СЕ НОК Э ВЕРО, Э БЕН ТРОВАТО!

(Если это и не правда, то хорошо найдено)

Не говори: Дайте мне тему.

Говори: Дайте мне глаза. Расул Гамзатов.

Мысль здравая и от души

Изложится сама собой;

Верь: Чтобы дельное сказать

Не нужно долго слов искать. Гёте.

Кто садится на гвоздь,

Тот редко смеётся! Народная мудрость.

Никогда не шутите иначе,

Как с умными людьми. Пьер Буаст.

Вот и остались позади незабываемые и волнующие встречи с прекрасным озером Ак-Аттык-Коль и грозным Серлигхемским каньоном. Впереди нам предстояло проплыть энное количество по широкому и вольному Бий Хему.

Я сомневался, а нужно ли писать о событиях, в которых не происходило ничего душещипательного, резко отличающегося от нашего обыденного существования, о событиях без стрессовых ситуаций и трагических происшествий?

Да, я долго сомневал¬ся, мучился в сомнениях и решал, а потом как-то само собой пришла уверен¬ность — НУЖНО!

Ведь именно эти события составляют основу всей нашей жизни. Они заполняют её каждый день, и каждый час. И если не писать о них, тогда придётся не писать почти совсем, дожидаясь каких-то особенных, выдающихся происшествий.

Решено! Я буду писать именно о таких событиях, о тех нескольких днях, которые мы провели на Большом Енисее или, по-местному, Бий Хеме.

И пусть описание их не будет дневником, в полном смысле этого слова, ни по хронологии, ни по точной сути всего происходящего с нами.

А если кто-нибудь из моих друзей, читая эти строки, усмехнувшись скажет.- Врёшь ты всё, уважаемый! Такого вовсе и не было!

Я спокойно отвечу ему, как в добром старом английском анекдоте.- Ну и что!

Действительно, пускай чего-то и не было, что-то домыслила фантазия, но ведь так могло и быть!

Были всякие дороги,

Били в гору, были вниз,

А посмотришь — и в итоге

ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ ЖИЗНЬ!

Пусть сжигает знойный ветер,

Я живу, пока в пути.

Рай и ад на этом свете!

К богу незачем идти!

Человеческая память, во всяком случае моя, обладает одним интересным свойством — она, в отличие от машинной, легче запоминает резко изменяющиеся события и почти не регистрирует оттенков длительных и монотонных отрез¬ков нашего жизненного бытия.

Вот и сейчас, спустя всего каких-нибудь два года после нашего прерывания на Бий

Хеме, с громадным трудом удаётся вспоминать и восстанавливать в памяти события, которые произошли с нами во время сплава от устья Серлиг-Хема до устья Тоора — Хема, хотя протяжён¬ность этого кусочка маршрута была много более ста километров.

После весело бешенного Серлиг-Хема, с его лихими зигзагами-поворотами, ревущими порогами и игривыми звенящими шиверами, Бий Хем встаёт перед глазами в виде широкой, гладкой и блестящей ленты, окаймлённой густой бахромой Саянской тайги, которую то и дело прорезали ковровые полотнища лугов и каменные ступени осыпей, расположившихся на пологих длинных склонах невы¬соких холмов.

Интересной особенностью наших встреч с Большим Енисеем было то, что после долгих дней таёжного безлюдья мы обязательно, уже на первых метрах сплава, встречались с представителями великого земного племени гомо сапиенсов.

В первый раз это были два егеря-рыбинспектора, которые с великим нетерпением

ожидали наши лодки, вынырнувшие из-за последнего крутого пово¬рота сердитой речки — Серлиг-Хема.

Объяснялось это нетерпение очень просто — в этот год по всему Бий Хему был запрещён лов рыбы и охота.

Многочисленные браконьеры с помощью сетей и других орудий массового лова настолько ощутимо поубавили живые запасы этой богатой реки, что такая мера была просто необходима.

К счастью, наш весьма скромный улов был на¬дёжно укрыт от посторонних глаз в глубине багажников и ускользнул от внимательных глаз блюстителей рыбных порядков. Обменявшись вежливыми приветствиями, мы мирно расстались, довольные друг другом.

Во второй раз на пологом каменистом мыске, острым клином выступающем из таёжного бурелома точно на стрелке Бий Хема, мы увидели двух местных рыбаков, которые занимались весьма ответственным делом — перебирали и раскладывали на солнцепёке пойманную рыбу, которую необходимо было срочно спасать от полной порчи.

Оставленная без присмотра рыба, а было её весьма много, изрядно задохлась и издавала специфический, далеко разносящийся лёгким ветерком запах, красноречиво показывающий любому знатоку истинное положение дел.

Бедняги рыболовы, которые по какой-то причине не успели вовремя проветрить и подсушить свой улов, метались по берегу, раскладывая запашистые тушки крупных хариусов на галечнике.

Выражаем им своё глубокое сочувствие, и вежливо осведомляемся о том, когда отходит от Тоора-Хема «Заря», а также выясняем расписание в работе местного магазина.

Последние данные нас особенно волнуют, так как после завтра день рождения Феди, а наличных запасов «горючего» для такого случая у нас совершенно нет.

Аборигены доброжелательно реагируют на наши вопросы и сообщают, что «Заря» ходит, вроде бы, по нечётным дням недели, а магазин имеет весьма своеобразный график работы — весь день он закрыт, а вечером работает на отпуск спиртяжки всего один единственный час, да и то нужно попасть вовремя, пока местные жаждущие не расхватают весьма ограниченные суточные запасы.

В наличии там бывают коньяк, портвейн и ещё какая-то бодяга с трудным названием: не то Гумоза, не то Хамоза,- но зато с яркой и красивой этикеткой.

Выяснив наиболее волнующие нас вопросы, мы начинаем с рыбаками обычную в таких случаях травлю «за жизнь». Делимся с ними своими впечатлениями о том, что Серлиг-Хем стал значительно беднее рыбой и, тем более, дичью, и узна¬ем причину этого прискорбного для нас явления.

Буквально за день до нас по реке прошли ещё две группы. Причём, одна из них в составе восьми или девяти человек была поголовно вооружена огнестрельным оружием, и отличалась бешенным охотничьим азартом.

Канонада непрерывных выстрелов гремела в тайге по всему порхающему, летающему и плавающему. Несколько стай серых гусей, которых эти бандюги гнали перед собой в течение многих часов, были настолько напуганы, что до сих пор не садились на землю и кружили над рекой. Рыбаки видели их в воздухе буквально за час до нашего появления.

Становится ясным, что это не Серлиг-Хем стал беднее, а даже в этом удалённом от жилых мест кусочке Саян стало много люднее и беспокойнее.

Расстаёмся с рыбаками, получив от них в виде презента по паре густо воняющих хариусов. Очевидно, снова придётся проводить сложный и опасный

эксперимент над своими организмами по проблеме выживаемости, так как выбрасывать таких «прекрасных» рыбок просто рука не поднимется.

Задача, стоящая перед нами в настоящее время, весьма сложна: за два дня преодолеть оставшиеся долгие километры, и успеть к вечеру завтрашнего дня в магазин, именно в тот промежуток времени, который отпущен для выдачи граммулек населению. Это просто необходимо для предстоящего Фединого бенефиса.

Придётся вкалывать с утра до позднего вечера, иначе все наши планы останутся неосуществлёнными.

Километрах в двух ниже по течению Бий Хем делится на два коротких и широких рукавчика, огибающих небольшой, но очень красивый остров, который вздымается к небу высокой лохматой шапкой, плавающей в зеркальных водах реки.

Поскольку сплав здесь абсолютно безопасен, наши лодки разбредаются в разные стороны, и мы теряем друг друга из вида, а затем, обогнув остров, вновь сливаем¬ся в единую кильватерную колонну.

Постоянная работа вёслами для поддержа¬ния нужной скорости движения не даёт нам возможности беседовать доже с партнёрами по экипажу. Лохматим гладкую поверхность реки быстро мелькающи¬ми лопастями, обливаемся липкими струйками собственного пота, и лишь изред¬ка оборачиваемся назад, чтобы посмотреть, не отстаёт ли какая-нибудь из ло¬док.

Чаще всего ей оказывается лодка Феди. Не совершенность конструкции ЛАСов первых выпусков становится особенно заметной при движении на спо¬койной воде. Кроме того, на скорость её движения существенно сказывается и то обстоятельство, что ребята работают однолопастными вёслами. Им приходится затрачивать значительно большую энергию и усилия, чтобы поддерживать задаваемый нами темп движения.

По этой причине на их лицах не видно особенного веселья и беззаботности. Мужики вкалывают «по-чёрному».

Зато Ляпунов откровенно подсачковывает, отдыхая от треволнений каньонной круговерти. Сейчас настала пора Олега потрудиться на благо своего экипажа. Глядя на их лодку, вспоминается Джером Джером с его описаниями подобных ситуаций:

Простая, обычная гребля, с единственной целью двигать лодку вперёд, — не особенно трудное искусство, но требуется большая практика…

Очень забавно наблюдать за тем, как два новичка стараются грести в такт.

Носовой никак не может разойтись с кормовым, потому что кормовой, мол, гребёт как-то странно. Кормовой ужасно возмущён этим и объясняет, что он вот уже десять минут пытается приспособить свой метод гребли к ограниченным способностям носового. Тогда носовой, в свою очередь, обижается и просит кормового не беспокоиться о нём, но посвятить всё внимание гребле на корме.

— А может быть мне сесть на твоё место?- говорит он, явно намекая, что это сразу исправило бы дело.

Они шлёпают вёслами ещё сотню ярдов с весьма умеренным успехом, потом кормового вдруг осеняет, и тайна их неудачи становится ему ясна.

— Вот в чём дело: у тебя мои вёсла,- кричит он носовому.- Передай их мне.

— То-то я удивлялся, что у меня ничего не выходит,- говорит носовой, сразу повеселев и с охотой соглашаясь на обмен.- Теперь дело пойдёт на лад.

Но дело не идёт на лад даже теперь. Кормовому, чтобы достать свои вёсла, приходится вытягивать руки во всю длину, но носовой при каждом взмахе больно ударяет себя вёслами в грудь.

Они снова меняются, приходят к выво¬ду, что у них не тот набор вёсел, и, наперебой ругаясь на свою судьбу, проникаются друг к другу самыми тёплыми чувствами…

Нечто похожее происходит в лодке Ляпунова. Так и не решив до конца проблемы вёсел и техники гребли, Ляпунов машет на это безнадежное дело рукой и, вооружившись спиннингом, начинает без устали «посвистывать» им на всю окружающую тайгу, посылая блесну в самые различные места реки.

При такой ширине русла надеяться попасть блесной на стоящего где-либо тайменя или ленка дело случая. Однако наш Игоряша — везунчик на такие штучки, и после получаса непрерывного блеснения его спиннинг внезапно изгибается и начинает ходить ходуном. Есть ленок!

Восторженный вопль Олега звучит в тиши тайги, и Игорь начинает выводить сопротивляющуюся рыбину к лодке. Он медленно работает катушкой, то, усиливая, то, ослабляя натяжение лесы.

Метрах в десяти от лодки бурлит вода под мощными рывками сопротивляющейся рыбины. Вот она уже совсем рядом — в сверкающей струе мелькает словно бы раска¬лённая полоска металла. Полоса ещё не совсем остыла и по своим краям красна от набранного в огне жара, а посредине отливает сиренево-синими крас¬ками окислов. Полоса гибко и упруго изгибается на натянутой лесе, и вот уже отчётливо видно всё напрягшееся тело рыбы.

Последние усилия и ленок оказывается в лодке. Ляпунов любуется пойманным красавцем, по всему телу которого разбросан хитроумный узор из пятен, точек и скобок. Однако, извле¬ченное из своей родной стихии, это прекрасное чудо природы быстро, буквально на глазах, блекнет, тускнеет, и почти полностью утрачивает свою яркую окраску.

Коллектив блаженствует — сегодня вместо приевшейся всем каши на ужин мы будем иметь удовольствие откушать деликатеснейшее жар¬кое из свежайшей царской рыбки.

От избытка чувств мы дружно, на всю тайгу провозглашаем здравицу в честь умельцев и удачников.

С берегов реки в ноздри бьёт невероятно ароматный запах каких-то неизвестных нам таёжных трав. От него в голове возникает лёгкое, почти неощу¬тимое кружение, как во время старого доброго вальса.

Иногда проплывающая мимо нас береговая растительность переплетается в сплошной зелёный мас¬сив, и просто невозможно определить составляющие этого изумрудно блестя¬щего кустарнико-травяного ковра.

На ум почему-то приходят слова глупей шей песенки, которую мы, с лёгкой руки товарища Ляпунова, частенько напевали на Бирюсе:

С дуба падают листья ясеня,

Не фига себе, не фига себе!

А присмотришься и действительно,

0фигительно, офигительно!

Ни дубов, ни ясеней здесь нет и в помине, а слова дурацкой песенки совер¬шенно не выходят из головы.

Солнце немилосердно жжёт наши голые организмы, и наносит последние уве¬ренные загарные мазки на все участки тела. Сейчас, когда нет никакой надобности в спасательных жилетах, экипажи щеголяет на виду у всех обитателей тайги, практически, голышом.

Свежий, резвый речной ветерок полностью сдул и унёс куда-то вглубь береговых зарослей всю пернатую нечисть.

Когда Женя начи¬нает особенно активно работать своим инструментом, на меня фонтанчиками брызгает ледяная забортная вода, и всё тело невольно покрывается крупны¬ми мурашками.

Дурным голосом требую от него более квалифицированной работы и уважения к рулевому.

Скорость течения и плюс нами мощные усилия быстро скрадывают очередные километры пути. Однако до цели наших стремлений еще очень и очень не близко, а день рождения приближается и нависает над нами с каждой минутой и очередным гребком.

Ориентироваться на Бий Хеме оказывается совсем не просто, так как впадающие в него речки очень ловко маскируют свои устья в прибрежных складках, бухточках и проточках.

Нас всё время раздирают противоречия. Каждый отстаивает своё твёрдое мнение о скорости движения и количестве остающихся километров пути.

Иногда Бий Хем устаёт сливать свои богатые воды в единое русло, и делится на отдельные рукава, между которыми образуются длинные и узкие островки, сплошь заросшие удивительно буйной растительностью. Издалека они похожи на мощные крепостные башни, замаскированные зеленью и стволами деревьев, или на сказочные парусники, плывущие по зеркальной глади Енисея.

В такие моменты на нас нападает игривость, и все три лодки разбегаются в разные стороны, исчезают в глубине проточек, и летят навстречу неизвестности. Потеряв друг друга из вида, мы бешено работаем вёслами, стремясь первыми обогнуть островки и выскочить на основное русло.

Тот, кому это удаётся, очень дово¬лен и выражает свою бурную радость криками и жестами.

На пережор останавливаемся на очередном острове, который, как и его со¬братья, весь зарос густейшим лесом, но заканчивается уютным песчано-каменистым мыском. На мыске громоздится здоровенный завал. Дров для нашего не большого костерка здесь даже с излишком.

