что работает с красильщиками напрямую и может предложить товар по очень выгодной цене. План оказался прост, но достаточно эффективен: торговец явно рассчитывал, что уважая традиции гостеприимства, мы не откажемся от чая, а приняв угощение посчитаем своим долгом что-то купить. Но слишком уж явно все было подстроено, начиная с предложения посетить крышу — изучив после чаепития ассортимент магазина, мы вежливо распрощались и направились к выходу. Увидев нас без покупок, гид несколько погрустнел – видимо, в случае продажи ему причитались комиссионные, — но ненадолго. По дороге к большим красильням, он уже бойко рассказывал, как ему доводилось посвящать в секреты кожевенного ремесла французов, немцев, китайцев, и даже одного шведа.

Чтобы не заблудиться, мы попросили Мухаммеда записать адрес кафе на листке из гостиничного блокнота – перед названием улицы он, улыбнувшись, крупно вывел и подчеркнул несколькими жирными линиями таинственное для нас пока слово тажин. Крутая лестница вела на второй этаж, в маленькую комнатку с выложенными цветной плиткой стенами, четырьмя круглыми столами, дверью на открытый балкон и большим окном, за которым блестели на солнце крыши старого города, там и тут расцвеченные вывешенными для просушки коврами. Пожилой молчаливый официант указал нам на свободный столик . Обстановка одновременно напоминала привокзальный буфет и студенческую соловую постсоветских времен, с поправкой на восточный колорит – рисунок кафельной плитки имитировал фесские мозаики, на полках по стенам размещались сине-зеленые расписные горшки, а на подоконнике, на вышитой лоскутами подушке спала, пригревшись, худая белая кошка. Опасаясь, что нас смутит непритязательность интерьера, Мухаммед заранее предупредил: за вкусной марокканской едой не стоит ходить в дорогой ресторан. Чем ресторан дороже, тем меньше там думают о вкусе еды, — главное чтобы было престижно и модно. А вот в забегаловку на соседнем углу жители окрестных домов ходят как раз вкусно перекусить, и попробуй только накормить их не так – в другой раз пойдут к конкурентам, благо их в округе много. В нашем кафе, по словам Мухаммеда, кормили как дома у мамы – мы устроились за столом, и стали ждать. На столе вскоре появилась большая глиняная тарелка с теплым домашним хлебом, тарелка поменьше — с мелкими сморщенными маслинами, и четыре упакованные в целлофан экземпляра меню на английском. На выбор предлагались тажин с курицей, тажин мясными шариками и тажин из овощей. Официант принял у нас заказ, кивнул, загадочно произнес «birds», махнув при этом рукой в сторону балкона, и удалился на кухню. Мы принялись за хлеб и маслины – маленькие сморщенные плоды с маслянистой мякотью оставляли во рту непривычный горьковатый вкус. Наш заказ должен был вот-вот появиться – наконец занавеска, закрывавшая вход на кухню, отодвинулась, и оттуда вновь показался официант, на этот раз с двумя помощниками помоложе. Каждый торжественно нес деревянную подставку, на которой возвышался высокий глиняный конус с причудливым расширением – ручкой наверху. В неровных глазурованных боках конусов отражались оконный переплет, облака и спящая кошка. Одну за другой подставки водрузили на стол – стало видно, что конус представлял собой крышку закопченной глиняной сковороды с шероховатыми, кое-где отколотыми от постоянного использования краями. Набросив на руку полотенце, наш официант взялся за верх своего конуса и поднял его – из под крышки выплыло облако шафранно-медового пара. На сковороде золотистые кусочки курицы были переложены оранжевыми ломтиками моркови, сливочно-желтоватыми дольками картофеля, зеленой стручковой фасолью, темно-синими изюминами оливок, — и какими-то сморщенными ярко-желтыми лепестками, издававшими странно знакомый и в то же время непривычный запах. На поверхности аппетитных кусочков выступали прозрачные капельки сока – видимо, необычная форма крышки сохраняла весь сок внутри, не давая блюду пересохнуть в печи. Желтые лепестки не давали мне покоя – не дожидаясь, пока курицу разложат по тарелкам, я наколола один на вилку прямо со сковороды и попробовала. Рецепторы немедленно зафиксировали горьковато-кисло-соленый вкус, но мозгу потребовалось некоторое время на расшифровку. Ответ возник сам собой, когда мы уже вовсю дегустировали тающую в медово-шафрановом соусе курицу — я утащила со сковороды кожуру, горячую маринованную мясистую кожуру большого пупырчатого лимона.

Оставалась только одна загадка – птицы, о которых говорил нам официант. Заказав берберского чая с мятой, мы отправились на балкон. Солнечные лучи заливали улицу, делая фасады домов, выкрашенные в традиционный для Марракеша розовый цвет, похожими на фруктовый лукум. Розовый щадил глаз, делал отражения менее яркими, не слепил, как белый. Только два ярко-белых пятна выделялись на фоне темно-синего неба – пара аистов устроилась в гнезде на крыше напротив. Одного аиста было почти не видно за беспорядочной кучей веток, второй стоял, привычно поджав одну ногу, и смотрел мимо нас, куда-то в сторону городской площади. Наше присутствие совершенно не беспокоило аиста, — как и протяжный крик муэдзина или громкие голоса внизу. Там, в первом этаже дома, размещался магазин пряжи – огромные охапки ниток, выкрашенные во все цвета радуги, свисали почти до земли с натянутых вдоль стены бельевых веревок, и среди всего этого разноцветья, хозяин магазина, невысокий коренастый мужчина в синей джелябе, что-то горячо и убежденно доказывал остановившемуся у его заведения велосипедисту.

Красный полукруг солнца быстро исчезал за плоскими крышами. Четкая тень Кутубии протянулась наискось к старой площади. Со всех сторон на площадь стекался народ, образуя группы побольше и поменьше вокруг уличных рассказчиков, певцов или акробатов. Фокусник собрал зрителей в круг – в его ловких руках шелковый платок исчезал в спичечном коробке, а потом обнаруживался в кармане у недоверчиво следящего за представлением паренька; предоставленная приятелем паренька мелкая потертая купюра сгорала, подожженная от пламени зажигалки, у всех на виду, и вновь появлялась невредимой из рукава; а разрезанная при всех на три части веревка после встряхивания в кулаке чудесным образом оказывалась целой в руках у черноглазой любопытной девчушки. Представление шло без фанфар и блеска: артист был одет так же, как зрители, да и используемые предметы были все как один просты и привычны – бумажка, коробочка, обрывок бечевки… Фокусник сосредоточенно хмурился, выполняя очередной трюк, — плотно обступившие его зрители следили за быстрыми движениями напряженно, не отрываясь, словно вся жизнь зависела от того, удастся ли очередной обман. Но вот исчезнувшая было вещь обнаруживалась, сломанная оказывалась целой, фокусник довольно подмигивал, и на лицах публики появлялись открытые, почти детские улыбки.