Как только наша лодка коснулась песчаного дна, Женя, бросив весло на берег, тут же куда-то слинял. Сомнений никаких у меня на этот счёт нет — он снова направился пастись дарами природы. Теперь он появится только тогда, когда зазвенят миски и кружки, и зычный голос дежурного, сотрясая воздух, возвестит на всю тайгу.- Кушать подано. Прошу жрать, товарищи!

Мы с Игорем начинаем пережор с дегустации подаренной нам рыбаками рыбы. На вкус она оказывается довольно съедобной, но запашок от неё был, будь здоров. Воняет так, что со всей окрестной тайги на остров начинают слетаться не¬сметные полчища самых разнообразных мух.

За обсуждением впечатлений от съеденного деликатеса не замечаем, как последние его кусочки исчезают в наших желудках. Дело сделано! Теперь остаётся только ожидать от времени ответа на вопрос — Жить или не жить!

Вартанов, соблазнённый нами, присоединяется к эксперименту и решительно сжирает свою порцию.

Федя выжидает, а Олег решает не играть с судьбой, и передаривает своих рыбин Ляпунову. Тот алчно потирает руки, и приступает к повторной операции с «душистыми» хайрюзами. Покончив и с ними, Игорь начинает коситься на Федины запасы, но тот дипломатично поясняет ему, что давно бы сам съел эту «прелесть», но, поскольку, он завтра именинник, то ради общества должен дожить до этого торжественного события наверняка.

Минут через двадцать из ведра начинает струиться ароматный запах крепко¬го чая. Тут же появляется Крылов, на ходу дожевывая какую-то таёжную «фрукту».

Требуем от него выдать продукт для пережора. Он долго роется в своих запасах и, наконец, выделяет обществу какую-то заплесневелую колбаску, по ложке сахарно¬го песка и по конфетке.

Весь этот процесс сопровождается нудным ворчани¬ем по поводу наших ненасытных утроб и обжорства.

Молча сносим все эти оскорбления, и вгрызаемся в окаменевшую колбасину, нарезанную дежурными до неприличия тоненькими ломтиками-порциями.

Почти пять минут над островом звучит лишь голодное урчание и причавкивание — коллектив потребляет горячую пищу. Затем громко гремят пустые кружки, а это значит — наше пережорное счастье испито и изъето всё до дна. Выдача индульгенций в рай закончилась.

Впереди нас ожидали километровые плеса Бий Хема и еще часов пять непре¬рывной гребли.

Невольно вспомнился сплав по Енисею в районе Большого Порога и далее до самого места строительства Саяно-Шушенской ГЭС.

В тот раз мы никуда не спешили, и поэтому праздно отдались власти могучей реки. Раздевшись до плавок, мы возлежали в самых невероятных и живописных по¬зах вдоль и поперек своих гутаперчивых судёнышек, и всеми порами наших загоревших до черна тел ловили «кайф».

Мимо нас проносились на байдарках туристы-зачётники, одетые в спасательные жилеты и хоккейные шлемы, местные любители рыбалки. Иногда нас начинало болтать и швырять на невысоких, но крутых волнах шивер, которые согласно имевшейся у нас лоции даже носили какие-то наименования.

Нам было все равно, мы наслаждались жизнью, отдыхали от мирской суеты, впитывали в себя весь воздух окружающей тайги и её просторов. В воздухе так и носилась поэзия.

Столько в мире покоя и света,

Столько счастья сулил этот день,

И мы все забывали, что это

Лишь его мимолетная тень!

Устав от ничего неделания, мы загоняли лодки в какую-нибудь из многочисленных бухточек, и принимали воздушно-водяные ванны в леденяще холодных струях Енисея. Затем пили крепчайший чаёк с конфетами, и отправлялись дальше. Там, на берегу Енисея, нас поджидал и волшебный по своей красоте и составу растительности маленький садик, который был посажен когда-то не то геологами, не то метеорологами. В нём росли и малина, и смородина, и яблони, и груши.

От такой роскоши я маненечко обалдел и, вспомнив детство, лихо взгромоздился на одну из груш. Увы, детство моё давно минуло, тело накопило излишки веса, а организм утратил значительную долю ловкости.

В результате, едва успев сорвать и отправить на землю парочку груш, я сам неловко поместился на тонком сучке, подломил его и с оглушающим грохотом преодо¬лел двухметровое расстояние от сучка до матушки земли.

На память об этом сказочном местечке мне достались две глубокие царапины на плече и ноге, которые мешали мне жить до самой Москвы.

Это было в 1974 году, а сейчас вокруг нас бушевал август 1977, и нам приходилось усиленно махать вёслами и тешить себя лишь мыслями о том, что же мы возьмем в магазине Тоорахема, и как будем гулять, чествуя нашего Федю.

Вот уже два раза за сегодняшний день мы обгоняли группы сплавлявшиеся по Серлиг Хему перед нами. В них, по каким-то неведомым для нас причинам, царили разброд и шатания, в результате чего они развалились на отдельные части.

Сейчас нам попадались эти изгои, занимающиеся какими-то своими делами. Проходим мимо них, не приставая к берегу, а на любопытные вопросы, куда это мы так лихо гоним, отвечаем строго и односложно.- В магазин!

К вечеру солнце из ослепительно белого превратилось в тускло оранже¬вое. Из-за склонов вдруг вынырнула тёмная, взлохмаченная туча и закрыла этот оранжевый диск.

Ветер был слабый, и туча долго не спускалась ближе к земле, а висела высоко в небе серым аэростатом воздушного охранения. Когда же она, в конце концов, всё-таки спус¬тилась к самой земле, то мгновенно разорвалась.

И в воздухе, через ее уз¬кие просветы, снова брызнули золотистые солнечные лучи.

Над тайгой поднялись испарения, они рисовали в воздухе, осветленном и густом, причудливые миражи.

Затем солнце вновь и на этот раз насовсем скрылось за густыми кучевыми облаками, которые постепенно из белых превращались в лохматящие¬ся серые тучи. Свежело. Похоже, что собирался приличный дождичек.

Нужно было срочно искать место для ночевки, тем более что за этот суматошный день, по нашим подсчётам, было пройдено километров восемьдесят.

Поиски быстро и благополучно завершились, лодки причалили к пологой каменистой косе, за которой стеной возвышался густой сосново-смешанный лес.

Места для палаток были просто великолепны — идеально ровные и просторные. Разгрузка лодок и установка жилья была завершена как раз вовремя. Только, только мы загрузили свои уставшие тела под парусиновые крыши, как начался сильный и холодный дождь.

Приготовление ужина проводилось дежурными под журчание речных и воздушных потоков, и не принесло им никакого, даже мора¬льного удовлетворения.

В связи с разыгравшимся ненастьем было единодушно решено отложить приготовление рыбы до утра, тем более что завтра нас ожидал большой бенефис — день рождения Фёдора Ляха.

Тишина. Мирно посапывают притомившиеся за день сотоварищи. Женя свернул своё тело в какую-то немыслимую фигуру: не то восьмёрку, не то в вопросительный знак, которая смутно просматривалась в самом уголке его спального мешка, накрытого моей плащ палаткой. Всё остальное пространство мешка Крылов — Гуддини умудрился освободить, и накапливал там запасы тёплого воздуха.

Ляпунов лежал спокойно и свободно. На нём были надеты традиционные рейтузы и штаны, тельник, рубашка, свитер, шерстяной вязаный шарф и капор любимой жены. Во мраке лишь светлел краешек безупречно чистого бело¬го вкладыша, без которого Игорь никогда не укладывался в спальник. Правая рука Ляпунова поглаживала во сне ложе верного ижевского карабина.

Вдруг в головах нервно застонал и завозился Олег. Интенсивность вздо¬хов всё возрастала и, наконец, перешла в сплошные повизгивания и содрогания.

Я понял всё: Олегу очень хотелось на улицу по какой-то очень важной и неотложной нужде, а это, значит, настал мой «звездный час».

Я замер в ожидании.

Вот около моей левой и правой щеки, судорожно нащупывая свободные участки пространства, появились руки Олега. Затем я стал ощущать нервное дыхание его сосредоточенного на выполнении поставленной задачи лица. Постепенно руки перемещались вдоль моего тела по направлению к вы¬ходу. И, наконец, на меня стала медленно и неумолимо наплывать,

словно грозовая туча, воя его сытая, мечтающая о свободе и ощущениях, фи¬гура.

Над моим лицом неподвижно зависает тёмное пятно увесистого и пухло¬го от напяленных на него шмоток зада. Эта замечательная «вещь» мерно покачивается в опасной близости от моего носа, и медленно медленно перемещается, освобождая захваченное пространство палатки. На душе становится несколько спокойнее.

Вот уже передняя часть Олега достигла выхода и начала произво¬дить там какие-то манипуляции с застёгнутым пологом.

Не могу понять, каким путём ловкач Олег удерживается навесу,

лишившись опоры в виде своих передних конечностей, которыми он шурует в застёжках.

Эта загадка остаётся для меня нерешённой и до настоящего времени.

Через несколько минут героических усилий ему, наконец, удаётся совладать с пологом и освобо¬дить для себя лаз на волю. Он, кряхтя и постанывая от нетерпения, выбирает¬ся из палатки.

Через мгновение в тиши ночи начинает звучать музыка и шелест молодых родников, которые, мгновенно родившись, долго и упорно не исся¬кают.

Затем в проёме палатки вновь возникает пятно фигуры, освобождённой от лишнего и очищенной природой.

Операция движения через моё напряжённое тело повторяется, но уже в обрат¬ном направлении.

Прибыв на место, он продолжал ворочаться, вздыхать, ощутимо пихать разными частями тела, то меня, то Ляпунова.

— Кончай бодягу, замри и усни,- раздался внезапно голос Игоря.

— Потерпи немного. У меня, что-то с молнией случилось. Она меня заколебала.

— Нам, татарам, конгруэнтно — что у тебя там заколебалась. Нам — лишь бы ты нас не заколебал окончательно. А то возьму вместе со спальником выкину на улицу. Там тебе волки ночью прибор-то и откусят.

— Не надо, — прошептал Олег.

Аппетитно повозившись у нас в головах на своем надувном резиновом ложе ещё какое-то время, он, наконец, успокоился и погрузился в приятные сновидения.

К сожалению, моё состояние было несколько хуже, чем у него. За оставшееся ночное время сто раз просыпаюсь и вновь забываюсь коротким, тревожным сном. Каждый из этих снов маленький и скользкий, как рыбья че¬шуйка. К утру я уже был весь в этой чешуе.

Вспомнив во время одного из оче¬редных пробуждений о манипуляциях Олега, решаю испытать его метод, и тоже на время покидаю палатку.

Предрассветный туман прильнул к темней воде, и мерцающая россыпь звёзд, отражавшаяся в зеркале реки, совсем потухла. Сонно плеснулась какая-то рыбина — то ли ленок, то ли таймень. Очнувшись от сладкой предутренней дремоты, маленький куличёк — кликун протяжно, тихонько свистнул и стыдливо замолк, вслушиваясь, не побеспокоил ли он кого-нибудь из обитателей реки и прибрежной тайги. Снова всё стихло.

Совершив таинство утреннего обряда путём дополнительного увлажнения трав и почвы, я облегчённо возвращаюсь в теплый спальник и мирно засыпаю.

Проснулся я от мерного и чёткого шипения.

Сначала не могу понять, откуда оно доносится, лишь высунув из палатки голову, вижу, что около сложного сооружения из камней и противня возится Ляпунов.

Над ним вился голубоватый дымок подгорающего подсолнечного масла — Игорь жарил свой вчерашний улов.

Эта операция обещала принести нам вкусный завтрак, так как Ляпунов жарить рыбу умеет превосходно.

Поняв смысл происходящего, я снова залез в палатку и ещё минут двадцать сачковал в глубине своего спального мешка.

Лишь настоятельные и в чём-то даже специфически «вежливые» просьбы дежурных заставляют меня покинуть его, и появиться пред светлые очи коллектива.

Праздничный завтрак был великолепен — жареная рыба, вчерашний, настоявшийся в ведре, супец, манная каша и полное ведро ароматного чётного кофе.

Жить оказывает¬ся весьма завлекательно и приятно, тем более что погода с утра просто отличная.

Только сейчас выясняется причина вчерашнего усердия Игоря при разделывании рыбы. Все нарезанные им куски абсолютно одинаковы.

Сейчас Феде, как имениннику, предоставляется право свободного выбора любой порции. При таких начальных условиях задача, прямо скажем, не имеет однозначного реше¬ния.

Бедный именинник мучается около издающего самые соблазнительные за¬пахи противня минут двадцать. Он то отходит от него на некоторое расстояние, оценивая все порции в мелком масштабе, то пытается замерить куски пальцами и травинкой. Результат получается нулевой.

Тогда он пытается стянуть сразу два кусочка, но это действо оказывается в зародыше пресечённым бдитель¬ным коллективом, который, пуская слюни похоти, с трудом дожидается своей очереди.

Наконец, плюнув на бесполезное занятие и высказав Ляпунову всё, что он о нём думает, Федя хватает первый попавшийся кусок, и тоскливо отходит в сторону.

Игорь доволен — его «хохмочка» удалась.

Мгновенно расхватываем свои законные пайки и вгрызаемся в самую вкусную из всех жареных в мире рыб.

Под воздействием чистейшего озона, экзотики таёжного утра, хороших физи¬ческих нагрузок, прекрасного отдыха и ещё каких-то, никому не известных, причин и факторов, во всех нас пробуждается бешеный аппетит.

Это особенно заметно по нашему Феде, который, по словам его законной жены Ляли, в Москве потребляет в сутки не более обычной серой мышки.

Зато здесь он вечно голоден и готов заглотнуть во внутрь любое количество любой еды. По его собственному признанию, в тайге на него нападает Жор!

Я, по мере своих сил и возможностей, стараюсь облегчить страдания бедного Феди, выделяя из своей пайки кое-какие отдельные кусочки в его пользу, но этого явно не хватает.

Да и остальные наши мужики каждый вечер пытаются выжать из бедняги завхоза то лишнюю баночку тушёнки к каше, то сухарей к супу и чаю. В такие моменты их не могут остановить ни доводы о необходимости беречь продукт, ни ссылки на признанные авторитеты о вреде обжорства.

Их совершенно не трогало даже то, что всемирно известный исследователь насекомых француз-провансалец Фарб писал о том, что люди, судя по их зубам, должны быть не плотоядными, а плодоягодными. А, по мнению знавших его людей, сам Фарб обладал обострённым вкусом и умением ценить пищу во всех её прояв¬лениях.

Он лично проверил, действительно ли съедобны нимфы цикад и заслу¬жен ли ими античный эпитет «сладчайшие». Приготовив блюда по рецепту Аристотеля и попробовав их, Фарб с усмешкой заметил.- Чертовски кожистая штука. Жевать от нечего делать ещё куда ни шло, но вообще не стоит тратить время на сбор и приготовление «сладчайшего» лакомства.

Он пробовал и саранчу, взяв под сомнение отзыв одного арабского писателя, утверждавше¬го, что саранча представляет прекрасную пищу и для верблюдов и для чело¬века.

Фарб не решает вопроса о верблюдах, но заключает, что людям здесь восторгаться нечем.

С этим выводом учёного нам коллектив полностью согла¬сен, и дружно постановляет, что саранчу и кузнечиков ни ловить, ни потреб¬лять мы не будем.