Бросив монетку в картонную коробку на мостовой, мы двинулись дальше. Ближе к краю площади расположились торговцы. Мужчина средних лет в строгом полосатом костюме присел на корточки посреди площади рядом с импровизированным прилавком аптекаря. Старик-аптекарь в джелябе и голубом тюрбане, разложив свои снадобья поверх полосатой клеенки прямо на мостовой, не спеша, терпеливо растолковывал клиенту, что, как и от чего принимать. Покупатель оценивающе изучал предлагаемые аптекарем корешки, сушеную кору, разноцветные порошки, веточки, брал в руки то одну, то другую склянку, приценивался. Большая бурая игуана грелась неподвижно на камнях рядом с аптекарем, следя за собеседниками блестящими бусинками глаз – чтобы не убежала, хозяин без церемоний привязал ее за талию тонкой бечевкой. Мужчина обнаружил среди аптекарских товаров сухой обломок газельего рога и принялся задумчиво вертеть его в руках. Что его беспокоило – ревматизм, зубная боль, а может нелады в семье или на работе? Хотел ли он избавиться от не на шутку надоевшего кашля, или перед принятием важного решения задумал узнать будущее? Если верить нашему путеводителю, лекарства были далеко не единственным товаром аптекаря — в здешних местах в аптеку издавна шли еще и за средствами для колдовства. Если купленные в аптекарской лавке сурьма для бровей и ресниц, кора ореха для белизны зубов или хна для затейливых рисунков на коже не помогали девушке добиться любви избранника, аптекарь знал, как приготовить приворотное зелье. Если собираясь в путь с караваном, купец решал подстраховаться и спросить совета потусторонних сил, аптекарь мог предложить для гадания сушеную кожу ящерицы, птичьи перья и кости, звериные когти или зубы. Похоже, для жителей Магриба колдовство было частью повседневной жизни и пользовались им привычно, — недаром в знаменитой сказке про беспечного юношу Алладина именно магрибинец знал, что за странная лампа хранилась в пещере, и как с ней следовало обращаться.

Дорога

Эту фотографию я доставала всякий раз в ответ на вопрос, зачем еду в Марокко. Таким выстроили бы город термиты: на снимке глиняные крепостные стены плотным кольцом обступали ступенчатый муравейник из четырехгранных глиняных башен с неизменными зубцами по углам крыши и маленькими зарешеченными окошками наверху. Крупный геометрический узор украшал башенки по сторонам городских ворот, тяжелые створки из потемневших от времени пальмовых бревен надежно защищали проход. Год за годом, а может и столетие за столетием, город лепили из глины, смешанной для прочности с камнями, песком и соломой. Работа не прекращалась надолго — без постоянного ухода грозовые дожди за несколько лет превращали неприступные стены и высокие башни в скопление неприметных красновато-бурых холмиков. Чтобы восстановить разрушенное, приходилось утрамбовывать слой глины за слоем — город рос как дерево, покрываясь новыми слоями выпеченной солнцем шероховатой коры…

«Да уж, касбахи грех не увидеть”, — соглашались, взглянув на фотографию, знатоки, и ставили для меня на карте Марокко галочки – множество галочек вдоль узких речных долин между горной цепью Атласа и границей, за которой начиналась Алжирская пустыня. «Только обязательно возьмите внедорожник, и лучше с хорошим местным водителем, — советовали бывалые, — а то грунтовки там плохие, да и указателей нет. Кстати, вы же не захотите просто ехать, куда вас везут, — а чтобы по ходу корректировать маршрут, надо, чтобы водитель понимал по-английски». Итого для осмотра касбахов требовалось: (1) джип – большой, в хорошем техническом состоянии; (2) водитель – с навыками езды по бездорожью, с хорошим знанием маршрута, говорящий по-английски, готовый несколько дней мотаться, буквально, по горам и долам, и не зафрахтованный уже другими туристами. Шансы найти все это по приезде были невелики, а рисковать не хотелось, — и поиски подходящего внедорожника и шофера мы поручили московскому турагентству, тому самому, которое для городской части поездки, не требовавшей внедорожных навыков, нашло нам Мухаммеда.

… В холле отеля было прохладно и пусто – сонные пылинки кружились в конусах утреннего света, наши чемоданы терпеливо громоздились у входа, а разместивший их там портье дремал с открытыми глазами за стойкой. Стрелка настенных часов со щелчком дернулась вправо и замерла на третьем делении, показывая 15 минут десятого. Джип не появлялся – площадь перед отелем была пуста. Водителя тоже не было видно – высокий смуглый парень лет 25-ти, единственный кроме нас посетитель в холле, не проявлял к нам особого интереса и едва ли мог быть нашим шофером. Опоздание на четверть часа еще укладывалось в восточные рамки приличия, — но стрелка, передохнув, сместилась еще на деление, потом еще на одно, а никто все не предлагал везти нас на юг, в Уарзазат. Телефоны в московском турагентстве не отвечали – на заснеженных русских просторах праздновали Новый год, постепенно переходящий в Рождество. Номер в Марракеше в пятый раз отзывался короткими гудками, — словно сотни туристов в десятках гостиниц в эту минуту так же как мы пытались разыскать своих шоферов. Разбуженный портье только качал головой: никто не спрашивал нас у стойки, никто не представлялся шофером – вот разве что тот господин, он не шофер? Словно в ответ на это предположение все еще ожидавший чего-то парень поднялся с кресла, и, обернувшись ко мне, вопросительно произнес заветное слово «Уарзазат». «Yes»,- ответила я настороженно, и мой собеседник немедленно разразился в ответ какой-то оптимистической фразой на французском. «English?» — еще более настороженно поинтересовалась я. «English no, — слегка смутившись, но не слишком расстроившись, заявил молодой человек, — French». Oh, well. Похоже, у нас было две новости: хорошая состояла в том, что джип и водитель нашлись и готовы были немедленно отправляться в путь, а плохая в том, что вопреки всем обещаниям по-английски наш шофер, представившийся Абдуллой, говорил едва-едва. Кажется мои планы таяли как туман поутру — нечего было и пытаться договариваться с Абдуллой на пальцах об объектах и точках для фотосъемки на маршруте. Оставалось утешаться тем, что плохо ли, хорошо ли, но мы все-таки отправлялись на юг, к заветным касбахам, а значит шанс сделать пару удачных снимков у меня еще был…

Навьюченный чемоданами джип бойко катил по каменистой равнине с редкими пыльными рощицами пальм и корявого, в колючках, кустарника, когда марокканский номер из моей телефонной книжки наконец отозвался. Некто Ибрагим, работодатель нашего Абдуллы, в ответ на мои отчаянные жалобы уверенно объявил, что нам совершенно не о чем волноваться: доставшийся нам водитель – настоящий ас, заполучить такого большая удача, и только последний профан станет менять его на другого только потому, что он не знает английского. Тем более что этого другого у Ибрагима все равно нет — когда из Москвы заказывали шофера, ему, Ибрагиму, никто не сказал, что шофер должен говорить по-английски, а если бы сказали, то он, Ибрагим, отказался бы тут же, поскольку обманывать клиента и подсовывать что попало не в его правилах… Щелк! Щелк, щелк. Первые щелчки по стеклу прозвучали совсем буднично — если бы не ясное, без единого облачка, небо, можно было решить, что начинается редкий грибной дождик, или что бабочка ударилась о стекло машины. Только это была не бабочка — это был бурый головастый длинноногий кузнечик с прозрачными слюдяными крыльями, — а за ним еще один, и еще. Через минуту кузнечиков набралось уже целое облако: точно запрограммированные, он и двигались в одном направлении, не разбирая пути. Абдулла что-то пытался объяснить про кузнечиков по-французски, но мы и сами уже догадались : живая трескучая масса вокруг нас состояла из саранчи. Еще минуту саранча казалась тучей, потом туча стала редеть, распадаясь на отдельные крылатые точки, а потом исчезла совсем, оставив после себя ощущение звенящей пустоты – и только забытый всеми Ибрагим все спрашивал в трубке, что у нас произошло и куда мы пропали…

Приземистая глиняная башня почти сливалась по цвету с рыжей каменистой землей, — только верхушка четко выделялась на фоне ярко-синего неба. Неровные грубо вылепленные стены кверху сужались, образуя по углам башни четыре прямоугольных зубца. Два подслеповатых окошка под крышей глядели на дорогу. «Стоп, — скомандовали мы Абдулле, — касбах!» Удивленно поозиравшись вокруг и уяснив наконец, что мы называем касбахом, Абдулла весело рассмеялся нашей находке: «Ноу касбах! Пти вилаж! », но машину все же остановил. Мы принялись выгружать аппаратуру: хоть наш первый замок и оказался всего лишь деревушкой, снять его стоило, особенно если зайти слева, со стороны пустыря, — там тени ложились наискось, создавая живую, динамичную картинку. Абдулла выбрался из машины вслед за ними, и при виде наших приготовлений улыбка на его лице сменилась непонятным беспокойством. Некоторое время молча тревожно следил за процессом сборки камеры и штатива, — а увидев, куда мы направляемся, решительно замахал руками: «Ноу! Чеметери!» Cemetery? Кладбище? Будь здесь кладбище, это объясняло бы, из-за чего беспокоится Абдулла: нам, как не мусульманам, здешние кладбища посещать не стоило. Только какое отношение мог иметь к кладбищу этот голый пустырь, весь усыпанный плоскими, с ладонь, камнями, — вернее не усыпанный, а уставленный, поскольку видневшиеся повсюду камни не были разбросаны по земле, они стояли воткнутые в нее, вкопанные, точно кто-то посеял их как драконовы зубы, и они взошли часто и дружно. Такой ландшафт вряд ли могла создать природа, — но зачем это понадобилось людям, мы тоже не понимали. Очевидное объяснение отпадало — слишком маленькие, слишком часто и беспорядочно расставленные и почти неотличимые друг от друга, камни не могли служить памятниками или могильной оградой. Надо было разобраться — изображая вертикально поднятой ладонью вереницу стоящих камней, мы спросили Абдуллу: «Why?» «Animals», — непонятно ответил наш шофер, и видя, что мы не понимаем, при чем тут звери, тоже перешел на жесты. Правой ладонью он, как и мы, изобразил стоячие камни, а левой при этом стал то «наступать» на «камни», то словно пытаться раскапывать «землю». Всякий раз, коснувшись «камней», левая ладонь тотчас отдергивалась: выходило, что каменный частокол отпугивал тех самых зверей, не давал им тревожить могилы…

Мы вновь тронулись в путь, и вскоре впереди, в пыльном мареве, показались горы – сплошная череда гор с острыми заснеженными пиками по всему горизонту . «Атлас, — торжественно объявил нам Абдулла, — Тишка».

Атлас

В тени бурых скал длинными грязно-белыми языками лежал снег. «Перевал Тишка, — сообщала металлическая табличка на обочине, — высота 2260 метров». Позади асфальтовая полоса дороги уходила частыми петлями вниз, к зеленым северным долинам и большим городам, а впереди скрывалась за крутым каменистым склоном, ощетинившимся мелким сухим кустарником. Где-то здесь столетиями проходил водораздел: на северо-запад до самого моря простирались «подконтрольные земли», издавна признававшие волю и власть султана, земли прихотливой арабской вязи, благородного убранства древних медресе, многоцветных шумных базаров и узких перепутанных улочек, где могли жить как у себя дома герои знакомых с детства восточных сказок. На юго-восток тянулись «земли неподвластные», — суровая засушливая страна удивительных глинобитных замков; cтрана, по которой караваны верблюдов столетиями уходили мимо финиковых рощ в Сахару с грузом соли, а возвращались тяжело груженые золотом; cтрана гор, каменных пустошей и песчаных дюн, населенных берберами, коренными жителями Магриба. Предки современных берберов не жили здесь единым народом – пестрое лоскутное одеяло кланов, родов и племен связывали лишь общий язык и заметное сходство в обычаях. Их общность возникала на противопоставлении – даже общее имя здешним племенам дали пришлые чужаки-финикийцы, окрестившие всех, кто не был похож на них, barbaroi, то есть варварами. Между племенами не было мира, — войны вспыхивали из-за воды, плодородной земли или пастбищ, — и только посягательство чужаков на то, что у них было общего, на их землю, язык и обычаи, заставляло на время забыть вражду. Впрочем, мир чужаков нес не только угрозу. Преследуя собственную выгоду, берберы отметились на многих страницах всемирной истории: берберский правитель Джуба был женат на дочери Антония и Клеопатры, его сын Птолемей имел несчастье перейти дорогу Калигуле и был убит по его приказу, а спустя 8 столетий сотни берберских воинов храбро сражались против христиан в рядах сарацинов…

Наш джип медленно спускался с перевала по извилистому серпантину, и по сторонам дороги, как в калейдоскопе, одна картина сменяла другую. Глубокая долина слева, каменистый склон горы справа и впереди. Издали гора кажется клочковатой — на сером склоне среди буровато-зеленых кустиков, напоминающих верблюжью колючку, пасутся маленькие, с кошку, черные козы. Яркое цветное пятно – девочка-пастушка лет 12-ти, в зеленом платке до самых глаз и пестром лыжном свитере поверх синего шерстяного костюма. На ногах кеды и толстые вязаные носки. Лицо загорелое дочерна. Рядом крутится рыжая собачонка. Девочка машет нам вслед рукой, собачонка тявкает.. Опять поворот, и новая картинка — на противоположной стороне долины показалась берберская деревушка. Словно гору залатали лоскутками рогожи – к склону один над другим прилепились маленькие, в два-три окна, одноэтажные домики, бурые из дикого камня или рыжие, обмазанные глиной. На плоских соломенных крышах греется детвора, женщина в цветном платке и джелябе ведет к ручью серого ослика. Вдоль ручья будто пестрая тесьма — прямо на камнях разложена для просушки выстиранная одежда. На краю деревни крошечная мечеть с оштукатуренным, бежевато-розовым как пастила столбиком минарета. Поворот, еще поворот. Показалось придорожное кафе – глинобитный домик с красно-белой рекламой кока-колы на крыше, вдоль стены выставлены на продажу для проезжающих туристов кривобокие глиняные горшки и тарелки. Поверх жаровни с углями, в ряд — закопченные глиняные тажины с помидоринами на верхушке. Хозяин кафе с приятелем пьют за синим пластиковым столом чай – металлический бок чайника блестит на солнце. Выше, насколько хватает глаз, красно-бурые горы с острыми вершинами, и совсем высоко, на фоне ярко-синего неба, сахарная шапка Тубкала. Поворот. По гребню горы идут гуськом женщины с вязанками хвороста на спине. Вязанки как огромные серые облака из перекрученных сухих стеблей – больше самих носильщиц. Опять повернули; сигналим, но не встречным машинам – за поворотом местные мальчишки прямо на дороге играют в футбол. Ездят здесь нечасто, а ровную площадку в горах еще поискать – так что место самое подходящее, главное не дать мячу улететь вниз. А если улетит, то долго за ним бежать? Выглядываю в окно машины – далеко-далеко на дне долины видны домики не больше спичечного коробка…

Путь через Атлас проложили в этих местах торговые караваны, — столетиями вереницы груженых мулов поднимались здесь на перевал Тишка, а затем шли через горы на юг, к плодородным финиковым долинам, и еще дальше, до великой пустыни. Караванам хватало каменистой тропы, — и только в двадцатом веке французы решили построить в этих местах настоящую дорогу. На всем протяжении дорога точно повторяла караванный путь, но у небольшого городка Телуэт вдруг делала многокилометровый крюк в сторону. Факт сам по себе незначительный, — если не рассматривать его как еще одно, пусть совсем небольшое, звено в длинной цепи перемен куда более масштабных и важных, чем простой поворот дороги. Начало этой цепи положило событие, произошедшее в здешних горах сто с небольшим лет назад. Если расспрашивать местных жителей, каждый расскажет о нем и о том, что случилось после, по-своему, — а кто-то возможно и вовсе решит промолчать. Но уж если встретится хороший рассказчик, то у него выйдет Рассказ с большой буквы, — про богатство и власть, страсть и коварство, смелость и хитрость, верность и предательство, со множеством ярких, но, — увы! – нередко вымышленных эпизодов, — настоящий восточный рассказ, за которым как раз и стоит ехать в эти края. Мы услышали в Марокко только начало этой длинной истории. Чтобы узнать окончание, пришлось, как водится, отправиться в Интернет, — а там, как в базарный день на медине, чего только не скажут, да не все будет сказано мудрецом… Потому не стану претендовать на абсолютную точность факта, — просто расскажу эту завладевшую моим воображением историю, как рассказали бы ее вам на старой городской площади посреди неумолкающего восточного базара.