После этого заявления мужики вновь с удвоенной энергией подступили к завхозьему горлу насчёт выделения дополнительной тушенки.

Правда, мы уже попробовали белок и когда-то на Бирюсе даже пытались продегустировать полудохлого журавля, от которого так дурно пахло, что после долгих споров и сомнений эта проба всё-таки была отменена.

Даже смелый Вартанов жрать журавля категорически отказался.

Однако все эти опыты дают нашему завхозу все основания делать на них различные ссылки и всячески зажимать продукт.

Мы все отлично знаем, что тайга — мама и прокормит и напоит, но рациональный мозг горожан каждый раз перед выездом из Москвы настойчиво предостерегает.- Накормит-то, накормит, однако дичи и рыбы в тайге значительно меньше, чем кузнечи¬ков, да и добывать их потруднее, чем ловить саранчу!

Это обстоятельство заставляет нас суетиться и запасать громадное количество различной сне¬ди в виде круп, сухарей, колбасы, сыра и прочей всячины. Её набирается столько, что рюкзаки становятся совершенно неподъёмными.

В такие минуты, особен¬но в моменты взваливания этих грузов на собственные плечики, где-то в глубине души начинает шевелиться дурацкая подспудная мыслишка — Вот бы сейчас чего-нибудь синтетического и невесомого, вроде таблеток или порош¬ков, но таких же калорийных и вкусных, как вся эта груда натурального едева. Ведь существует же сейчас специальная космическая пища, которая и весит меньше и места почти не занимает.

Однако тут же вспоминается наш печальный опыт с сублимированным мясом, походившем больше на мочалку, чем на известный всем продукт. Воспоминания о сублимате мяса легко объясняют нам, почему всё тот же Фарб не верил в такие возможности химии.

В своих записках он глубокомысленно утверждал.- Наборы химикалий в лабораториях представляют арсеналы ядов. Когда нужно изобрести перегонный куб и извлечь из картофеля потоки алкоголя, способного превратить людей в скотов, промышленность не знает границ в своей находчивости и активности. Но искусственным путём получить действительно здоровую питательную массу — это другое дело. Никогда, ни разу подобные продукты не возникали в реторте. Уверен, что будущее ничего не изменит здесь к лучшему.

Организованная материя — един¬ственная настоящая пища — ускользает от лабораторного комбинирования. Её химиком является сама жизнь!

В этом вопросе старик Фарб был пессимистом и ошибался, но нам от этого нисколько не легче. Поэтому мы каждый год словно угорелые носимся по знакомым

и не знакомым, доставая для походов эту самую дефицитную «организован¬ную материю «.

Наслаждения пищей физической и духовной конечно прекрасны, но жизнь не стоит на месте и настоятельно требует от нас движения вперёд, то есть к Тоора Хему и его магазину.

Мне нравится слушать плеск веды, видеть игру отблесков на ней, ощущать лицом дыхание влажного ветерка.

Не знаю почему, но текучая вода всегда рождает мысли и упруго связывает их в длинные цепи, звено к звену.

Хорошо думать у воды или на воде. Реки, озёра, ручьи и родники — все они действуют по-разному, все приносят разные мысли. Дивен мир воды! Прекрасна сама вода — образ чистоты, символ жизни. Притяжение её прозрачности необоримо.

Склонившись с борта лодки, самозабвенно и неотрывно читаешь книгу дна. Вода высветляет душу, углубляет её.

Вволю налюбовавшись водными картинками и мерно работая веслом, перевожу взгляд на пробегающие мимо берега. Как красивы они сами по себе, и как много различной растительности находит на них для себя убежище и уют.

Описывая запавшую в душу и сердце красоту прибрежного многотравья, невольно начинаешь перечислять растущие там растения — лютики, кипрей, Марьин корень, дикий лук, осока и камыш… И всегда есть в таком перечислении неизбежные неточности и условности.

Ведь все эти зелёные лесожители растут едино и целокупно. Соседство растений никогда не бывает случайным, хотя их расположение и создает несведущему глазу ощущение живописной хаотичности.

Как передать эту переплетённость трав, их жи¬вую толчею? Этот переливающийся тысячегранными связями нерасторжимый мир!

Вот какие-то необычные по цвету ромашки расположились вокруг огромного куста медвежьей дудки. Они как маленькие планеты вокруг своего зелёного солнца. И таких вот «солнечных» систем на прибрежных луговинах Бий Хема мириады.

Вентиляторами висят в воздухе цветные стрекозы.

Гвоздики не переводят своих лепестков — стрелок, остановившихся на полдне. Гвоздика — травянка! Она теплится в зелёных травах берегов красными огоньками, и лучи её тепла доходят до самого сердца.

Прибрежные травы как будто вглядываются в себя, стараясь понять свою сущность.

Дунул лёгкий, почти неощу¬тимый ветерок. Легчайшая вибрация оживила один узкий лист, вот и другой затрепетал. Просвечивает пространство высокой осоки, полнясь ветром, как светом. В лёгких накатах волн змеятся зеленовато-изумрудные накаты, шоро¬хи и шелесты.

Вот ведь как бывает в жизни: простые растения наводят на мысли о сложных философских основах бытия. Простое, но наглядное доказа¬тельство того, что бытие — едино! Лист растения, свет далёкой звезды, мысль людская — в самом различном и в самом несхожем сквозит подобное и единое.

От моих мыслей меня отрывает громкий призыв Крылова, который начинает ерзать и волноваться по поводу нашего отставания от других лодок.

Мыс¬лить и одновременно хорошо грести оказывается совсем не просто. Увлекшись своими философизмами, я невольно снизил темп гребков, и мы сразу же очути¬лись в положении отстающих.

После длительной и непрерывной гребли, когда на зеркальной глади воды беснуются тысячи солнечных бликов-зайчиков, сто¬ит лишь зажмурить глаза, как в них начинают вспыхивать и гаснуть нестерпи¬мо яркие, радужине блёстки.

Они не оставляют вас даже вечером, а иногда да¬же во время сна. А сны, кроме того, обязательно заставят вас вновь и вновь пережить этот однообразно-изнурительный процесс махания вёслами. И так будет до наступления утра, приносящего с собой уже не сновидения, а объективную реальность и необходимость продолжения увиденного во сне.

За всё время сплава вниз по Бий Хему нам в этом году ни разу не встретились плавучие стога сена, которые перевозятся местным населением на жердевой решетке, располагаемой между двух лодок.

На каждой из них устанавлива¬ются мощные Вихри, которые уверенно движут эти плавучие скирды как вниз, так и вверх по реке. Причем управление движением ведётся только с одной лодки, а мотор второй исполняет роль дополнительного толкача.

В позапрошлом году такие сооружения лихо проносились мимо нас, и представляли собой весьма увлекательное и живописное зрелище. Сейчас приблизительно то же время августа, но движения по реке совсем не видно. Лишь в последний день мимо проскочили две лодки, везущие куда-то вверх то ли рыбаков, то ли охотников.

Спрашиваем у них, сколько осталось плыть до Тоора Хема, и оба раза получаем разные ответы. Причём данные о километраже колеблются от десяти до тридцати километров.

Вартанов, как всегда глубокомысленно, изрекает по этому поводу.- Каждый верит, как измерит!

Коллективу от его философии нисколько не легче, так как мы незаметно утеряли ориентиры, и сейчас не можем точно сказать, в какой точке реки находимся. Остаётся лишь одно — ещё усерднее махать вёслами и дожидаться естественного окончания маршру¬та.

За одним из очередных поворотов, в глубине длинного плёса появилась чёр¬ная точка, медленно спускающаяся по течению. Нас начинает распирать обычное человеческое любопытство, которое настраивает организмы на совершенно бешеную деятельность.

Когда-то, правда, по совершенно другому поводу, я накропал на бумажке экспромт о любопытстве:

На фоне окна стекла

Бутылка меня влекла.

Что в ней налито там?

Быть может целебный бальзам?

А может быть чудо вино,

Что так искрится оно?

Быть может души эликсир?

А может воздушный эфир?

Я быстро к окну подошёл,

И что же в бутылке нашёл?

В ней клей канцелярский был!

И мой интерес остыл…

Движимые аналогичными мотивами ми вспахивали воды Бий Хема изо всех сил. Так и казалось, что над тайгой и рекой вот-вот грянет стародавнее и гул¬кое — Эх! Ухнем! Сама пойдёт! Подёрнем, подёрнем, да ухнем!

Но ухать и тем более подёргивать нам некогда, так как сама, к великому сожалению, не идёт и не плывёт. Поэтому наши руки, подчиняясь биотокам любопытствующего мозга, мелькали в воздухе, словно крылья гигантских бабочек.

Расстояние между нами и неизвестным предметам заметно сокращалось. Последний увеличивался в размерах прямо на глазах, и вскоре мы уже смог ли совершенно точно определить, что это резиновая посудина, в которой разместилось большое количество людей — человек шесть — семь.

Это ещё больше подогревает наш интерес, и вода буквально вскипает от ударов вёсел.

Через полчаса таких атлетических упражнений мы нагнали неизвестную посудину, которая оказалась обычным надувным спасательным плотом — ПСНР-10, используемым в качестве аварийного средства на самолётах во время полётов над океаном.

На плоту гордо восседали семь человек, из которых один оказался обычной Вомен, то есть женщиной. Они сидели верхом на его крутых резиновых бортах, свесив одну ногу наружу, и лихо загребали однолопастными вёслами-лопатами.

Не смотря на свою громоздкость и кажущуюся неповоротливость, эта круглая штуковина довольно резво сплавлялась вниз по течению, недурно вписываясь в повороты и изгибы реки.

Подгребаем к плоту и здороваемся с его обитателями.

Затем начинаются обычные в таких случаях разговоры » за жизнь» — откуда плывут, кто такие, давно ли ходят в походы.

Постепенно весь разговор переключается на обмен опытом в делах сплавных и рыболовных, на впечатления и ощущения от пройденных маршрутов.

Сложные и архи сложные участки сплава, охота и рыбалка, красоты ландшафтов и богатство растительности — все эти слагаемые любого только что пройденного пути слива ются в весёлую и непринужденную трепотню случайно познакомившихся и понравившихся друг другу людей, которые переполнены впечатлениями и уже успели сбросить со своих плеч все тяготы и трудности пройденного пути.

Разрядка организмов только-только начи¬нает давать свои всходы, и путешествующие горожане, вдоволь насладившись одиночеством тайги, с удовольствием входят в суетливый ритм человеческого общения.

Жизнь и на этот раз спешит подтвердить нам непреложную истину, что мир, хотя и достаточно велик, но тесен! Даже здесь, на голубых дорогах Большого Енисея наш Володя Вартанов встречает именно на этой резино¬вой посудине какого-то своего старинного знакомого, с которым он где-то, куда-то, когда-то и зачем-то то ли ходил, то ли плавал.

Вспомнить про эти где-то и когда-то Володя никак не может, но оба «приятеля» до смерти довольны этой случайной встречей и, не обращая внимания на остальных окружающих, пускаются в оживлённый обмен воспоминаниями.

Диалог этот описать невозможно, так как состоит он из каких-то обрывочных фраз, кусочков старых и новых хохм и анекдотов, имен, фамилий и еще чего-то совсем непередаваемого. У меня в памяти отложилось лишь — А помнишь… Буторин… А утятина на Белине была отменная… Я ему и говорю: на мою диван-кровать прошу рот не раскрывать! Муж уезжает в командировку и говорит жене, а та ему… Га. га. га…

Внезапно раздался голос одного из ребят, сидевших на плоту.- Спиннинг! Смотрите, спиннинг!

Мгновенно оборачиваюсь и вижу, как последние сантиметры спиннингового хлыста медленно соскальзывают с резинового борта моей лодки и скрываются в темней воде.

Почти весь перевешиваюсь за борт и пытаюсь схватить, ускользающее от меня удилище. Однако мои усилия ни к чему не приводят.

Отличный, советский, металлический спиннинг с великолепной без инерционной японской катушкой, гордостью Феди Ляха, нашего любимого именин¬ника, и именно сегодня — в день его ангела, окончательно и бесповоротно исчезает в глубинах Бий Хема.

На всех окружающих судах наступает молчаливая пауза, как в Гоголевском «Ревизоре».

Молчание длится довольно долго, и только необходимость управления лодками и плотом на очередном изгибе русла выводит всех из стрессового состояния.

Так я стал вечным должником Феди.

0бьяснив ребятам, что нам нужно срочно в Тоора Хем до закрытия магазина, прощаемся и ретиво берёмся за вёсла.

Группа, с которой мы расстались, шла по правому притоку Бий Хема — Баш Хему. Маршрут, по их словам, очень интересный и сложный. Мы о нём уже слышали в клубе кинопутешествий по телевизору. Рассказывающий то и дело украшал свою речь эпитетами вроде — Порог, который мы прошли был архи сложный, на грани непроходимости, на гра¬ни риска…

Был там и эпизод с брошенной в поток палкой, которую в перекусила пополам внезапно вынырнувшая голова громадного тайменя. В общем, сплошные ужасы и страсти — мордасти.

Судя по рассказам наших новых знакомых, телевизионная передача была перенасыщена фантазией, но всё-таки Баш Хем — речка весьма стоящая, чтобы на неё идти.

Рыбу мы больше не ловим, так как Федин спиннинг мирно покоится на дне, а Ляпунов свой умудрился сломать.

Сосредоточенно загребаем и злимся на природу, которая, как всегда, так распоряжается с воздушными течениями, что ветер почему-то дует только в лицо. Это съедает значительную долю скорости нашего движения и, естественно, отдаляет нас от цели этой непрерывной двухдневной гонки «чайных клиперов» — магазина!

Становится жарко. Иногда даже хочется воскликнуть.- Дождичка бы!

Но чего нет, того и не надо. Хорошо, что совершенно не мучит жажда, пить можно вволю. Здесь старина Эзоп мог бы перефразировать для нас свою крылатую фразу -«Иди и выпей море!» — в «Иди и выпей Бий Хем!»

Кстати, пить из Бий Хема на много приятнее, чем из любого моря.

Очищение организма тайгой проходит по всем направлениям: физическому, моральному и даже духовному. Здесь нет ни телевизора, ни радио, ни газет. Здесь нет даже всезнающих и всё обсуждающих очередей.

Во всём мире бушуют страсти: готовятся и совершаются государственные перевороты, террорис¬ты ищут и поджидают свои очередные жертвы, Интерпол по стрекочущим телетайпам и телефонам сообщает их приметы, десятки политических партий борются за первенство, миллионы людей сходятся и разводятся, грузины продают очередные тонны цветов и винограда, даже на наших собственных работах, покинутых всего лишь на один единственный месяц, кипят страсти и страстишки, плетутся интриги и интрижки.

Зато здесь на необъятных таёжных просторах Саян, в нашем маленьком коллективе всё спокойно, и са¬мые мощные страсти могут разгореться разве что в борьбе со жмотом — завхозом, который пытается сэкономить на нашем здоровье лишний кусочек сахара или банку тушенки.

Мы, как в добрые старые времена, дышим свежайшим воздухом, созерцаем красоты окружающего, в меру своих способностей добываем пищу, и мирно беседуем о сути жизни. Нам ничто не угрожает — ведь вокруг на сотни километров нет ни одного враждебного племени и организации. Даже егеря, которым вообще-то незачем за нами гоняться, существуют там далеко, где-то за десятками поворотов реки и двумя-тремя перевалами.