…Такой холодной зимы как в 1893 в Атласских горах не выдавалось давно, — ледяной ветер обжигал, сбивал с ног, не давая дороги ни пешему, ни конному. В этих промерзших горах в эту злую непогоду удача окончательно отвернулась от Мулай Хасана. Военный поход обещал султану богатую добычу, а обернулся полным разгромом. Путь домой пролегал через дикие враждебные места, где вокруг, насколько хватало глаз, — не было ничего кроме снега, камней да жалких глинобитных лачуг. Три тысячи воинов едва переставляли ноги от холода и усталости, провианта при самом скудном рационе оставалось на несколько дней, и старый султан ясно понимал – без отдыха и без пополнения запасов им не дойти до столицы. Неудачный поход должен был бесславно завершится в этих враждебных горах, в землях племени Глауа, если только не случилось бы чуда, — или если Глауа не предложили бы помощь. Только скорее уж стоило ждать чуда, — с чего стали бы помогать горные племена, всегда уважавшие силу? Где она была теперь, сила султана и войска… Да и пожелай Глауа помочь, — откуда небольшому племени было собрать нужное количество провианта? Предводители племени братья эль-Глауи держали в Телуэте караван-сарай, собирая дань с проезжавших купцов, — состоятельны, да, но не настолько, чтобы накормить целую армию. Так что хороших вестей султан не ждал, и прибывшего гонца встретил с тревогой.

Кавалькаду заметили издалека – всадники в праздничных берберских одеждах приближались торжественным шагом, дорогая упряжь лошадей горела на солнце. Впереди в богатом облачении на породистых скакунах ехали двое — взрослый мужчина и юноша, почти мальчик, — и опытный глаз султана сразу отметил, с каким достоинством держатся оба всадника, как привычно отдают приказания, как уверены в том, что их не ослушаются. Султана встречали хозяева Телуэта, братья Мадани и Тхами эль-Глауи – встречали со всеми почестями, какие причитаются верховному правителю в подвластных ему землях, и с просьбой почтить визитом их родовой замок. Правда ли, нет ли, но бывалые люди рассказывают, что в тот день хозяева и гости пировали в замке по-королевски. Всю трехтысячную армию Глауа смогли разместить, накормить и снабдить провиантом в дорогу, — а чего стоило племени это гостеприимство, и не голодали ли хозяева после отъезда гостей, кто теперь скажет…

Суровая зима шла к концу, потемневшие языки снега на северных склонах гор становились все меньше, а на пригреве появлялась уже новая трава, когда в Телуэт прибыл караван из столицы. Одна за другой выезжали на городскую площади тяжело груженые покрытые рогожей повозки — взамен древних мушкетов султан прислал Глауа из своего арсенала современные ружья, запас патронов, а вдобавок новую 77-миллиметровую пушку Круппа, вещь в Атласских горах до сих пор невиданную. Но главный подарок султана был невелик и умещался в дорожной сумке гонца, прибывшего в Телуэт с караваном. Высочайшей грамотой Мулай Хасан жаловал роду эль-Глауи титул каидов, военных начальников, уполномоченных собирать с окрестных земель дань, созывать войско и силой усмирять непокорных. Это был королевский дар, настоящая власть, которую не купишь за деньги — и знал ли тогда султан, какого джинна выпускает на свободу, мог ли предвидеть, как распорядятся его подарком братья, умевшие повелевать твердо и решительно, и добиваться, чтобы им повиновались беспрекословно…

Счастлив правитель, чья земля богата, а соседи независтливы, — но в соседях у Мулай Хасана была в те времена жадная предприимчивая Европа, зарившаяся на руды Атласа и торговые пути в золотую центральную Африку. Европейцы знали, как превратить богатства страны в деньги – а у министров Мулай Хасана при всех этих богатствах казна оставалась пустой. Министры увещевали султана прибегнуть к старому средству, вновь пойти походом в приграничные земли, навести страх на непокорных и собрать богатую дань, — но с тяжелым сердцем слушал их Мулай Хасан. Очень немногим удавалось в этой жизни обмануть судьбу хотя бы раз, и почти никому — дважды. Султан состарился и устал. Его судьба уже упустила свой шанс в горах этой зимой, — и глупо было ждать, что при случае она промахнется снова. А оставшись на престоле один, что мог сделать со страной его малолетний наследник, если он сам, со всем своим немалым опытом, порой готов был бессильно развести руками?

Мулай Абдельазиз, сын Мулай Хасана, взошел на престол десяти лет от роду – судьба старого султана дождалась второго шанса меньше чем через год. Все вышло так, как опасался Мулай Хасан – без сильной власти налоги перестали собираться, армию распустили, а оставшиеся деньги придворные беззастенчиво тратили на развлечения. Европейцы, осмелев, прибирали страну к рукам, но не с ними боролся молодой султан – его власти угрожали бунтовщики, выдвигавшие на смену безвольному мальчишке одного самозванного правителя за другим. Сильные, решительные, опытные, способные направить, научить, – один за другим становились врагами. Те же, кто оставался рядом с султаном, оказывались скверными советчиками и учителями. Да и времени учиться и слушать советы оставалось все меньше.

Новость быстро разнеслась по улицам Телуэта: в замок Глауи привезли диковинную машину для показа живых картин — кино! Говорят, до сих пор такая была только в столице, во дворце у султана, – а может и у него не было! Детвора выбегала на дорогу поглазеть на подводу с деревянными, в непонятных надписях, ящиками, и на ехавших следом иностранцев в запыленных пыльных широкополых шляпах. Торговцы выходили из лавок, прохожие останавливались взглянуть на чудо-машину: видно и впрямь Глауи стали богаче султана, раз обзаводятся такими диковинами! Десяти лет не прошло с тех пор, как покойный Мулай Хасан произвел братьев в каиды, а они уже подчинили себе весь Атлас. И дальше бы двинулись, да только во дворце теперь не старый султан, и розданные им титулы не в прежней цене. Одному Богу ведомо, кто назавтра будет править в столице, — то ли бунтовщики с севера, то ли французы, — но ни у тех, ни у других старая знать не в чести. Не мудрено, что правитель Телуэта стал мрачен, и мало кто рискует лишний раз попадаться ему на глаза, — видно, ждет, как все обернется…

Мадани эль-Глауи и впрямь ждал – ждал, что ответит на его предложение Мулай Хафид, брат молодого султана. Предложение было не из тех, что принимаются без раздумий: если отбросить словесный камуфляж, речь шла о заговоре. Кто был проницателен, давно понимал — дни Абдельазиза на троне были сочтены, стоять за него было бессмысленно, а победителем должен был выйти тот, кого зачислит в друзья новая власть. Бунтовщикам требовался новый султан – Глауи нашел им султана и готов был возвести его на престол, естественно ожидая в ответ благодарности. Чутье, подсказавшее этот шаг, не могло подвести, – Мулай Хафид должен был согласиться сменить на престоле брата, — но каждый час ожидания рождал все новые тревожные «что если»: что если он ответит отказом, что если заговор будет раскрыт, что если народ не примет нового правителя, — и что если вообще уже слишком поздно что-то предпринимать…

Мулай Хафид стал новым султаном. Он правил пять лет, — обещая изгнать неверных, и в то же время договариваясь с Европой, лавируя, играя на противоречиях, берясь восстановить благоденствие и подавляя все новые бунты. Пять лет Мадани эль-Глауи был его великим визирем.