Хорошо! Мы, дети природы, вернулись в её лоно, и ничегошеньки нам больше не надо. В таком раю есть лишь одна забота — не забыть, какое сегодня число, да не спутать, какой сегодня день недели.

Как мало на этом участке Енисея встречается охотничьих зимовий. Сплавляясь по другим Саянским рекам, они всегда попадались нам очень часто. В таёжной глухомани они выступали из глубин бурелома, словно форпосты начал человеческой цивилизации, дающие убежище и уют славному племени охотников и бродяг.

В таких избушках всегда найдёшь всё, что необходимо для пережидания непогоды и утоления жгучего голода, грозящего во многих случаях бродячей жизни. Соль, спички, сухари, а иногда и мешочек с крупой или даже банку консервов обнаружите вы в местах, которые недоступны постоянным жителям таких избушек — мышам.

На Бий Хеме зимовий нигде не видно. Это ещё больше подтверждает тот факт, что пропадает и уменьшается в поголовье в этом укромном уголке Саян — Тодже многочисленная когда-то и разнообразная по своему составу дичь.

А ведь ещё в 1962 году в этих местах было настоящее нашествие медведей, носились по таёжному приволью много численные табунки косуль, урчал из глубоких дупел сердитый и прекрасный соболь.

Сейчас же практически исчез в Туве дзерен, редкими гостями стали дрофа и даже даурская куропатка, которую заготавливали здесь сотнями тысяч.

Сказали своё веское слово в этом печальном событии многие браконьеры, как местные, так и залётные.

Я и сам знавал таких любителей «охоты», которые, нагрузившись громадным количеством боеприпасов (более чем по пятьсот штук патронов на человека) и нарезными вкладышами в охотничьи стволы, выезжали в свой законный отпуск куда-нибудь в глубинку и там полностью выбивали всю летающую, порхающую и плавающую птицу и зверя. Вернувшись обратно в Москву, они с гордостью хвастались тем, что добывали в день на одно «квадратное рыло» по пятнадцать-двадцать уток, и стреля¬ли по беднягам изюбрам и маралам трассирующими.

Штильмарк в своих «Таёж¬ных далях» писал, что среди пышного букета браконьеров, быть может, наиболее опасная категория — браконьер-таёжник, уверенный в том, что для тайги не существует никаких правил охоты.

При этом необходимо отметить, что в эту категорию чаще всего попадают не коренные жители-аборигены, а именно заезжие гастролёры-добытчики.

Мы частенько обсуждали эти проблемы, сидя у костра, и никогда не могли полностью понять психологию таких людей.

Наш коллектив тоже не относится к обществу любителей вегетарианцев и возит с собой боеприпасы и оружие.

0днако, во всех ситуациях наших таёжных странствий мы всегда исповедуем правило — в любой охоте, как бы завлека¬тельна она ни была, брать не больше, чем это нужно в данный момент для пропитания, не переводить зверя и рыбу зря, не губить тайгу!

Другой страшной опасностью для тайги являются лень и разгильдяйство многочисленных людишек, случайно попавших в славный отряд таёжников. Рубят они, где попало, молодые кедры, пихты, ели и сосны, оставляют непогашенными костры, от которых потом выгорают сотни гектаров ценнейшего леса, и на многие годы чернеют на склонах Саянских хребтов чёрные глазницы гарей, разбрасывают повсюду пустые консервные банки и битые бутылки.

После таких деятелей на оставленной стоянке другая группа просто не сможет, да и не захочет, останавливаться на ночлег.

Я всегда с умиленьем наблюдаю, как наши ребята аккуратно собирают и сжигают в огне оставшийся мусор, закапывают в землю банки из-под тушенки, а потом тщательно заливают водой кострище.

После этих операций стоянка вся блестит и словно просит ещё немножечко побыть на ней.

Мне надолго запомнится момент, когда Игорь, глядя как Олег небрежно бросил в кусты пустую банку из-под тушенки, спросил его.- Знаешь, в чём сходство между человеком и слоном? Маленький слонёнок весит ровно триста килограмм. Столько же мусора оставляет после себя в течение года взрослый человек. Так что кончай мусорить и подтверждать на практике это сходство.

Лодки обогнули очередной изгиб реки, и впереди над широким языком плёса матово блеснула в воздухе тонкая нить, соединившая оба обрывистых берега. Это был трос паромной переправы.

Сильное течение плавно сносило нас вниз, туда, где начиналась местная цивилизация — к Тоора Хему.

Сначала на правом берегу появились какие-то заброшенные развалюхи и загоны для скота, выгороженные редкими берёзовыми изгородями от окружающей тайги. Затем на большущей куче бревен, словно призраки возникли три тёмных фигуры, облаченные в стеганые телогрейки и шапки ушанки. Фигуры дружно прорычали что-то в от¬вет на наше вежливое — Здрасте,- и остались позади. А на нас уже наплывали низенькие сараюхи, лодки, вытащенные на берег и стоящие около него на цепных привязях, ватага грязных ребятишек, ковыряющихся в земле.

Затем вдоль берега верхом на мохнатых низкорослых лошадёнках проскакали два весёлых мальца и девчонка, сидящая на своём скакуне подобрав короткую юбчонку куда-то к самой груди. Стали видны и две немощёные улицы, тянущиеся почти параллельно Бий Хему.

Последний отбросил от себя к посёлку небольшую проточку, сейчас совсем пересохшую, а сам резво кинулся куда-то влево и

заспешил вниз к знаменитому Хутинскому порогу и дальше — к Кызылу.

От берега вверх к улицам ведет маленькая тропка, и мы решаем высадить именно здесь свой продуктовый десант в лице Крылова и Вартанова, которые с авоськами наперевес устремляются бегом к заветному магазину.

Наш путь был завершен, и, проплыв еще с полкилометра, мы причалили лодки метрах в двухстах ниже последних домов посёлка на берегу великолепной рощи, за которой были слышны шумы местного аэропорта.

Здесь было традиционное место заканчивающих маршруты туристических групп, самое удобное для разбора шмоток и лодок, прощальных бенефисов, но и самое бедное, именно по этим причинам, в отношении дров.

Всё, что могло гореть, было давно уже сожжено многочисленной бродячей братией.

Вскоре на одной из больших, но уютных полян рощи уже громоздились горы наших шмоток, и стояли две палатки, а где-то в глубине, за деревьями слышался стук топора, которым Ляпунов пытался раздолбать здоровенную валежину, единственную дровину, обнаруженную здесь в целости, да и то уцелевшую лишь благодаря своим громадным размерам и крепости.

Упорный Ляпунов умудрился таки отщепить от валежины несколько довольно крупных кусков.

Однако, проб¬лему дров мы разрешили гораздо проще и эффективнее, выворотив из расположенной совсем недалеко изгороди тройку длиннющих жердин-хлыстов. Их нам хватило на два долгих дня.

Через час из «города» прибыл десант, нагруженный драгоценными продуктами и питием.

Коллектив сразу же сгрудился вокруг прибывших, как стадо овец вокруг пастуха, и с замиранием сердец созерцал, как неулыбчивый Кры¬лов, встав на «кукаречки», извлекал из недр авосек банки великолепнейшей «замор¬ской» (кабачковой) икры, какие-то консервы, позднее они оказались килькой в томате, и шесть сверкающих золотыми узорчатыми этикетками бутылей первосортного портвейна с гордым наименованием «Кавказ», каждая емкостью по ноль целых восемь десятых литра.

При этом он изрекал различные философ¬ские мудрости, вроде — Люди нашего круга не умирают с голода!

Последним на свет божий был извлечен изрядных размеров кулёк с пряниками, а может быть и с печеньем — не помню, и конфетами.

Когда же в руках у Вартанова был обнаружен каравай свежайшего, еще чуть теплого хлеба, «толпа» впала в экстаз, и лишь тихо пристанывала от избытка чувств.

В животах раздавалось урчание гитар и пенье скрипок, а жизнь заулыбалась во всю ширь своего круглого, румяного лица, и лукаво подмигивала нам солнечным своим глазом сквозь ресницы древесных ветвей и сучьев.

Олег вдохновенно прошептал.- Это же сбесисси можно! Толкайте меня, толкайте…

А мне захотелось спросить у нашего завхоза словами Ильи Ильфа.- Нет ли у вас еще и котлеты за пазухой?

В это время к берегу пристали плоты с нашими новыми знакомыми, отстав¬шими ровно на час. Их делегаты также молниеносно оценили ситуацию, и со всех ног кинулись к магазину, не дожидаясь пока остальные разгрузят вещи.

По красочным рассказам наших заготовителей в магазине оставались ещё кое-какие запасы коньяка и вермута. График работы этого заведения был исключительно своеобразен — магазин открывался в восемь утра, торго¬вал до десяти, а затем там устраивался перерыв до восемнадцати часов. Ровно в восемнадцать он вновь открывался до двадцати, причём спиртное отпускалось только один час в сутки, а именно с восемнадцати до девятнадцати. Этот час пик, совершенно невыносимый для продавщицы, обеспечивал всю дневную выручку.

Метрах в двухстах от нас стучали топоры, и раздавались громкие голоса. Это почти на самом берегу устраивала свой лагерь прибывшая группа.

Однако нам не было дела не до окружающих звуков, не до предметов — коллектив усердно готовился к праздничному ужину. Каждый из нас что-то делал или, по край ней мере, пытался делать вид делания.

Наконец суета и движение около кост¬ра и праздничней скатерти, на которой были разложены все съестные и питейные богатства, а также расставлены чисто вымытые бокалы-кружки, закончились, и мы празднично одетые в «ни разу ненадёванные туалеты» и даже умытые, уселись за стол.

Имениннику Феде в торжественной обстановке Ляпунов попытался на губах сыграть какое-то жалкое подобие туша, а затем был вручен подарок — пластинка с записью песен в исполнении Робертино Лоретти, на который он почему-то среагировал весьма вяло, а больше смотрел в глаза Крылову и на откупорен¬ные бутыли.

Мы и сами готовы были возопить на всю округу здравицу в честь завхозов, которые не только кормят, но и поят.

И вот огонь уже играет,

И вот котёл уже кипит,

И Игорь руки потирает,

И Женя уж жратвой шуршит.

Вартанов с хитрою улыбкой

В Олега вперил твёрдый взгляд,

И месяц золотою рыбкой

Примерил вечера наряд.

Застолье на траве таёжной

Ведь это чудо из чудес,

Оно так просто, так несложно,

Но рвётся радость до небес.

В тишине наступающего вечера зазвенели бутылки «Кавказа», и в подставленные бокалы забулькала терпкая и тёмная жидкость.

Мы все пытались сохранять «терпениум мобиле», дожидаясь окончания этой приятной процедуры.

Наконец, горячительное было точно раздозировано, и мы с дружным — За здоровье мальчика! Расти большим и толстеньким!- опрокинули в себя наполненные «нектаром» кружки.

Затем у костра на несколько минут воцарилось полное безмолвие, нарушаемое лишь звуками движущихся челюстей голодных гомо-сапиенсов, пережевывающих пищу насущную.

Затем последовали очередные тосты за процветание души, за успешное завершение похода, вновь за здоровье новорождённого.

Душа, согретая живительной влагой, настоятельно требовала выхода наружу, и у костра завязался оживленный разговор на самые разнообразные темы.

Развалившись в живописнейших позах, ребята обменивались мыс¬лями и впечатлениями. У всех было на удивление лирическое настроение.

Пройденные километры, увиденные картины таёжной целины, услышанные песни горных ручьев и шелест трав — всё это слилось в единое представление о последнем месяце Саянского лета. В такие моменты мы все становимся до безобразия чувствительными к лирике и поэзии.

Мне, например, в голову назойливо лезли и звучали стихи Рыленкова:

Ты хочешь знать, как пахнет лето?

Чем нас томит его краса?

Ступай, проснувшись до рассвета,

Туда, где луг знобит роса;

Туда, где свет небес бездонных

Вбирает нивы и сады,

Откуда я принёс в ладонях

Лишь капельку живой воды.

Олег, отвалившись на жалкие остатки своего живота, о чём-то сосредоточенно вспоминает. Вартанов, рассказав весьма пикантный и столь же остроумный анекдот, тут же начинает объяснять обществу, что смешную фразу надо холить, лелеять и ласково поглаживать по подлежащему. Тогда она распрямится во всю длину своего игривого тела, и будет щекотать ваше сознание до тех пор, пока в нём не засверкают искорки смеха.

Завхоза почему-то всё время выталкивает из разговора, и он, махнув на нас рукой, ещё ожесточённее набрасывается на еду.

Именинник не отстаёт от него ни на шаг.

Однако оба не перестают внимательно вслушиваться во все оттенки разгорающегося как костёр разговора. От такого двойного напряжения уши у них становятся толстыми и горячими, как оладьи со сковороды.

На нас медленно наваливалась ночь. На небо лезли бесчисленные звёзды.

Запасы жидкого горючего в бутылях довольно быстро таяли. Скоро мы так хорошо накушались красненького, что могли уже творить различные мелкие чудеса.

Олег успел совершенно забыть про все мытарства своего нынешнего отпуска и утверждал, что лучшего пульса, чем у него сейчас, нет ни у кого в мире. Разве, что у принца Уэльского. Правда, на наши вопросы.- ХТО ЭТО?- он лишь многозначительно хмыкал.

Ляпунов всё пытался затянуть во весь голос какую-то дорогую для него песню, на что Вартанов резонно заметил.- Ну, что ты орёшь, как белый медведь в тёплую погоду!

А именинник сытым голосом изрёк.- Не гордитесь, что вы поёте! При социализме все поют!

На Игоря это не произвело ни малейшего впечатления, и он упорно продолжал свои занятия вокалом.

Откуда-то из-за реки подул лёгонький ветерок, и в пламени костра резво засуетились весёлые огненные чёртики. Игривый ветерок принёс с собой не менее игривые строчки:

Как на флейте, ты играл долиной.

Ты свистел на остром гребне гор.

И вокруг все сосны до единой

Шелестом листвы вплетались в птичий хор.

Я толкаю в бок задумавшегося Володю, и глазами указываю ему на Федю.

Тот, удобно устроившись на подстеленной плащ палатке, свернулся в некое подобие гигантской баранки, и мирно посапывал, не обращая никакого внима¬ния на своих веселящихся друзей. Скукожился наш именинничек. Знать денёк для него был нелёгким.

На небе во всю его ширь разбросана огненная россыпь звёзд. Под деревьями двойные шатучие тени, словно парящие в темноте. Становилось всё холоднее, назойливо гудели и лезли во все места комары. Но всё это было сейчас таким простым, естественным и понятным, что не причиняло душевных страданий.

Пусть ноют, пусть кусаются. Мы то знаем, что кусаются только комарихи, а комары — папы создания безобидные и беззаботные. Устраивают они в воздухе массовые балетные представления, а питаются лишь сладким соком цветов. А о злюках комарихах дядька моей жены говаривал.- Терпи, она и кусает-то всего один раз, попьёт немножко, да и полетит себе на болото яички откла¬дывать. Так что не надо их обижать!

Мы и не обижаем. Нам и так хорошо в этот вечер. Не до злодейств!

Посапывание нашего Феди становится всё сильнее, и переходит вскоре в заливистый храп.

Пытаемся применить против него различные противохраповые приёмы, но совершенно безрезультатно. Песня без слов продолжает лихо раз носиться над ночным берегом.

Так и не справившись с шумливой Фединой натурой, мы вновь пустились в разговоры.

Разогретая теплом костра и пищей из нас волнами выплёскивалась сплошная философская лирика довольно мрачноватого оттенка — о сути и смысле риска.

Иногда знакомые, посмотрев отснятые нами фильмы, фотографии или слайды, а так же наслушавшись бесчисленных рассказов и воспоминаний о днях минувших, задают один и тот же вопрос.- Нужно ли рисковать ради того, чтобы месяц мёрзнуть, мокнуть и быть сжираемыми заживо всякой нечистью ради рыбы, дичи и экзотической растительности, которые тоже довольно быстро приедаются?

Что можно им ответить на это? Разве что — Поезжайте сами, попро буйте этих удовольствий и тягостей, и тогда, наверное, сможете решить и без нас — стоит или не стоит.

Ещё лорд Байрон в своём великолепном Корсаре давал такой же рецепт всем, кто хочет познать вкус и смысл риска, а также остроту волнительных переживаний приносимых им:

Кто знает, как не тот, кто ликовал,

Встречая грудью разъярённый вал,

Волненье чувств, горячий крови ток,

Волненье чувств, горячий крови ток,

Знакомый всем скитальцам без дорог?

То чувство делает прекрасным бой,

Опасность — упоительной игрой.

Где трусу — страх, ему — высокий взлёт,

Где слабый гибнет, там оно живёт.

Живёт, в груди взволнованной родив,

Надежд и вдохновения прилив!

Что касается меня, то в моей голове такой вопрос никогда не возникал. Были двенадцать сезонов, проведённые в горах, полные трудностей и мытарств, но и прекрасных своими событиями и встречами. Были моменты, когда во время спасательных работ приходилось до потемнения в глазах тащить на себе пострадавших, унимать сотрясающую всё тело дрожь во время холодных ночёвок, держаться чуть ли не зубами за страховочную верёвку, если отказывали коченеющие от холода руки, уклоняться от свистящих, словно тя¬жёлые снаряды камней во время камнепадов.

Лишь объективные причины выну¬дили меня не возвращаться больше в милые сердцу и призывно манящие к себе и по сей день горы.

Пришло новое, не менее сильное, увлечение — скитанья по таёжным чащам и сплав по бушующим горным рекам. За эти годы не раз выбрасывало за борт лодок моих друзей, сам попадал под идущий на большой скорости плот, год назад нелепо и трагически погиб на моих руках любимый мой Ко люнька.

Но если кто-нибудь вновь спросит меня.- Имеет ли смысл всё то, что я делал?

Я, не задумываясь, отвечу.- Имеет! Только так и могут жить настоящие мужчины, только так можно воспитывать в своих детях и трудолю¬бие, и умение жить в трудностях, и умение ценить чувство товарищества, да и многое, многое другое.

А что касается риска, как понятия, то на это великолепно отвечают следующие строчки:

Быть в мире, не рискуя, низко,

Ведь мы же быть хотим людьми!

В конце концов, и зубочистка

Подчас опасна, чёрт возьми!

И прожит день, считай, без толка,

Коль не было в тот день высот,

Но сразу ж славно жить, лишь только

Под ложечкою засосёт!

Подумаешь, какое дело!

Ведь это ж: плюнул и растёр!

Но кто способен обалдело

Взойти, бледнея на костёр?!

Правда, не проходят бесследно для многих из нас те тяготы, которые сопровождают такой «отдых». Есть и помороженные руки и ноги, побаливающие и ноющие от ревматизма поясницы, есть шрамы на телах. Всё это результаты былых походных ситуаций.

Но ведь зато есть крепкая дружба с замечательными ребятами, интереснейшие знакомства с новыми людьми и местами, уменье беречь время и природу, жажда всегда чего-то нового и отсутствие чувства уходящей молодости.

И мне не хочется верить слезливым строкам, прочитанного где-то стихотворения:

За буйную молодость, что ли,

Ты платишь на склоне годов

Полуночным стоном от боли,

Дневною молитвой без слов.

Если и придёт когда-нибудь такое время, что будет разламывать от боли организм, мы найдём в себе новые силы превозмочь недуги, и в этом поможет нам приобретенная за долгие месяцы таёжных скитаний закалка и выдержка. А платить — это выражение торгашей! За то, что живёшь и как живёшь, платить не надо — просто нужно быть всегда полезным другим и находиться при деле.

Когда же не будет сил бродить по этим дорогам, плавать по этим рекам, дышать этим чистейшим воздухом, можно будет сесть за письменный стол и написать:

Я встал посреди дороги,

Замедлив сперва шаги.

Пора подбивать итоги,

Пора отдавать долги.

Пора отдавать берёзам,

Пора отдавать полям…

Дул ветер навстречу грозам,

Навстречу моим друзьям.

И я ощутил в итоге,

Что это моя пора…

Пора уходить с дороги

И долг отдавать пора!

Что там получится из этой затеи я не представляю, так как владеть пером дано далеко не всякому, но обязательно попробую!

Когда-то в юные годы, учась в школе, я пытался писать стихи, и марал бумагу примитивными рифмами и суконным слогом наивного дилетанта. Но заботливые учителя, глядя на мои старания, советовали.- Пиши, пиши… Иди на журналистику в МГУ.

Напрасно — я стал инженером. Ну, что же, это не мешает мне писать для себя и своих друзей, с которыми я щедро и бескорыстно делил в походах всё: и горе, и радости, и печали. Не мешает мне писать, пускай и не очень умело, но зато от всего сердца.

Я всё-таки сяду за письменный стол, возьму бумагу и авторучку, и на первой страничке моей рукописи в качестве эпиграфа я, может быть, возьму строфы Мустая Карима:

Бесплодные мечтания подчас

Зовем мы дымом, сопрягая с тленьем.

Я запалил костёр в лесу осеннем,

И к своему огню зову я вас.

Пускай, вас греет он теплом своим,

Пусть свет его не расстаётся с вами

Но слушайте же — как хохочет пламя,

И как рыдает, задыхаясь, дым.

Всю жизнь я был среди огня… Пока

Не знаю: это кара иль даренье?

Но знаю: пламя — празднество горенья,

А горький дым — сгорания тоска…

А может быть, эпиграфом будут и не эти строфы, в которых больше голубой лирики, чем весёлого и задиристого романтизма.

Никто не может помешать мне изменить решение и взять эпиграфом, острые, как хорошо наточенный нож, строки Евгения Винокурова:

Жизнь — приключение! Иди! Живи!

Вон — побережье моря, реки, взгорья.

… но ты смотри — на помощь не зови,

Когда, вдруг, жизнь возьмёт тебя за горло!

Тирольский поэт Адольф Пихлор оставил человечеству гениальное четверостишье, мудрость которого можно применить как совет, для любого человека:

Jung ist nur der Werdende

Auch mit weissen Haaren!

Wer in seiner Zeit erstarrt

Mag zum Grabe fahren.

Переводится оно так — Молод только тот, кто находится в процессе становления в процессе роста, кто продолжает развиваться, хотя бы и с седыми волосами. А тот, кто неподвижно пребывает в узком кругу своего времени, тот пусть себе ложится в гроб.

И действительно, пусть будет так, как сказал один умный, но пожелавший остаться инкогнито, человек.- Пока ходим, нужно ездить!

Уже около двух часов ночи. Дружными усилиями будим разоспавшегося Федю, и сами идём укладываться спать в призывно темнеющие палатки.

Федя недовольно ворчит по поводу человеческого эгоизма, и бредет вслед за нами.

Так закончился этот бурный и длинный день рождения.

Утро, размокшее, разбухшее, серое и хмурое, не могло подняться в рост, и потихоньку рассеивалось меж кустов по полянкам, не достигая темнеющих крон.

Де¬ревья, обозначенные ненастьем, одинаково поскальзывались на мокрой траве, но каким-то образом удерживались и не падали.

Наконец, распогодилось, и деревья успокоились, отдышались, бесшумно прогибая ветви, отряхивались, точно собирались войти в сухое, чистое жилище и стеснялись наследить.

Дождь, начавшийся в какое-то неизвестное для нас время ночи, наконец, отнудил своё, и часам к одиннадцати земля, набрав полную грудь свежего ветра, выдохнула и вытолкнула куда-то к далеким перевалам последние дымящиеся клубы туч.

Коллектив, который такая погода совсем не радовала, продолжал выжидающе проминать свои спальные мешки, не рискуя выбираться из них наружу.

Этот процесс несколько скрасил рассказ нашего завхоза о его утренних приключениях, о которых мы ничего не знали и не ведали.

Рассказ завхоза Крылова. Проснулся я оттого, что почувствовал, как через тонкий материал палатки меня кто-то очень внимательно и весьма основа¬тельно обнюхивает. Такое случалось со мной во время походов и раньше, но тогда это были лишь субъективные восприятия какой-то невидимой и, по-видимому, не очень чистой силы, а сейчас каждый кусочек моего сухого, полу вяленого и, тем самым, очень аппетитного тела, со всей силой воспринимал вполне конкретные материальные нюхи.

Все вы мирно посапывали, ничего не ведая о творящихся в мире чудесах.

Уже светало, снаружи, через неплотно зашнурованный и запакованный полог в палатку с трудом пробивался слабый и рассеянный свет.

Неизвестная тварь, сопя, продолжала внюхиваться в мои прелестные запахи, видимо, получая от этого массу удовольствия, а затем где-то в районе нашего вечернего пиршества послышались глухое, грозное ворчание и суетливая возня.

Всё это очень походило на посещение нашего лагеря потусторонними силами, но я — завхоз и был должен находиться при испол¬нении в любое время дня и ночи.

Вылезаю из своего мешка, и высовываю нару¬жу голову. О, матка боска, как говорят африканцы, посетив Польшу!

Над собранными в кучу, недоеденными продуктами, остатками роскошного праздничного ужина, трудилась целая свора местных бродячих собак. Их было штук шесть или семь.

Были они совершенно неопределённой породы, как говорят, дети любви, самых различных размеров, лохматые и, вероятно, очень грязные.

Одна из собак с громадным удовольствием пробовала печенье, аккуратно доставая его из кулька вместе с бумажной упаковкой; вторая, ворча, трудилась над ведра¬ми, доводя их поверхность до зеркального блеска; третья, засунув свой мокрый нос в недоконченную банку с печенью трески, пыталась методом йогов выедать её содержимое. Остальные толкались тут же рядом, огрызались, давали советы, подвывали и пытались любым доступным способом принять участие в этом грабеже и разбое.

Задыхаясь от благородного гнева, пулей вылетаю из палатки, хватаю первую же попавшуюся на глаза дровину, и с диким воплем несусь к этому полчищу хищников.

Однако на них мой поступок не произво¬дит почти никакого впечатления. Некоторые даже пытаются «ласково» огрызаться в мою сторону.

Начинаю применять к ним грубую физическую силу, и только тогда они нехотя отходят от жалких остатков пищи и, расположившись мет¬рах в десяти, начинают наблюдать за моими действиями.

А действия мои были направлены сейчас на то, чтобы оттащить за хвост лохматую злодейку, которая никак не может вытащить свой нос из консервной банки.

Освободить её из этой ловушки мне удаётся с большим трудом, причём на банке остаются крова¬вые следы. Скажу вам по секрету — позднее эту банку с удовольствием долизал Ляпунов.

Гоню всю свору дальше, к огородам. Война с псинами продолжается минут двадцать, после чего я возвратился в палатку и попытался заснуть. Но все мои усилия были напрасны — сон безвозвратно пропал, и я, чертыхаясь, вновь вылез на свежий воздух.

Однако минут через тридцать сверху начинает накрапывать, а затем и брызгать све¬жим, холодным дождичком. Приходится вновь залезать в палатку и, глядя в по¬толок, слушать ваше противное сопенье и шум, то стихающего, то вновь усиливающегося дождя. Постепенно мои глаза слиплись, и я не заметил, как погрузился в сон.

Пострадавших от собак продуктов очень жаль, тем более, что у нас их не так уж и много. Однако живописный и красочный рассказ нашего завхоза «о нюханье» настраивает всех на шутливый лад.

Дело в том, что нюхают его в походах весьма часто и весьма регу¬лярно, притом в самых неожиданных ситуациях. Правда, это первый случай, когда удалось обнаружить того, кто позволяет себе производить с несчастным Крыловым та¬кую бестактность.

Все остальные, нюхавшие нашего Женю, уверенно и бесследно ускользали от глаз человека, и сохраняли полное инкогнито, оставляя всех нас во власти тягостных раздумий и предположений по поводу этих загадочных явлений природы.

Завтракаем остатками пищи, которые героическому Крылову удалось отстоять у собачьего десанта в смертельном бою.

Внезапно где-то вдали возник ровный гул, который постепенно всё более нарастал, и вскоре перешел в мощный ров. Это работали двигатели идущей вверх по течению «Зари» — судна на подводных крыльях, которое совершало регулярные рейсы между Кызылом и Тоора Хемом.

Отрываемся от нашей трапезы и спешим на берег. В мощных бурунах мимо нас пролетает белое суденышко, и сразу же на берег обрушиваются поднятые им волны.

После завтрака нам предстояло решить сложную и ответственную задачу: разделить между собой заготовленную во время похода рыбу, и привести её в более или менее удобный для транспортировки в Москву вид.

Для этих целей мы выделили бригаду в составе Ляпунова и Феди, которые разложили весь наш улов на полиэтиленовой плёнке, и начали священнодействовать, деля его на шесть равных частей.

После того, как им кое-как удалось справиться с этой задачей, Федя отвернулся от разложенных рыбных богатств, а Ляпунов трагическим голосом стал вопрошать его.- Кому?

На этот вопрос Федя, не менее трагическим голосом вещал.- Мне!

Затем следовали очередные — Кому?,- и быстрые ответы — Толе! 0легу! Володе!

Через несколько минут каждый из нас становится счастливым обладателем двадцати крупных хариусов, от которых несёт солью и свежатинкой.

Дальнейшие процедуры с рыбой каждый производит в меру своих сил, возможностей и сообразительности.

Я заворачиваю свою рыбу в специально приготовленный для этого холстяной мешок, который затем засовываю в ведро, чтобы рыба не помялась в дороге.

Володя кутает её в какие-то, по его словам, ни разу ненадёванные штаны.

Ляпунов, каким-то образом умудрившийся отыскать на пустынном берегу брошенный за ненадобностью стальной проти¬вень, усиленно пристраивает выигранную им пайку на нём.

Благополучно покончив с этим хлопотным делом, решаем сходить на пристань и выяснить, когда отхо¬дит в Кызыл «Заря», и удастся ли нам отбыть на ней.

Завхоз, намаявшийся этим утром в неравной собачьей битве, с нами не идёт, а заваливается в палатку набираться сил.

Наш путь в местную гавань лежит сначала мимо каких-то огородов, а за¬тем мы вступили на одну из двух длинных улиц, тянущихся вдоль берега.