Пять лет Франция отчаянно интриговала, торговалась, убеждала и угрожала, добиваясь единоличного, без участия других европейских стран, права распоряжаться в Марокко, — и так было угодно судьбе, чтобы как раз когда ее руки оказались развязаны, власть султана вновь была под угрозой. Мулай Хафид не изгнал неверных, обещанное благоденствие никак не наступало – а народ не хотел больше ждать.

Эмиссар Парижа держался перед султаном уверенно, словно прибыл не во дворец, а к себе домой. «Задача любой цивилизованной державы – пресекать беззаконие», — горячо убеждал он Мулай Хафида. «Мы не оставим законного правителя беззащитным перед бунтовщиками. Но нам нужны полномочия – вы должны признать французский протекторат…»

Стороны пугали друг друга бунтовщиками: султан угрожал отречься, оставив французов с восставшими один на один, французы в ответ угрожали отозвать свое предложение, оставив его самостоятельно управляться со своими мятежниками. Договорились только на шестой день: де-юре султан и великий визирь оставались у власти, но де-факто без резолюции французского генерального резидента их указы теряли силу.

…Генеральный резидент не любил встречаться с газетчиками: о чем бы ни шла речь, разговор непременно возвращался к союзу с Глауи и к тому, как мог пойти на такой союз просвещенный человек и христианин. Приходилось сдерживаться, чтобы не послать к черту этих поборников либеральных ценностей – они видно думали, что добившись протектората Франция получила реальную власть в Марокко, как говорится, на блюдечке! Как бы не так, — хотелось сказать этим господам, — власть это когда ты можешь распоряжаться запасами руды и серебра в Атласских горах, когда тебе открыты торговые пути на юг. А когда у тебя на пути горные племена, которые уважают только право сильного, а никак не подпись султана, -это не власть, это фикция. Можно было воевать с ними — и увязнуть в горах без дорог на годы. Или можно было решить дело полюбовно с теми, кому подчинялся Атлас, — а он подчинялся Глауи. Да, в обмен на лояльность горных племен братьям был выдан карт-бланш на управление созданной ими империей. Да, французская администрация знала о том, как они будут управлять: легенды о коварстве и жестокости братьев ходили по всему Атласу, проезжавшим мимо Телуэта случалось видеть на стенах замка головы неугодных, а кто решался перейти братьям дорогу рисковал не дожить до утра. Да, многие ненавидели братьев тайно — а в глухих отдаленных районах Атласа назваться другом Глауи значило подписать себе смертный приговор. Но при всех этих «да» союз с Глауи сработал, — и сейчас, по прошествии многих лет, генерал не считал, что всю жизнь должен каяться за свое решение один. Если уж заводить речь о покаянии, стоило по совести призвать к ответу промышленников, заработавших на протекторате миллионы… Когда-то генеральный резидент Франции, а теперь отставной генерал медленно поднялся и подошел к окну – утро выдалось теплым, уже совсем по-весеннему выглядел парижский бульвар, уютный запах кофе доносился из открытых кафе… Пакет от знакомого издателя дожидался с вечера на столе – тому все не давал ему покоя старый спор. «Зная Вашу непоколебимую уверенность в том, что о французском Марокко никто сегодня не пишет неангажированно и без предубеждения , — писал издатель, — я все же взял на себя смелость предложить Вашему вниманию книгу молодого английского автора…» Переплет пах типографской краской, имя автора ни о чем не говорило генералу. Он быстро пробежал глазами страницу, другую, и стал читать медленнее: «Многие полагают, что заключив союз с Глауи, французы запятнали свою репутацию – но не следует забывать, что и Глауи за все полученные выгоды заплатили своей. В глазах соотечественников их сговор с французами был предательством, и предательство не было забыто спустя много лет. Союз с Глауи не обеспечил покорности всех берберских племен, и французы больше 20 лет вели в горах Марокко войну. В 1933, когда стянув огромные силы к последней крепости непокорного племени Аит Атта, французы смогли-таки добиться начала переговоров о прекращении сопротивления, защитники крепости выставили условие: они готовы капитулировать только если французы пообещают, что земли их племени никогда не окажутся под властью “предателей-Глауи”. Однако верно ли считать поступок братьев предательством? Я бы ответил – и да, и нет. Ведь по существу Глауи никогда не вставали на сторону французов, как раньше не были на стороне султана. Они строили собственную империю, и всегда были только за нее — и за себя. У этой империи, как и у всякой другой, были лишь интересы, — и только исходя из этих интересов выбирались друзья и враги…».

Мадани эль-Глауи умер в 1918, — говорили, что визирь, не знавший в своей жизни жалости, не смог пережить смерти любимого сына. Империю унаследовал Тхами, младший из братьев, носивший титул паши Марракеша. Перебравшись в столицу, Тхами оставил Телуэт своему племяннику Хамму, прозванному Стервятником, о котором рассказывали, что он ненавидит французов, да и вообще мало кого любит, а фамильный замок расширяет, пристраивая к нему все новые камеры пыток. Сейчас трудно судить, насколько правдивы были эти рассказы – французы при строительстве дороги через Атлас сочли за благо не проверять… Де-юре Тхами эль-Глауи не управлял государством, но де-факто он имел едва ли не большую власть чем султан, — и даже французский генеральный резидент не мог с ним не считаться. Он был знаменит и не откровенничал с репортерами – лучшей почвы для домыслов и небылиц нельзя было придумать. Со временем правда и вымысел так переплелись, что стало не разобрать, что действительно происходило в необыкновенной жизни паши, а что придумали бойкие охотники до сенсаций.

…В горах детство кончалось рано – отцы и старшие братья приучали будущих мужчин к делу. Мужским делом были торговля, охота и война. Мальчишкой Тхами выучился отлично владеть копьем, стрелять из мушкета, — и как только подрос, смог проверить умение в бою. Мать Тхами знала целебные травы – от них раны заживали быстрее, только шрамы оставались надолго. Старший брат говорил, что мужчина без шрамов не мужчина, младшие разглядывали их уважительно. Но однажды мать только развела руками и велела посылать за лекарем. Тхами тогда нашли под крепостной стеной: он помнил только, как почти вскарабкался на нее, — а потом защитники крепости стали лить со стен расплавленный свинец. Лекарь сказал, что ожог очень велик, во всю спину, и велел принести масло – столько масла, чтобы хватило наполнить ванну, в которой Тхами уместится во весь рост. Тхами потом возненавидел эту ванну – ему пришлось пролежать в ней целый месяц, пока на месте ожога не образовался рубец. В другом сражении метко брошенный нож повредил нерв на лице будущего паши. На этот раз снадобья были бессильны — как ни боялся лекарь разгневать Глауи дурными вестями, он вынужден был признать: тик останется у Тхами навсегда. Тхами приказал принести зеркало – всю правую половину лица словно сводила судорога, казалось, что с его хозяином вот-вот случится удар. Такое лицо могло вызывать только жалость – а он не хотел быть жалким. Тхами сжал зубы, изо всех сил напряг мышцы лица, стараясь удержать тик, – через минуту все лицо онемело, каждый мускул нестерпимо болел, но на короткий миг, всего на несколько секунд, он смог увидеть в зеркале себя прежнего… Следующие несколько месяцев младший Глауи не появлялся на людях, — а когда появился вновь, все ахнули: от тика почти не осталось следа. Только близкие знали, что тик не прошел – Тхами научился его сдерживать.

…Черчилль закончил диктовать приглашение и встал из-за стола. Пожалуй, гости на коронации королевы Елизаветы II должны были сказать ему спасибо – в череде придворных завсегдатаев им будет на ком задержать взгляд. Приглашение было адресовано паше — в своих причудливых берберских одеждах, худощавый, с обветренным лицом, он не оставался незамеченным ни на одном приеме. После церемонии премьер-министр рассчитывал отправиться с пашой в клуб, а на другой день непременно ожидал партии в гольф: в прошлый раз, в Марокко, азартный паша проиграл премьер-министру, и теперь уж точно захотел бы отыграться. Из своих поездок Черчилль присылал домой длинные подробные письма – дочь сохранила их все и иногда перечитывала домашним. Из Марокко он писал про дворец паши, про роскошный пир в его честь, про сотню лучших марокканских танцовщиц, услаждавших глаз почетного гостя. Помнится, домашних здорово позабавило, что глава семейства восточных танцев не оценил, отметив, что хоть местным жителям они и нравятся, но на его вкус все же лучше русский балет.