Одноэтажные, сплошь деревянные домишки, какие-то сараюхи и совсем непонятного назначения строения выстроились в довольно прямую линию. Вдоль них тянулась настланная деревянная мостовая, прерывающаяся в местах пересечений её поперечными улочками коротышками.

Мирно беседуя, мы продвигались по скрипучим доскам мостовой, как вдруг внезапно остановились пораженные необычным зрелищем. Поперёк мостков лежал необыкновенного ви¬да боров.

Мне приходилось видеть много различных представителей этой породы животин. Я видел сванских свиней — плоских, словно камбала и пёстрых, как попугаи, на хребтах которых торчали колючки щетины. Я видел и прекрасных украинских хавроний, имевших необъятные пышные тела, и словно светившихся розоватым светом. Наконец, встречался я и с северными порода ми свиней — неопределенного окраса, замызганных липкой грязью, в которой они с великим удовольствием принимали целебные ванны.

Но такого удивительного представителя свинской породы мне еще не встречалась ни разу.

Прекрасной вороной масти, громадных размеров боров мирно похрюкивал, лёжа на брюхе точно по середине мостовой. Разинув рты, мы смотрели на него, замерев в немом восторге.

Лишь через несколько минут, когда такое созерцание стало несколько неприличным, и когда от наших напряжённых взглядов боров приоткрыл один глаз, и весьма красноречиво глянул на нас, мы стронулись с мес¬та и последовали дальше, ежеминутно оборачиваясь, чтобы получше запомнить это удивительное творение природы.

За оживлённым обсуждением только что увиденного чуда мы даже не заметили, как улица окончилась, и перед нами открылась небольшая площадь, дающая начало ещё нескольким маленьким улочкам.

Спрашиваем проходящего мимо мужичонку, как пройти на пристань и, получив вполне определённый ответ, следуем дальше.

Минуты через две перед нами открылась река и маленькая пристань. Около неё притулилась пришедшая из Кызыла «Заря». По верхней палубе, вернее по узеньким полочкам, расположенным в верхней части этого суденышка, расхаживал капитан, одетый в щегольскую тужурку и ослепительно белую фуражку с громадным козырьком.

Он презрительно поглядывал с высоты своего положения на местных босоногих ребятишек и на нашу компанию, подошедшую к сходням.

Здороваемся и начинаем вежливо выяснять насчёт возможности убытия в Кызыл на вверенном ему судне.

Кэп хмыкнул и нагло заявил.- Много тут вас таких шляется. Натащат груза тонны на полторы, а у меня на полную загрузку можно брать не более…

Далее последовало сообщение о допустимой нагрузке, настолько невнятно сказанное, при этом пересыпаемое такими выражениями, что мы во второй раз за сегодняшний день снова разинули рты и, ничего не поняв, лишь недоуменно пожали плечами.

Кэп смотрел на нашу реакцию с восторгом и нескрываемой радостью.

Снова повторяем свой вопрос, и снова получаем столь же красноречивый и эмоциональный ответ.

В конце концов, нам всё же удалось понять, что шмотки наши негабаритные, и приткнуть их на судне просто негде, а сами мы бродяги, то бишь элемент капитаном судна не уважаемый.

Пытаемся совместными усилиями всё-таки уговорить его, но Кэп продолжал выламываться, правда, очевидно устав от собственных измывательств над нами, заявил.- Так и быть, тащите по утрянке сюда всё ваше шмотьё, а я посмотрю, подумаю, что и как. Тогда и решу брать вас или нет.

Стараясь быть до конца вежливыми, говорим этому прохиндею.- До свидания,- и благородно уходим, посылая про себя его вместе со всеми его родственниками и вверенным судном ко всем чертям и даже много дальше.

Для себя мы уже твёрдо решили, что никуда и ничего тащить не будем, а станем добираться до Кызыла старым и испытанным транспортом — самолё¬том.

Сделав свой выбор, мы успокоились, и пошли знакомиться с местными достопримечательностями и, прежде всего, с магазинами. Их здесь три — два продовольственных и один промтоварный. Есть, правда, ещё одна лавчонка, в которой продают изделия местных промыслов и отдельных умельцев — рога маралов, чучела белок и бурундуков, и прочие сувениры вроде медвежьих зубов.

К сожалению, лавчонка оказалась закрытой, и попасть нам в неё не удалось. В промтоварном, впрочем, как и во всех таких сельских магазинчиках, продаётся буквально всё — от катушки ниток до гардеробов и диванов.

Осматриваем витрины и прилавки, на которых в навал набросаны рулоны каких-то тканей совершенно неопределённых расцветок и рисунков, ботинки, женские туфли, дешевенькая посуда, различный мелкий кухонный инвентарь.

Как не схож по набору своих товаров был этот Тоджинский магазинчик с магазином в посёлке лесозаготовителей Патрихе, что расположена на левом берегу Бирюсы.

Тот магазинчик был почти таких же размеров, но набит всякой всячиной до самого потолка. Там были отличные меховые шапки, хорошие кожаные перчатки, модельная обувь импортных фирм, японский трико¬таж и даже финские костюмы.

Местное население совершенно равнодушно прохо¬дило мимо этой роскоши, о которой мечтают Москвичи. Здесь же все эти диковинки, или как их привыкли называть в столицах — дефицит, были привычными. Рядом в продовольственном отделении можно было не только созерцать, но и купить копчёную колбасу, отличные лососевые консервы, печень трески в банках, прекрасные марочные вина и коньяки, даже водка была нескольких сортов.

К Ляпунову в тот памятный день привязался здоровен¬ный БИЧ, одетый по всем канонам местной моды — сапоги в гармошку, выпущенные на них брюки в полоску, такой же в полоску пиджак — лапсердак и маленькая кепочка с «пупочкой».

Бич начал свою речь с обычного обращения призыва Земеля!

Но, увидев, что на его вежливый призыв никак не реагируют, перешел на более решительное.- Шляпа! Слышишь меня, шляпа?! Одолжи рублишко на хлебушек! Поистратился намедни до пяток, добираясь до места вербовки, а жрать почему-то охота больше, чем вчера. Желудок, веришь, к самой жопе приклеился. Одолжи, а?

После такой галантной речи-просьбы Ляпунов мгновенно расчувствовался и, не говоря ни слова, выдал «красавцу» мятую рублёвку.

Тот, не сказав ему привычного для интеллигентных людей спасиба, мгновенно смылся за ближайший угол.

Через несколько минут он снова появился в поле нашего зрения, и мы услышали уже знакомое — Эй! Пиджак! Шапка! Валенок!

Это наш «земеля» приставал к своей очередной жертве, здоровенному мужику в зимней шапке-ушанке, который только что перелез через борт попутного самосвала, и направлялся в местную столовую.

Просьба «земели» была всё та же — рублёвочка на хлебушек.

Интересно, как быстро слова меняют в обиходе свои первоначальные значения, частенько перекочёвывая из одной области человеческих отношений в другую.

Понятие «Бич» первоначально возникло в портовой сутолоке под дуновение свежего морского ветерка, и означало — списанный на берег и оставшийся без работы матрос.

Сейчас этого значения понятия «Бич» почти никто не помнит. Жизнь каким-то необъяснимым образом приклеила это слово, как вывеску,

обычному бездельнику-бродяге, который не только не имеет работы, но и не хочет нигде работать…

Не прошло и пол часа, как Ляпунов прибежал к нам жаловаться. Его, грубо говоря, надули. Земеля преспокойно разменял в местном буфетике новенький червонец, и тут же купил бутылку беленькой, совершенно не пользуясь при этом выданным ему рублём, и не обращая внимания на обалдевшего от таких чудес Игоря.

Возмущение пёрло из недр нашего облапошенного Ляпунова, как пена из бешеной собаки.

Восстановить его душевное равновесие удалось лишь с большим трудом, восхваляя благородство и бескорыстность такого замечательного поступка. Это произошло с нами три года назад.

Здесь в Тоора Хеме не было ни того магазина, ни ловкача — Земели.

Осмотрев весь местный «универмаг», мы отбыли для осмотра продовольственных магазинов. В первом пахло свежевыпеченным хлебом — древним и прекрасным запахом, лучше которого нет ничего на свете! В этом запахе — прочность жизни и покой, и ощущение глубокого мира, ибо, что может быть более мирным, чем выпеченный для человека хлеб.

Хлеб только что привезли, и у прилавка толпились покупатели. Мы даже не пытались сдержать в себе нервное голодное позевывание, и тут же пристроились в конец очереди.

Наконец, подошло наше время, и мы стали обладателями двух великолепных буханок серого, ещё тёплого от жара печи, хлеба.

Невольно думается, до чего же может быть красив хлеб! Поразительно разнообразие его оттенков и цвета — то словно тронутого загаром, то совсем светлого, с чуть оранжевой окраской поверхности, то коричнево-случайного цвета хорошо пропечённой ржаной булки…

Кроме хлеба в магазине были ещё различные макаронно-крупяные изделия и какие-то овощные консервы ненашенского производства. И ещё… На полках красовались трёхлитровые банки с консервированными огурчиками, выращенными в дружеской Венгрии.

Мы долго облизывались, мялись около прилавка и, в конце концов, приобрели одну из них…

Во втором магазине ассортимент был точным повторением только что виденного. Однако здесь имелся маленький винный от дел. К сожалению, весь выбор предлагаемых покупателю напитков сводился в нём к молдавскому коньяку достоинством в три звезды. Цена каждой звездочки, как и следовало, ожидать, была два рубля семьдесят копеек.

Решаем немножко поиграть на нервах нашего завхоза, и покупаем пару бутылок, исходя из точного расчета — по одной звезде на брата.

Сделав эти ценнейшие закупки, мы поспешили покинуть жилые районы посёлка, и двинулись назад в пампасы.

Федя с Володей и Олег направились прямиком в лагерь, а мы с Ляпуновым решили забежать на аэродром и выяснить, что там слышно по поводу полётов.

Аэродром в Тоора Хеме был расположен метрах в двухстах от нашего лагеря и скрыт от него за небольшой, но густой рощицей. Устроен он был на бывшем выгоне для скота, слегка выровненном под взлетно-посадочную полосу для лёгкомоторных АН-2.

Аэродром был огорожен жердевым, в три хлыста, заборчиком, не представляющим собой никакой преграды ни животным, ни, тем более, людям. Здание «аэровокзала» представляло собой деревянную избу, в которой размещался кассир, а также находилась комната для пассажиров, в которой установлены весы для багажа и цинковый бачок, с прикованной к нему цепью кружкой. В бачке всегда можно найти теплую, противную на вкус, но почему-то называемую питьевой, воду. На этом сервис местного аэрофлота заканчивается.

Рядом с «аэровокзалом» расположена изба — общежитие для пилотов, в котором сейчас живут вертолётчики, прикомандированные к какой-то геологической партии. Их МИ-1 стоит тут же рядом с общежитием метрах в ста от вокзала. На противоположной стороне условной ВПП, возвышается двухэтажная деревянная башенка КДП.

Никого из аэропортового начальства на месте сейчас нет — все уехали не то на свадьбу, не то на похороны.

Приходится идти в КДП. Там мы застали одну радистку, которая что-то вязала. У неё узнаём, что сегодня самолётов не будет, а насчёт завтрашнего дня вообще ничего не известно.

Решаем дать радиограмму командиру отряда в Кызыл. Представляюсь радистке и пишу на листочке текст — Устинову. Прибыл Тоора Хем. Жду самолёта. Бронируйте шесть билетов рейс Кызыл — Москва воскресение. Подпись.

Радистка обещает передать радиограмму в первый же ближайший сеанс связи, то есть через два часа.

Больше нам на аэродроме делать нечего, и мы направляемся в лагерь. Там нас встречает впавший в полную прострацию завхоз, которому Федя успел уже вручить купленные нами бутылки со всеми звёздами Молдавии, потребовав денежной компенсации.

Промучив беднягу Крылова ещё с полчаса, открываем ему истину, а именно, что коньяк закуплен на частные накопления, а не за счёт общественной казны. Это сообщение постепенно успокаивает, вконец заскучавшего было, завхоза.

Вечером нам коллектив приглашен на прощальный костёр к соседям. Они так же, как и мы, ходили на пристань, удостоились такой же милостивой проповеди «добряка» капитана, но в отличие от нас всё-таки решили рискнуть перетащить завтра утречком шмотки на его обозрение. Поэтому у них сегодня прощальный сабантуй.

Решаем принять приглашение, а чтобы не идти с пустыми руками, презентовать хозяевам вечера полбанки купленных огурцов. Ходим гордые от своей щедрости, и с нетерпением дожидаемся вечерней зорьки.

Ожидание становится особенно тягостным от того, что нам уже давно не дают покоя звёзды на бутылках. Наконец наступила пора долгожданного ужина, и мы, потирая руки, поспешили к столу.

Через полчаса, получив каждый по своей законной «звезде», заев её прелестным маринованным огурчиком, и попив ароматного чайку, мы благополучно завершили вечернюю трапезу.

Когда большой поход проделан

Отраден отдых за чайком,

Когда встает туман несмелый

Над тихим миром вечерком.

Друзья, поддавшись настроенью,

Сидели молча, не дыша,

И плыли смутные виденья,

О том, что помнила душа.

Как хорошо себя чувствуешь, когда сытно наешься! Как доволен бываешь самим собой и всем миром! Некоторые люди, ссылаясь на собственный опыт, утвержда¬ют, что чистая совесть делает человека весёлым и довольным, но полный же¬лудок делает это же самое совсем не хуже, и притом дешевле и с меньшими трудностями.

После основательного приёма пищи чувствуешь себя таким великодушным, снисходительным, благородным и добрым человеком.

Странно, до какой степени пищеварительные органы властвуют над нашим рассудком.

Мы не можем думать, мы не можем работать, если наш желудок не хочет этого.

Меня после таких сытных и приятных застолий всегда посещает лирическая муза, которая без всяких усилий с моей стороны, выплескивает наружу стихотворные экспромты, содержание которых зависит от конкретных условий и обстановки. Сейчас она принесла мне восемь строчек о наступающей ночи.

Всё звонче звенит тишина,

Весь мир, наполняя собою.

И бьется о берег волна

Гитарной басовой струною.

Становятся тени зыбки,

Все запахи влажны и липки.

И месяц на струях реки

Играет, как будто, на скрипке.

Домашние дела были закончены, и мы, приодевшись и даже умывшись, отправились в гости.

В согретой прелестным ужином душе бились и пели, прочитанные где-то, вроде бы даже у Блока, строки:

Я шёл к блаженству. Путь блестел

Росы вечерней красным цветом,

А ж сердце, замирая, пел,

Далёкий голос песнь рассвета.

Рассвета песнь, когда заря

Стремилась гаснуть, звёзды рдели,

И неба вышние моря Вечерним пурпуром горели!

Душа горела, голос пел,

В вечерний час, звуча рассветом,

Я шёл к блаженству. Путь блестел

Росы вечерней красным цветом!

Ребята лихо шуршали травами где-то впереди, а мне ужасно хотелось, чтобы их души почувствовали и услышали строчки прекрасных стихов, которые всё лезли и лезли в возбуждённую голову:

На смену отпылавшему закату

Выводит время лёгкий диск луны.

И вот уже созвездьями богата

Ступает ночь по тропам тишины.