Премьер-министр хорошо знал пашу – тот любил все игрушки настоящих мужчин, был заядлым охотником, ходил с копьем на дикого кабана; отлично ездил верхом и разводил чистокровных арабских скакунов; ценил дорогие автомобили и держал в гараже несколько «Бентли». Тому, кого считал другом, паша мог, не задумываясь, подарить самого быстрого скакуна, самый дорогой перстень с бриллиантом, самую красивую рабыню. Черчилль давно отметил его острый ум — паша умел во всем ухватить самую суть и назвать ее прямо и без обиняков. В 1944 году Глауи так оценил роль Америки мировой сцене: «Американская внешняя политика ничего не урегулирует, а только усиливает смуту, открывая тем самым путь не новой свободе, а новым тираниям. Отношение Америки к окружающим строится на предположении, что весь мир хочет быть американским. И это предположение ложно².» Тот, кто это сказал, не смотрел наши вечерние новости. Но как же мало все изменилось за 60 лет…

Впрочем, Глауи было за что не любить Америку: американцы стремились оттеснить от власти французов, всячески поощряя марокканских бунтовщиков. Вторая Мировая поменяла расстановку фигур на шахматной доске. Французы были в долгу у марокканцев: поражение Франции в войне давало Марокко шанс освободиться от протектората, но султан посчитал, что союз с нацистами неприемлем. В 43-м и 44-м марокканские части сражались на стороне союзников в Италии, а в 45-м освобождали Францию. Многие в Марокко ждали, что после общей победы Париж посмотрит на их страну другими глазами, пойдет на реформы, даст больше прав и свобод. Но Париж все правил железной рукой. Требуете независимости? Добро пожаловать за решетку. Хотите реформ? Будут, — последние оставшиеся у султана полномочия давно пора было передать французскому кабинету. Фесский договор еще действовал, указы по нему, пусть и под диктовку Парижа, мог издавать только султан — и на этот раз султан сказал «нет». «Франция не должна терять из вида, что если Марокко могло пойти на жертвы, то оно равным образом ждет осуществления своих стремлений «, — заявил султан Мухаммед бен Юсуф в ответ на действия генерального резидента. «Марокко… горячо желает обрести все свои права.»
Законный глава государства во главе сопротивления – более сложную ситуацию трудно было придумать. В глазах всего мира Франция становилась теперь тираном, угнетателем, душителем свобод. Нужно было выбирать — уступить требованиям султана и сохранить лицо, или послать к черту всю эту либеральную чушь и жестко отстаивать свои интересы.

Французы не хотели уступать. Глауи не мог допустить их ухода: без французов его империя рухнула бы как карточный дом. Конечно можно было не дожидаться финала, уехать во Францию, и безбедно провести остаток своих дней где-нибудь на Ривьере, неспешно прогуливаясь по набережной среди холеных стариков и увешанных бриллиантами старух… Но власть не увезешь в чемодане, — а без власти паше не нужна была никакая Ривьера. Он знал, как действовать. Султан выбрал невыгодную линию, значит нужно было найти другого султана, а старого дискредитировать насколько возможно, чтобы его последователи не помешал заговору. Он уже прибегал к этому средству однажды – стоило попробовать и сейчас.

Газеты взахлеб обличали: “Двор погряз в роскоши и разврате!”, «Правительство не заботится о стране!», и даже «Султан в сговоре с Москвой!» В Париже опубликовали петицию пашей и каидов, обвинявших султана в нарушении норм ислама. Президент Франции принял представителя авторов петиции, пашу Марракеша Тхами эль-Глауи. Газеты усердно лепили из паши выразителя интересов народа. Чтобы народ не стал возражать, в Марокко объявили военное положение. Французские войска стояли под стенами дворца в Фесе.

Мухаммед бен Юсуф выбирал: отречься от престола и до конца жизни получать во Франции щедрое содержание, или отказаться и отправиться с сыновьями в ссылку. Французы ждали решения султана, Глауи тоже ждал — он ставил на отречение. Одна только подпись, и можно было спустить с цепи свору газетных писак, которые вмиг довершили бы дело. “Главный борец за свободу предпочел спокойную жизнь на французские деньги!” — после таких заголовков можно было надолго забыть о строптивом султане, да и сопротивление от такого не скоро оправилось бы. Все было рассчитано, все подготовлено, — но Мухаммед бен Юсуф еще не считал себя проигравшим. Он выбрал ссылку. Ловушка не захлопнулась.

Победы не получилось, — получилось тревожное, неустойчивое полу-перемирие, когда во дворце марионеточный правитель, а за стенами не признающий этого правителя народ, постоянные беспорядки, переполненные тюрьмы и полицейский террор. Низложенный султан в ссылке оказался еще неудобнее чем на престоле, — теперь на него смотрели как на героя-мученика, пострадавшего за общее дело. Только его считали законным претендентом на трон, — все попытки французов создать вокруг своего ставленника во дворце хотя бы подобие правительства кончались провалом. Снова восстали горные племена Атласа и Рифа, и не надо было быть провидцем, чтобы понять, — дело шло к гражданской войне.

«Господа, протекторат в Марокко это в первую очередь коммерческое предприятие! Из-за всех этих беспорядков мы и так несем убытки, а гражданская война в Африке и вовсе нас разорит! Пора открыть глаза на неприятную правду – и принять наконец решение!» Министры заседали не первый час. Все аргументы уже были пущены в ход, все плюсы и минусы взвешены. Наступало время признать, что насильно мил не будешь, и Франции пора уходить из Марокко, — но уходить организованно, оговорив для себя все возможные выгоды. Оставалось только решить, с кем вести переговоры: естественно не с султаном, которого никто в грош не ставил, и не с оппозиционными партиями, которые в миг перегрызлись бы, оказавшись у власти. Нужен был человек, обещания которого имели бы вес, – но такого человека Глауи два года назад отправил в ссылку.

Слова паши на заседании тронного совета произвели эффект разорвавшейся бомбы. Для обеспечения единства и порядка в стране он предлагал, — не больше не меньше, — вновь пригласить на престол Мухаммеда бен Юсуфа! Конечно, этого требовал народ, и французы начинали уже склоняться к мысли, что лучше вернуть ссыльного султана во дворец миром, но паша – ведь он первый в списке врагов бен Юсуфа! «Да это попытка перейти на сторону победителя и снова оказаться на коне»,- рассуждали одни. «Едва ли, — сомневались другие, — старый лис Глауи слишком умен, чтобы надеяться так легко загладить вину перед султаном». Только хорошо знавшие пашу, — или ситуацию, — понимали, что это был уже выбор без выбора. У власти в любом случае оказывался враг, но султан был врагом предсказуемым, готовым к переговорам, — а от бунтовщиков ждать такой роскоши больше не приходилось

Мухаммед бен Юсуф вернулся из ссылки в ноябре 55-го. Французский протекторат просуществовал еще год, — за этот год Париж смог добиться почетного мира и даже сотрудничества в области экономики, внешней политики и обороны. Власть постепенно перешла к султану, — в 1957, через год после отмены протектората, он провозгласил себя королем. «Все владения паши Марракеша конфискованы королевским указом!» — сообщили вскоре столичные газеты, однако Тхами эль Глауи это уже не могло волновать. Он скончался за несколько месяцев до конфискации, в возрасте 77 лет, в своем дворце, при всех титулах, и все еще во главе своей империи, — пусть и безнадежно трещавшей по швам. С ним пытались свести счеты и после смерти – в Марракеше толпа разгромила дворец паши, вымещая запоздалую злобу на всех, кто в нем еще оставался, будь то садовник, повар или шофер. Эпоха Глауи закончилась – почти одновременно с эпохой последних колониальных войн.

Наследники паши эмигрировали во Францию. Замок в Телуэте достался королевской семье, и многие ждали, что новые владельцы не оставят камня на камне от этого мрачного места, — но король не стал так грубо и мелочно сводить счеты. Да крепость давнего врага и не требовалось разрушать – оставленная без присмотра, от дождя и ветра она быстро превратилась в руины, поскольку представляла собой традиционный касбах…

Маленькие домики Телуэта толпились вокруг пустой неасфальтированной парковки для туристов. Кафе, обязательный прилавок с сувенирами – все выглядело мелким и незначительным на фоне высящихся на горизонте гор и причудливого лунного пейзажа перед ними. Сразу за домиками и огородами из бурой каменистой земли тут и там поднимались огромные глиняные зубы, — целая долина зубов, высоких, в три-четыре человеческих роста, или маленьких, едва по колено ребенку. На верхушках зубов гнездились аисты, снизу разросся корявый, покрытый колючками кустарник. Не сразу укладывалось в голове, что перед тобой не творение природы, а остатки разрушенных дождями и ветром от стен глинобитной твердыни Глауи. Их замок строился без всякого плана, стихийно – каждый владелец просто добавлял новые помещения по своему вкусу и потребностям. Первый камень заложили в 17 веке; через 200 лет, когда изобрели кино, и Глауи понадобился кинозал, замок был уже так велик, что ни хозяева, ни их тысячная свита не знали всех закоулков этого лабиринта. Частями Телуэт был раскошен как дворцы столичных вельмож, частями не отличался от деревенских глинобитных построек. Возводя новое, о старом нередко попросту забывали, и любопытный гость легко мог рядом с хоромами обнаружить развалины. С точки зрения классической архитектуры замок не был красив, в нем не было ни продуманности, ни стиля, ни изящества, — но за хаотичным нагромождением его укрепленных башен чувствовалась мрачная сила, природная, древняя как заснеженные вершины вокруг, как сам горный массив, из которого словно вырастали его красно-бурые грубо вылепленные стены. Недаром побывавший в этих местах в 1893 корреспондент лондонской «Таймс» уловил в суровой величавости замка сходство с Тауэром.

Абдулла, великий мастер договариваться, ловко пристроил нас для осмотра уцелевших еще построек замка к группе англичан с гидом. Гид, парень лет 20 в желтых бабушах, просторной черной джелябе и огромном тюрбане цветов самого яркого узбекского халата, уверенно повел группу по глиняному лабиринту, на весьма неплохом – наконец то! – английском рассказывая историю Телуэта и его обитателей. «Паша явно хотел показать свою власть и богатство. Он даже приказал покрыть крыши в замке особой зеленой черепицей – такую использовали только для королевского дворца, да еще для мечетей…» Вслед за тюрбаном мы ныряли в запутанные переплетения узких пыльных коридоров, проходили через внутренние дворики, заглядывали сквозь сводчатые арки в непонятные залы, тут и там перекрытые остатками пальмовых бревен – а потом сказалось проклятие фотографа. Фотограф на экскурсии подобен Тяни-Толкаю, — он разрывается между желанием услышать, что говорит гид, и желанием задержаться на минутку, чтобы запечатлеть это маленькое окошко за ажурной решеткой, ту тонкую розоватую башенку минарета на фоне гор, вон тех аистов на крыше… Убирая в кофр объективы, он обычно обнаруживает, что группы уже след простыл, впереди тупик, слева провал, а справа по коридору — не слишком надежная на вид лестница, уходящая куда-то в темноту. Когда из-за дощатой двери прямо мне в колени ткнулась пофыркивая бестолковая овечья морда, стало ясно – мы заблудились. Как всегда. Впору было звать на помощь, когда голос нашего гида послышался, наконец, сверху, из открытого окна: «Этот парадный зал начали украшать в 42 году, триста человек трудились над ним три года, но так и не закончили. Здесь представлены все традиционные виды украшений – мозаика, резьба по дереву, лаковая роспись…» Вперед, по пыльным ступенькам, дальше по длинному пустому коридору, через потемневшие от времени парадные двери, и – сезам откройся! Перед нами словно причудливая восточная миниатюра, возник залитый солнцем зал весь в радужных, как павлинье перо, мозаиках; яркие квадраты света и ажурные тени кованых оконных решеток лежали на полу как роскошный ковер; резной расписной потолок из благородного кедра точь-в-точь напоминал крышку волшебного сундука. И наш гид в своем гипертрофированно-восточном наряде тоже был как раз из этой сказки. «Все собрались – идем теперь на женскую половину. Там можно увидеть еще одно необычное украшение, — панно в честь каждой из четырех жен паши.» Направляясь вслед за желтыми бабушами, я обернулась, чтобы еще раз осмотреть зал. Когда весть о смерти паши достигла Телуэта, эти стены еще продолжали украшать, а значит, в них никто никогда так и не пировал. Интересно, успей паша созвать сюда гостей, оценили бы они его усилия, или сочли бы, что хозяин перегнул палку в своем желании их поразить, слишком уж все изукрасил, устроил такую пестроту, что гадаешь, от чего в глазах рябит — то ли вина выпито не в меру, то ли кальян слишком крепок, а может всему виной предложенный щедрым хозяином хваленый марокканский гашиш…

Денег за работу Али не взял – проводил группу до деревни, сфотографировался с желающими на память, и у двухэтажного домика с гордой вывеской «Maison Berberе» попрощался, так и не упомянув об оплате. Предложенную купюру вежливо, но решительно вернул, сообщив, что проводит экскурсии не ради заработка. «Горные деревни сейчас быстро пустеют, — объяснил Али, — работы для людей нет. Мелкое земледелие и ремесла больше не могут прокормить — дешевле и проще привезти все нужное из больших городов, даже из-за моря. Традиционные промыслы забываются — скоро некому станет сделать посуду для тажина или соткать ковер. Единственный выход — развивать туризм. Туризм даст людям заработок, и богатая берберская культура не исчезнет». Берберскую культуру, Berber culture, Али трогательно произносил на французский манер — «бербЕр культУр». «Мы рассказываем туристам про бербер культур, пропагандируем. Взять хотя бы берберские ковры – ведь таких ковров нигде больше нет. Вы их уже видели?» Сложный вопрос, — конечно ковры попадались нам на рынке, заманчиво развешанные по стенам магазинов и небольших лавочек, но агрессивная настойчивость продавцов всякий раз отбивала желание разглядеть их товар поближе, понять, что в нем особенного, — так что в итоге честнее было отвечать «нет». «Тогда вы удачно приехали, — обрадовался Али, — у нас в Maison Berbere как раз выставка ковров. Идемте, я сам вам все покажу…».