Хотя это был уже не Блок. Увлекшись поэтическими упражнениями, совсем забываю, что иду не по асфальту, а всего лишь по лесной поляне, и, споткнувшись о какие-то корявые корневища, чуть не утыкаюсь со всего размаху носом в матушку землю. Очнувшись сразу же от стихотворных грёз, быстро догоняю ребят.

Впереди шествовал Ляпунов, бережно держа на вытянутых руках драгоцен¬ную банку с огурцами. Чем ближе приближались мы к лагерю соседей, тем яснее звучали слова неизвестной мне песенки, которую там исполняли хором под акомпанимент гитары:

Песни, словно заклинанья, будят древние края,

И мерцает на прощанье нам волшебница заря!

Хозяева встретили нас весьма дружелюбно, и тут же куда-то приспособили по¬даренную им банку.

Володя быстро уединился со своим старинным знакомым.

Мы прикидывали, куда бы приспособить себя. Общество активно готовилось к вечернему концерту.

Палатки гриппы, сплавлявшейся по Баш Хему, стояли на совершенно открытой площадке почти вплотную к берегу.

На берегу над обрывом гордо раскинуло свои ветви громадное дерево, порода которого как-то не отложилась в моей памяти. Недалеко от него был разложен большой костёр, вокруг которого расположились в разных живописных позах все члены группы.

На самом почётном месте восседала с гитарой в руках невысокая рыжеватая девчонка в заношенной штормовке и вязаной шапочке — колпаке с большим пышным помпоном.

Играла она на гитаре весьма прилично, а самое главное, с большой охотой. Голосок исполнительницы вызывал в душе приятные ассоциации.

0стальные члены группы в меру своих сил и возможностей помогали ей в пении и создании душевной обстановки. Этому способствовало также то обстоятельство, что все хористы успели принять перед концертом некоторую дозу какой-то плодово-ягодной бодяги, о чём красноречиво свидетельствовали валяющиеся рядом с костром бутыли, украшенные этикетками неопределённого цвета и содержания.

Было холодно. Даже весьма холодно. Пламя костра согревало только ту часть наших тел, которые были обращены к огню, а по всем остальным деталям организма беспорядочно бродили колко холодящие мурашки. Чтобы разогнать их приходилось то и дело менять положение тела и ёрзать, заставляя при этом проделывать точно такие же операции и своих ближайших соседей.

Очень быстро темнело. Ближайшие деревья начинали терять свои чёткие очертания, а крутые склоны горок-холмов на противоположном берегу уже полностью слились в единую тёмную полосу, очень похожую на занавесь, края которой были покрыты бахромой, состоящей из острых вершин деревьев, и едва видной на фойе последних проблесков закатного неба.

На воду, скалы и деревья начал садиться густой туман. Над вечерней тайгой тихонько звенели струны гитары, и звучали песни, в которых рассказывалось и о флибустьерах, и о прелестях бродячей жизни, и о крепости человеческих чувств, и о многом многом другом.

Особенно запомнилась мне никогда ранее не слышанная баллада о Летучем Голландце. Всю её я, естественно, не смог запомнить, но отдельные строфы долго будоражили думу и воображение.

Речь в балладе шла о том, как один безработный штурман, то бишь БИЧ, в портовом кабаке встретился с капитаном Голландца, нанялся к нему рулевым, и вместе с легендарным кораблём стал носиться по всему свету. Вот небольшой отрывочек баллады, который я запомнил:

Там времени мы были неподвластны.

Стоял песок у склянок в узком горле.

Мы на пробоины не заводили пластырь,

Не брали рифов при попутном шторме.

Мы лишь летели, сквозь туман и брызги.

На камни шли, не разбиваясь насмерть.

И каждый, видевший «Голландца» близко,

Тонул, сгорал, вонзался килем в айсберг.

По всем морям обоих полушарий

От Ферро до тропического пекла

Носило нас, и призраки шуршали

Камзолами шестнадцатого века.

Но старый зов : «Спасите нами души!» —

Коснулся нас, и жалобный и грозный…

… Ночь. И оседлав стволы старинных пушек,

Дремали гномы и зверьё из бронзы.

Бледнело небо. В двух шагах от рубки

Стоял безглавый призрак капитана.

Висела в воздухе, в дыму прямая трубка

На уровне его зубов. Светало.

Вставало утро. Он стоял пи шпаге,

Со свёрнутой в трубу морскою картой…

Сейчас, когда совсем стемнело, и на землю почти лёг тяжелый и плотный туман, слова баллады звучали особенно таинственно и даже немного жутковато.

0днако на душе было по-настоящему хорошо.

Девчонка распелась во весь голос, и стала всё чаще включать в свой репертуар песни, совершенно неизвестные не только нам, но даже и её товарищам. Тогда в тишине звучал лишь один её голос, а пела она действительно душевно.

На бархатную скатерть неба выплыла полноликая луна, и стала улыбаться с высоты своего положения всему живому на земле. Под её улыбкой окружающая тайга приобрела совершенно сказочные очертания.

Спустившийся туман разбился на ряд слоёв — полотен, которые укутывали скалы противоположного берега, образуя громадные, загадочные фигуры.

Ветви стоящего на берегу де¬рева отбрасывали на серебрящуюся траву, какие-то размытые тени, а в их промежутках мерцали пушистые хлопья звёздных туманностей. Дерево было очень старым, с широко разросшимися, узловатыми, выступающими из земли корнями. Такие деревья видишь во сне или встречаешь в сказке, и там они даже умеют говорить…

Вдали изредка гортанно кричала какая-то ночная птица. Воды Бий Хема струились сплошной серебряной парчой, которая непре¬рывно разматывалась с невидимого нам рулона, и спускалась вниз но течению, исчезая за ближайшим поворотом.

Объективная реальность становилась всё загадочней. На какое-то время песни у костра прекратились, и ребята в немом восторге впитывали в себя зрелище, разыгранное перед нами артисткой — природой.

Чтобы увековечить эту прекрасную картину мы даже пытались сделать слайды, установив аппарат на плечо Ляпунову. К сожалению, как выяс нилось в Москве, все эти попытки оказались неудачными, и сказочное видение осталось лишь в нашей благодарной памяти…

Вдоволь насытившись этим прекрасным зрелищем, коллективы с удвоенной энергией возобновили свои песенные упражнения.

Во весь голос ревел Ляпунов, тихонечко выводил мелодию Вартанов, пел даже обычно молчаливый Федя. Песня, рождаясь в пламени костра, подхватывалась тёплыми потоками и, светясь в ночи бесчисленными искрами, уноси¬лась ввысь, в темноту Космоса…

Было уже далеко за полночь. Публика устала и заметно снизила свою активность.

Сначала стали исчезать аборигены, и у костра остались лишь гитаристка и мы.

Однако, видя, что одно только наше общество её мало устраивает, мы вежливо простились и расстались с прелестной певуньей.

Ночь бушевала своим великолепием над всем миром. Туман весь осел на травинки и листву деревьев мельчайшими частицами воды, которые в рассеянном лунном свете преобразили до неузнаваемости обычную растительность, сделав её похожей на великолепные сады Семирамиды.

Полнолуние это приводит в неистовство разум,

Нет управы на чары его, нет предела ему…

Луч упал на осколок стекла на дороге — и разом

Драгоценным алмазом стекло перерезало тьму.

Отдавшись во власть этой божественной сказки, мы как-то забыли, что луна светит не своим, а лишь отражённым светом. И если сейчас можно было бы побывать на ней самой, то, наверняка мы увидели бы такой же, если не более прекрасный свет от нашей красавицы — Земли. Именно об этом великолепно написал Феликс Кривин:

Как часто в нашей земной суете мы забываем о том, что Земля — небесное светило. Мы видим свет далёкий звезды, кометы или даже простого асте¬роида, мы ослепляемся всем, что от нас далеко, и не видим света Земли, которую мы топчем, частью которой мы сами являемся. Земля — светило, и все мы причастны к сету Земли, каждый из нас частичка земного света. И это наш свет освещает Космос, посылает ему спасительные лучи — на случай, если кто-нибудь заблудится космосом… Правда, мы забываем об этом среди земной суеты. Ведь мы не только светим, мы еще и живём — в отличие от тех, которые не живут, а только светят!

Бессонных солнце — скорбная звезда

Твой влажный луч доходит к нам сюда.

При ней темнее кажется нам ночь,

Ты — память счастья, что умчалось прочь!

Ещё дрожит былого смутный свет,

Ещё мерцает, но тепла в нем нет.

Полночный луч, ты в небе одинок,

Чист, но безжизнен, ясен, но далёк!

Так писал лорд Байрон о луне в своём стихотворении «Бессонных солнце».

Под впечатлением проведенного вечера, мы незаметно добрались до своих палаток, залегли в спальники, и мгновенно уснули. Изумительно красивым было это августовское утро.

Солнце ещё не успело осушить росу, и её капельки сверкали так, как не сверкал и не играл ни один бриллиант в коронах королей. Наверное, потому, что этот росистый бриллиант был отшлифован самой природой, и оправлен в естественную корону той же великой природы, в оправе трав, кустов, деревьев, галечника и скал.

Даже не верилось, что так может сверкать крохотная капелька воды. Вот кроваво-красный, почти рубиновый, луч вспыхнул на краю абсолютно чёр¬ного камня, который острым зубом выступал из скального обломка.

Хорошо знаю, что это всего только капелька росы, но всё же подхожу поближе про¬верить. И, конечно, убеждаюсь, что никакого бриллианта, ни рубина нет, а приютилась на камне маленькая капелька — росинка.

Если сейчас посмотреть вдоль реки, то глаз не может различить границы берега и воды. Сплошное сияние драгоценностей на парчовом покрывале серебристо-серого цвета. Лишь только, когда рыба всплескивает своим хвостом, нити парчового покрывала разрываются, и по нему расходятся чудесные концентрические узоры волн.

Пока не прогрелась земля и деревья комар и прочая гнусность спит. Поэтому можно вволю любоваться сказкой природы и загорать, совершенно не заботясь о сохранности своего тела.

Однако утренняя прохлада донимает не только пернатых, но и организм, поэтому нехотя натягиваю на себя тельник.

Утро постепенно уступает свои права начинающемуся дню. Решаю сбегать в аэропорт и выяснить есть ли ответ на мою «РД», а так же когда всё таки можно ожидать самолёта.

Быстро пробежав по заросшей крапивой и бурьяном кочкастой тро пинке, и, миновав грязную полянку перед забором аэродрома, забегаю в избу -вокзал.

Как и вчера, здесь никого нет. Пересекаю аэродром и подхожу к ба¬шенке КДП. Двери его распахнуты, но в помещении пусто. По скрипучей и шаткой лесенке поднимаюсь на второй этаж к радисту, откуда хриплый голос Высотского возвещает, что… созрела вишня в саду у дяди Вани, а дядя Ваня с тётей Маней сегодня в бане…

Заглядываю в дверной проём и снова никого не обнаруживаю. Лишь тускло мерцают лампочки включённой аппара¬туры, на столе равномерно крутит свою кассету портативный магнитофон «Романтик».

Усаживаюсь на кособокий стул, и решаю ждать, когда же появится хозяин этого помещения и музыкального ящика. Наконец, минут через тридцать заскрипели ступени, и в комнате появился парень определённо тувинского происхождения.

Обмениваемся приветствиями. Хозяин не проявляет никакого удивления и неудовольствия по поводу моего непрошенного вторжения в святая святых — радиоточку.

Спрашиваю его о судьбе моей «РД». Он долго роется в ворохе наваленной на столе бумаги и заявляет, что ничего определён¬ного по этому поводу сказать не может. Ответа из Кызыла нет, а вчерашняя радистка никаких следов после себя не оставила. Самолёта сегодня не предвидится, так как на перевалах нет погоды. В горах бушуют грозы, а вершины гор полностью погрузились в густую пелену облаков. Поэтому ближайшая метеостанция — Оленья Речка — не даёт Кызылу «добро» на вылет.

У нас же здесь ярко светит солнце, дует едва заметный ветерок — в общем, погода великолепная.

Вторично прошу передать «РД» первый же сеанс свя¬зи и, оставив аналогичный вчерашнему текст, прощаюсь.

Радист молчаливо кивает мне головой в ответ.

В это время Высотский доканчивает свой рассказ о том, что произошло с дядей Ваней и тётей Маней в их бане, и начинает вещать о забавных приключениях рабочей четы в цирке.

Оставляю молчаливого тувинца дослушивать эту завлекательную историю, и спешу к ребятам.

Моё сообщение, естественно, не способствует поднятию их жизненного тонуса. Однако делать нечего, нужно чем-то занимать своё свободное время.

Посовещавшись, решаем сходить в основной посёлок, и познакомиться с бытом и архитектурой этого районного центра. Тем более что район славится своими прекрасными озёрами, и в первую очередь озером Тоджа, которое называют жемчужиной Тувы.

Интересно, что в озеро Тоджа впадает река Азас, а вытекает из него уже река Тоора Хем. Именно Азас знаменит тем, что только в ней сохранились аборигенные речные бобры, когда-то обитавшие во всём бассейне Верхнего Енисея. В Восточной Сибири это единственный район обитания бобров.

На Азасе бобров всего десятка два-три, и они отличаются некоторыми признаками от своих европейских братьев. Какими именно, нам, к сожалению, выяснить так и не удалось.

Добираться до самого озера было довольно далеко, и поэтому мы решаем сходить только в посёлок, оставив прелести Тоджи до следующего раза.

В посёлок Тоора Хем можно было попасть двумя путями: либо нижней дорогой, идущей у подножья высокого, заросшего молодым густым лесом, холма, либо поднявшись на этот холм по узенькой крутой тропке, выводящей ещё на одну дорогу, идущую через лес и вершину холма.

Нашим единодушным решением было лезть на холм.

Минут через пятнадцать, кряхтя и ворча, мы, наконец, добрались до его пологой верхушки и замерли. Вид, который открылся оттуда, на окружающую местность, был великолепен. Вокруг, на сколько хватал взор, раскинулось холмистое море тайги, прорезаемое то там, то здесь широкими реками долин.

Тайга уже начинала кое-где впитывать в себя яркие краски приближающейся осени, поэтому изумрудные волны зелени бились в склоны холмов мел¬кими багряно-желтыми гребешками.

Жемчужина Тувы скрывалась где-то там, в глубине этого мирно шумящего от ветра и полноты жизни зелёного океана, а перед нами на плоской пойменной равнине расположился сам Тоора Хем — столица Тоджинской котловины.

Посёлок состоял, в основном, из деревянных одноэтажных домов, и лишь на его центральной улице виднелось несколько двухэтажных зданий, очевидно административно-хозяйственного назначения.

Сильные дожди, прошедшие совсем недавно, превратили большинство улиц в сплошное месиво, и передвигаться вдоль них можно было лишь пользуясь узенькими деревянными мосточками, которые, однако, носили здесь гордое название — тротуары.

Был воскресный день, но в отличие от московской сутолоки, особенно тесной и шумной именно по воскресениям, здесь, в Тоора Хеме было совершенно пустынно и, до неприличия, тихо.

Население забилось в свои одноэтажные жилища и предавалось праздной лени, разбавляя её очередными вливаниями в организмы внушительных доз горячительного.