После яркого солнца глаза не сразу привыкли к приглушенному свету. В прихожей вдоль стен рядами громоздились окаменелости, от маленьких камешков с увековеченными в них рачками до огромных перегородчатых улиток. В зале среди разбросанных по полу полосатых подушек бродила флегматичная кошка, тоже полосатая. На крошечном столике в углу тускло поблескивал неизменный чайник в окружении стаканов для «бербер виски». И еще там были ковры – большие и маленькие, гладкие, шелковисто-прохладные на ощупь, покрытые рядами цветных узелков, и тяжелые, плотные, мохнатые как монгольский верблюд. Ковры, сложенные стопками по углам и стоящие смирно в рулонах вдоль стен. Красные, синие, желтые, с загадочными минималистскими узорами из переплетенных линий, квадратов и ромбов. Мама — как они были хороши! Их хотелось трогать, гладить, переворачивать на изнанку и рассматривать узелки – когда Али как фокусник начал разворачивать один ковер за другим, мы бросились ему помогать. «Все краски натуральные», объяснял Али, разворачивая золотисто-песочный ковер поверх изумрудно-зеленого, – «желтые нитки красят шафраном, красные паприкой, зеленые мятой. Для мохнатых ковров нитки берут шерстяные, а для гладких – кактусовые. У нас хлопок не растет, мы делаем нитки из кактуса. Называется кактусовый шелк – не хуже вашего хлопка». Сочинял на ходу, или правда? Край ковра в руке напомнил на ощупь не шелк и не хлопок — скорее гладкий бок джутового мешка, такого, из каких в детстве насыпали в магазинах тростниковый кубинский сахар. Мягкий прохладный бок – как раз для жаркого лета. «Их и стелют летом, шелковые ковры, а шерстяные – зимой», — Али уселся около разноцветной груды на корточки, жестикулируя как рассказчик на медине. «А еще бывают двусторонние ковры, одна сторона гладкая, а другая с ворсом. В берберских домах ведь едят на полу, а какая у нас еда вы сами видели: таджин, кус-кус… Попробуй убери за детьми с ворса жир и крошки! Ну а с гладкой стороны все смахнешь», – наш гид изобразил широкий, как у Василисы Прекрасной, взмах рукавом, — «и чисто. Про это даже поговорка есть: если бербер говорит, что «пора перевернуть ковер», значит, пришло время обеда». «А узоры – узоры это отдельная история», — словно вспомнив, что не показал нам самого главного, Али вскочил и бросился к очередной стопке ковров в углу. Рыжее поле с лабиринтом черных и белых узелков… Синее поле с пестрыми наскальными рисунками то ли цветов, то ли птиц…Интересно, сколько может стоить такой небольшой гладкий коврик, — вряд ли дорого… Просто интересно, ничего такого – просто любопытно… Раскопки продолжались, пока на свет не появился наконец красный ковер с желто-белым орнаментом. «Вот этот рисунок, это что по-вашему? Квадратики какие-то, черточки – а на самом деле настоящее брачное объявление. Ищу доброго щедрого мужа, чтобы хотел иметь много детей, хлебосольный дом, чтобы ходил торговать с караваном, а в подарок привез золотых украшений… Не верите?” Али театрально прищурился, словно ожидая от нас бурного удивления, и после драматической паузы обвел на ковре загорелым пальцем нечто вроде схематично нарисованного жука: “Вот этот знак говорит, что ковер соткала девушка на выданье. А вот эта зубчатая линия – караван в пустыне. Пойдут родители жениха на базар, увидят ковер и поймут, где для их сына есть подходящая невеста…» Убедившись, что мы оценили находчивость берберской девушки, Али откинул ковер-объявление в сторону – а под ним прятался совсем небольшой золотистый коврик. Гладкое поле цвета гречишного меда обрамляла двойная дорожка выпуклых узелков, по углам коричневым и красным были вытканы четыре талисмана – такие, как продают в серебряных лавках на базаре, — и через каждый талисман проходил след каравана. Коврик не был ярче или роскошнее других – но он шел к моему дому, к любимому рыжему дивану, теплым солнечным пятнам на деревянном полу, к терракотовой вазе с букетом из высушенных листьев. Мысль еще не оформилась в моей голове, не выразилась словами, но безумный блеск в глазах уже ясно говорил – я хочу увезти это желтое чудо с собой. Весь Maison тут же пришел в движение – появившийся откуда ни возьмись напарник Али уже спешил к нам с «берберским виски», сам Али деловито разворачивал на полу видавший виды гроссбух, предлагая всем устраиваться кругом, появились непременные стеклянные стаканы и запах сладкого чая с мятой поплыл по комнате. Цену ковра Али написал в гроссбухе синей шариковой ручкой — наши друзья присвистнули, я тихо охнула, а муж со знанием дела покачал головой и вывел на следующей строке цифру вдвое меньше первой. «О, да ты настоящий бербер,» — в притворном удивлении прищелкнул языком Али и, посовещавшись с напарником, добавил в столбик еще одну цифру, слегка уступив от первого предложения. Мы тоже посовещались – и вписали в гроссбух сумму побольше второй, но существенно меньше третьей. Напарник Али занялся ковром — он встряхивал его, расправлял желтую бахрому по краям, стараясь показать товар лицом, а затем вытянул нитку и поджег ее от зеленой пластмассовой зажигалки. Нитка тихо тлела, легкий дымок поднимался к потолку, убеждая нас, что это и впрямь кактусовый шелк, а не синтетика. Столбик в гроссбухе все удлинялся. Али понемногу уступал, называя меня то газелью, то Фатимой, а мужа неизменно Мухаммедом, и всякий раз жалобно вздыхая, — но между его ценой и нашей все еще пролегала пустыня, и по этой пустыне день за днем мог идти караван. Пора было ставить точку – мы провели очередной раунд переговоров, и муж вписал в столбик последнюю цифру, обведя ее жирной линией. «Ковер хорош, но вот наша последняя цена,» — заявили мы владельцу бабушей, — «хочешь – продавай, не хочешь – извини: пора ехать». Али изобразил растерянность и замешательство. Мы изобразили решимость. Напарник почти натурально изобразил страдания души, разрывавшейся между жаждой наживы и симпатией к покупателю. Мы медленно поднялись с полосатых подушек и сделали небольшой шаг к двери. Серая кошка тоже поднялась и словно прощаясь, потерлась о мою ногу. Наконец и Али поднялся следом, словно в тяжелом раздумье, — и вдруг, решившись, махнул рукой и выдохнул: «Эх, что тут делать, если судьба — забирайте!» Напарник ловко свернул ковер, прихватив его по углам шпагатом, Али пересчитал деньги, и мы вышли наконец на свет, щурясь от вечернего уже солнца.

Абдулла ждал нас у машины – он понимающе взглянул на сверток у меня в руках, сел за руль и молча завел мотор. Пристраивая коврик в багажнике, мы ждали расспросов — до сих пор наш водитель никогда не упускал случая узнать, сколько мы заплатили за очередной сувенир. Услышав цену, Абдулла обычно прикидывал что-то в уме, высчитывал, рассудительно качал головой, и всякий раз дипломатично заявлял: “Good price”. Но вот уже последние домики Телуэта скрылись в облаке пыли за поворотом, потом исчез из виду и сам поворот, а Абдулла все не интересовался исходом торга. Сверившись с путеводителем, я поняла почему – наша цена по сравнению со средней явно зашкаливала, и Абдулла знал это, даже не заглядывая в гроссбух. Ловкий торговец Али не придумал для нас этот спектакль, он просто в который раз разыграл его — не без помощи Абдуллы. Финал спектакля был известен заранее всем, кроме нас, — но Абдулла явно не испытывал по этому поводу угрызений совести. Так уж расположились Марокканские звезды, каждому в спектакле выпала своя роль, — а когда pазумный человек подчиняется воле звезд, другие разумные люди не держат на него за это обиды…

Уже темнело, когда наш джип преодолел последнюю колдобину, и впереди появилась наконец ровная полоса асфальтированного шоссе. Столб с указателями – одним на Телуэт, другим на Уарзазат и Аит-бин-Хадду, — промелькнул и исчез позади. Путешествие продолжалось.

Пестрые дороги Марокко — часть 2

Комментарий автора:
…запах здесь был такой, что спасительные пучки мяты вообще не стоило отнимать от носа. «Голуби делают шит, тоже много-много, — наш проводник развел руки в стороны, показывая, как упомянутый продукт жизнедеятельности голубей толстым слоем покрывает в горах все вокруг, — а горцы его собирают и меняют на шерсть. Дальше этот шит заливают водой и кладут в него кожи.» Так вот чем пахло в красильнях – этот ужасный запах создавали свежие шкуры, замоченные в растворе голубиного помета!