Это наше предположение легко подтверждалось стихийно возникавшими где-то в глубине строений неясными криками и нестройным пением, да парой мирно похрапывающих прямо на тротуаре взлохмаченных мужиков, так и не осиливших последние метры до домашнего очага.

Изредка по улицам, взметая к небу фонтаны жидкой грязи, проносились бешено ревущие мотоциклы, на которых лихо восседали водители и их подруги, до самых макушек заляпанные плодородной Тоджинской грязью.

Мотоциклы, урча от натуги и возбуждения, уносились вдаль по одной из двух дорог в сторону Бий Хема.

Выбирая мосточки почище, мы медленно двига¬лись к центру поселка, с неподдельным любопытством изучая все его достопримечательности: клуб, здание поссовета, ещё какие-то учреждения и постройки.

Почти в самом центре располагался небольшой рынок, на котором в данный момент никого не было и ничего не продавалось, за исключением парной говядины.

Её хозяин тоскливо топтался за прилавком и откровенно скучал. Им был здоровенный заросший мужик неопределённого возраста и национальности.

Наши желудки сразу же сжались в плотоядном спазме и подали резкий, тре¬бовательный сигнал — импульс куда-то в глубину серого вещества мозга. Там всё отчётливее звучало.- Хотим мяса! Хотим мяса! И много!

Мозговое вещество, почему-то среагировало быстро и благосклонно. Уже через несколько минут мы толкались около разло¬женной на прилавке говядины, и бесцеремонно рылись в ней, перебирая куски не совсем чистыми руками, и, обмениваясь, как нам казалось, очень квалифицированными замечаниями.

В них то и дело слышалось — грудинка постновата, крестец это не то… Вырезка, вроде бы ничего… А это, как будто, похоже на вымя? И далее — всё в том же духе.

Наконец коллективный разум позволил сделать окончательный выбор, в результате чего мы оказались обладателями двух громадных кусков неопределённой части животного, и завхоз, кряхтя и сожалея, полез куда-то в глубину своих заношенных порточин за деньгами.

Вес выбранного нами мяса составил почти четыре килограмма, и наши желудки просто млели в ожидании вкусного и столь же мощного ужина, а может быть даже и обеда.

Больше всего в посёлке нас поразило то, что мы почти не встречали в нём коренного населения — тувинцев.

Изредка попадавшиеся нам навстречу прохожие по своему виду были похожи на представителей любой национальности, но только не на тувинцев.

Вартанов, как всегда, глубокомысленно изрёк по этому поводу.- У них, как и у мамонтов, круглогодичная спячка.

Необычным было и то, что в окнах домов почти нигде не было занавесок, столь привычных у нас в России. Несмотря на их отсутствие, людей в комнатах совершенно не наблюдалось, и это была ещё одна из необъяснимых загадок, которые нам задал Тоора Хем.

В завершение нашего «круиза» общество единодушно решило, что посещение стольного града необходимо завершить визитом в местное почтовое отделение для передачи первых весточек родным и знакомым о благополучном окончании наших скитаний в глубинке Тувы.

И хотя почта оказалась совсем рядом с нами, сделать этот визит оказалось совсем не просто, так как на всех её дверях были прикноплены газетные обрывки и даже одна грязная фанерка с корявой и однотипной надписью — Вход на почту по случаю ремонту со двора и через окно…

Это глубокомысленная надпись, и особенно великолепное — по случаю ремонту,-

озадачили и даже несколько шокировали нежные интеллигентные души, так как посещать официальные и весьма уважаемые учреждения через окна, да ещё со двора, для всех нас было совершенно непривычно.

0днако другого выхода не было, и мы полезли во двор отыскивать то единственное окно, через которое можно было проникнуть к цели наших стремлений.

Наконец после долгих совместных усилий, мы отыскали заветное окошко, которое было открыто, и сунули туда свои любопытные головы.

В глубине небольшой комнаты мы обнаружили двух девиц, сидящих за телеграфными аппаратами, и оживленно обсуждавших посещение какой-то Майи каким-то Васей, а также все последствия этого события.

При этом девицы заливались громким и весёлим хохотом, откидываясь на своих стульях и, обнажая при этом под очень коротенькими мини юбчонками круглые розовые колени и всё, что находилось несколько выше их. Увидев наши умные, бритые, интеллигентные и, в чем-то даже, очень любознательные фи¬зиономии девицы ещё раз по инерции хихикнули, затем испуганно ойкнули и после этого развеселились ещё больше, от чего их юбчонки задрались совсем высоко, к самим талиям.

Веселье хозяек сложной электронно — механической аппаратуры отразилось и на нас в виде широчайших и ужасно глупых улыбок, хмыканье и еще каких-то непонятных телодвижений.

После обмена взглядами и какими-то игривыми полу фразами, нам удалось выяснить, что одну из девиц зовут Любава. Это позволило нам приступить к деловой части нашего визи¬та.

Заполучив и заполнив тут же на завалинке телеграммные бланки, мы галантно передали их хозяйкам почты, расплатились за жгучее желание известить московскую общественность о нашем теперешнем состоянии, получили квитан¬ции о совершении столь благородного поступка и, обменявшись нежными и столь же вежливыми, прощаниями с хохотушками, освободили окошко приемов от своего присутствия.

На обратном пути нам пришлось на практике оценить всю мудрость старой народной поговорки — Хочешь кататься, умей и саночки возить!

Купленное мясо, завернутое в какую-то немыслимую бумагу, всё время пыталось выскользнуть из неё и упасть на землю. Это заставляло нас нести его на вытянутых руках прямо перед собой.

Завхоз неумолимо заставлял всех но очереди осуществлять эту сложную и нелепую

операцию, а сам при этом бдительно контролировал все действия исполнителей.

Минут через двадцать после начала операции по транспортировке мяса мы уже дружно чертыхались, и совершенно не хотели этого проклятого продукта, а при приближении к лагерю совершенно озверели.

Ляпунов, несущий мясо на последнем этапе этой продуктовой эстафеты, зарычал, как взбесившаяся собака, и кинулся бегом к палаткам, где с ужасающим грохо¬том засунул куски мяса вместе с бумагой в одно из ведер.

Только минут через сорок коллектив отошел от тягостных ощущений проведенной операции.

Наступала завершающая и самая ответственная стадия стоящей перед нами задачи — варка…

Над вёдрами и мясом колдовал весь коллектив, за исключением Олега, который, по моему мнению, не мог сварить самостоятельно даже яйца всмятку. Хотя перед началом похода Ляпунов всячески убеждал нас, что лучшего кулинара, чем Олег, не найти нигде.

Всё это было давным-давно, а сейчас на костре булькал в ведре бульон, из него высовывались просто обворожительные мясные детали, а рядом на корточках с застывшим голодным взглядом сидел в тягостном ожидании приёма пищи «лучший повар в мире» — Олег.

Черед полтора часа процесс варки был благополучно завершен, а ещё минут через девять мы уже грудились вокруг костра, и ожидали своей доли деликатеса.

Описывать все восторги и удовольствие, которые распирали нас во время этой божественной трапезы, я просто не в силах. Для этого необходимо было перо Джером Джерома или 0-Генри, я же всего лишь дилетант и самоучка, поэтому могу только констатировать факт — лучшего ужина, или если вам угодно обеда, у группы в этом сезоне не было.

Мы фыркали от удовольствия, чавкали, вгрызались в распаренные молочно — сахарные косточки, пережевывали какие-то мослы и жилки.

Мяса было много, и это еще больше настраивало нас на боевой лад.

Тридцать минут этой царской трапезы полностью насытили, напитали всеми видами эмоций и даже утомили нас.

Отвалившись от мисок, мы балдели и кейфовали.

Завтрашний день по нашим планам должен был быть последним на гостеприимной Тоджинской земле, однако собирать шмотки в дорогу не хотелось, да мы и не имели сил после такого пиршества оторвать свои вздувшиеся пуза от ёщё тёплой земли.

Тихонько тянуло ко сну, хотя было ещё не поздно, и вечер очаровывал своими красками. Весь золотой запас заката лежал на кронах деревьев. Вечерний холод ещё не успел охватить землю за талию, и она дышала теплом. Однако на смену голосам дня уже спешили голоса ночи. Быстро темнело.

Шлейф, забрызганный звёздами,

Синий, синий, синий взор,

Меж землёй и небесами

Вихрем поднятый костёр.

Решаю перед завтрашней дорогой обмыть свой организм, а вернее, лицо, руки и ноги, холодной и чистой водой Бий Хема.

Чертовски приятно чувствовать себя чистым и сытым, и вот так, разувшись, спросить с себя пропотевшие шерстяные носки, и сидеть, дыша чистыми ногами.

После завершения процесса «купания» решаю ещё минуток двадцать посидеть у костра. Опять почему-то начинает тянуть в философию. Быть может то, что мы спим слишком мягко, едим слишком жирно, ложимся поздно и так же поздно встаём, нарушает жизненно важный баланс нашего организма, его ритм — мировой ритм всего живущего, всего, чем колышется, движется, шевелится и дышит земля.

В голову сами по себе лезут и складываются в строчки стихи:

И всё ищу иных везде дорог,

И чудится — они уводят сами

От облачка дыханья своего.

Горит костёр, и к небу рвётся пламя,

Но только дым доходит до него.

Ко мне неслышно подходит Вартаныч и молча садится рядом. Сидим, думаем, переживаем — каждый о своём.

Шумит огонь, и птицей тишина

Взметает вверх потоки алой пыли,

И всё ж сказать отважимся — мы были

С тобою, август, счастливы всегда.

И пусть над нами вечная парит

Твоя душа, ведь это в нашей власти…

Мы не гадаем, что такое счастье,

Мы просто смотрим, как огонь горит.

Вволю намолчавшись, обмениваемся с Володей взглядами и со словами.- Не пора ли нам пора, то, что делали вчера?- медленно бредём к палаткам.

Из одной уже вовсю несётся художественный заливчатый храп. Это просматривает свой очередной сон Федя.

Перед тем, как окончательно нырнуть в тёмную глубину палатки, из которой несёт теплом, настоянном на здоровых, давно по-настоящему немытых мужских телах, ещё раз напоследок любуюсь красотой окружающей ночи.

Когда-то в молодости в один из таких же чудесных поздних вечеров я разродился небольшим стихотворением, и назвал его «коктейль». Почему-то именно сейчас его строчки вновь зазвучали в моём возбуждённом мозгу:

Коктейль медовый, воздухом слоёный,

В большую чашу из берёзовых стволов

Мне вечер наливал на скатерти зелёной,

С орнаментом из трав и луговых цветов.

Был первый слой из капелек тумана,

Окрашенных закатною зарёй,

Спадающих на край лесного сарафана

Мельчайшей изумрудною росой.

А слой второй настоян свежим сеном

Просохшей, свежескошенной травы,

И взбит воздушной пышной пеной

В струях, звенящих, чуткой тишины.

И третий слой, напитка завершенье,

Листва берёз, разбавленных луной.

Я выпил чашу всю в порыве вдохновенья,

И новый мир открылся предо мной.

А вечер уж искал иные сочетанья,

Листвой шуршал и воздухом пьянил,

И не напрасны были те его старанья:

Коктейль природы голову кружил!

Выпив последние капли эмоций из этой чаши природы, бросаю прощальный взгляд на затухающий костёр, и решительно забираюсь в палатку, встречаемый дружным храпом и сонным сопеньем.

Утром поднимаемся, по нашим понятиям, довольно рано — часов в восемь.

Росы не было, однако на кончиках листьев некоторых растений были отчётли¬во видны мелкие капельки влаги. Откуда и как они появились? Ведь кругом всё сухо: и камни, и песок, и трава.

Только много позднее мне удалось выяснить, что это была гуттация — выделение капель воды на кончиках листьев.

Удивительна ты, мать — природа! Если внимательно смотреть, слушать и вдыхать, то она непрерывно вводит нас в вечный мир чудесных открытий и превращений. Нужно только уметь и любить смотреть и слушать.

И я люблю это делать. Порой мне не хватает моих двух глаз. Хочется иметь их много, и смотреть не только вперёд, но и назад, вверх, налево и направо — во все стороны сразу.

Солнце медленно поднималась откуда-то из глубин тайги тусклым медным блюдом. Воздух струился перед глазами переливистой сетчатой дымкой. Ветра практически нет, поэтому малюсенькое облачко, зацепившееся за вершину самого высокого в округе кедра, на дальнем плане никак не может от неё отцепиться и стронуться с места. Утро постепенно переходило в жаркий и душный день.

Как щедро небо на червонцы:

На ветках золото опять,

И вновь к земле прильнуло солнце,

С утра успев её обнять.

Ребята суетятся, собирая вещи и выбрасывая всё ненужное. Феде почему-то ненужным оказался его собственный резиновый сапог, и он с удовольствием палит его на костре. Вартанов зарывает в ямку под густым кустиком какую-то очередную ни разу не надёванную вещицу. Я вывесил, как флаг, свои истлевшие от бурной походной жизни портки.

Наконец всё было собрано, отсортиро¬вано и распихано по рюкзакам. Сложены и упакованы наши верные резиновые судёнышки. Оставалось лишь сидеть и ждать прилёта самолёта.

Как будто услышав или протелепав наши желания где-то вдалеке за горами раздалось мерное гудение «воздушного лайнера» марки АН-2, и через десяток минут он выпорхнул из-за лесистого склона, сделал разворот над рекой, и лихо ныр¬нул вниз на аэродром.

Схватив свои пожитки, мы так же резво бросаемся в аэропорт. Поскольку шмоток за поход, как это ни странно, не убавилось, то таких бросков пробегов приходится делать несколько.

Благополучно перетаскав все пожитки и уплатив транспортную таксу, мы делаем свой последний марш-бросок с вещами к люку самолёта, из которого экипаж энергично вышвы¬ривал на землю почту в мешках и какие-те посылки.

Последние минуты на земле Тоора Хема ничем другим нам не запомнились.

Забрасываем себя на борт вместе с багажом, и замираем в ожидании взлёта. Самолетик чихает, урчит, а затем заливается звонкоголосым рёвом почувствовавшего вкус бензина движка. Вдоволь наоравшись на всю округу, самолётик вздрагивает и трогается с места.

Нас начинает ощутимо потряхивать по кочкам взлётного поля, так как ВПП в общепринятом понятии здесь не существует.

0становившись на краю лётного поля и взвыв совершенно оглушительно, самолёт, словно в омут, бросается во всю свою прыть к дальнему забору и, не добежав до него каких-нибудь ста метров, подпрыгивает в воздух, и тем самым начинает свой обратный полёт в Кызыл.

Всё! Сезон окончен. Мы прощаемся с Саянами — страной охотничьей и таёжной, где трудно ходить, но легко дышится! До новых незабываемых встреч, Саяны!

Себе я клялся, что приду,

Сюда, на светлую гряду.

Ещё вернусь на эту реку,

Храни судьба мою засеку,

Что на сосне, на склоне гор

Оставил острый мой топор.

Покуда жив — навеки предан

Пути, который неизведан!

Встречи с Серлиг-Хемом. Часть 1. Озеро Ак-Атыг-Коль

Встречи с Серлиг-Хемом. Часть 2. Каньон Серлиг-Хема