Наша жизнь есть то, что мы думаем о ней.

Марк Аврелий

Дороги в прошлое такие же бесконечные, как и в будущее.

Введение

Любовь к природе каждый из нас проявляет по-разному. Один ждёт, не дождётся субботы, чтобы в рассветной темноте, стараясь не разбудить домашних, собрать рыболовные снасти и доспехи, да рвануть куда-нибудь, километров эдак за сто к известной, как кажется, только одному ему речушке.

Другой с вечера изучает с приятелями единомышленниками маршрут воскресного туристического похода и нарочно убирает звук мурлыкающего приёмника, когда начинают передавать сводку погоды на завтра.

Третий отправляется просто побродить на природе без цели, без маршрута, без охоты, с одним лишь желанием привести в порядок расшалившиеся за неделю нервишки. Четвёртый сидит неотрывно у телевизора и, открыв рот, смотрит «Клуб путешественников» с неизменным ведущим Сенкевичем.

Впрочем, что за нужда перечислять все формы нашей общей привязанности к Матушке-природе. Ведь, как и в произведениях искусства, в природе мы ищем самих себя, и, поскольку каждый человек неповторим, неповторимы и те душевные линии, которые тянут нас к ней словно магнит.

Замечено только одно общее: мы чаще хотим остаться с природой наедине, чтобы каждый уголок леса, каждая излучина реки и уютная полянка становились бы для нас заповедными.

Человек постоянно чувствует стыдливую, первозданную связь с природой и высокую от неё отдалённость. Внешне он остался почти неизменным, но внутренне сильно изменился, замороченный современными ритмами, алгоритмами, вавилонским смешением культур, языков, наук, интеграцией, дифференциацией, всеобщей вовлечённостью и причастностью к тайне тайн.

Он несёт в себе такие чудовищные несоответствия, такие противоречия, такую смесь высокого и низкого, естественного и фальшивого, искреннего и ханжеского, канцелярского и творческого, свободы и рабства, такие полярности и непомерности, какие не поместило бы в себе, не вынесло ни одно живое существо на свете, кроме него самого.

Приглядитесь к себе пристально и беспощадно, к тому, какими бываете на работе и дома.

Вспомните все разнообразные свои лики и ту поразительную лёгкость, с какой вы привыкли отвлекаться от себя одного ради себя другого.

Лёгкость, с которой вы научились вновь возвращаться к себе, уже однажды отвергнутому. Найдите среди них образы отвратительные и прекрасные, соедините воедино и попробуйте узнать себя.

Если вам это удастся, значит не всё потеряно, значит, живая струйка природы ещё не навсегда отзвучала в вашем сердце, значит, вы сможете ещё прочувствовать всю прелесть того первозданного начала, которое замешано в человеке свыше.

О, братья, человек, бацилла, тигр, гвоздика», — писал Брюсов.

И вправду в человеке есть всё микробы, бациллы, шарики белые и красные, гены, хромосомы и бог знает, что ещё. И грипп, и рак, и мудрость, и глупость. Всё в нём есть, а уж, что там выявится, что наружу вылезет, зависит от иммунитета, и, наверное, судьбы. А уж в неё входят и склонности, и условия, и обстоятельства, и даже изменения погоды.

Ведь вот живут рядом с тобою люди, много людей, и не подозревают, что где-то совсем близко, почти вплотную, другой мир с вековою тайгой, с грозными и ревущими порогами, с неторопливым сибирским или каким-либо ещё говорком, с рокотом лодочных моторов на перекатах-шиверах, с неожиданными попутчиками, с какими-то сумасшедшими, в полнеба закатами, с посвистом утиных крыльев и ещё с чем-то. И от всего этого рождается в душе неистребимое желание, заставляющее её непонятно и неузнаваемо измениться.

Тогда подступает к самому сердцу нестерпимое, острое желание увидеть такой затерянный, заповедный уголок, и ты отбрасываешь в сторону все домашние дела и торопишься в путь, чтобы увидеть, как встаёт за рекой «твоя» радуга.

Хорошо конечно, когда красота рядом, как говорится, под рукой. Но, согласитесь, истинное понимание красоты приходит порой вместе с её открытием чего-то нового, ранее тобой не виденного. Вот почему, когда удаётся, мы забираемся в самую глухомань, пробираемся сквозь плотно сросшиеся и сцепившиеся друг с другом кусты, бредём по колено в холодной болотной жиже, проносимся по крутым сливам ревущих порогов, лезем на сыпучие отвесные скалы.

И всё это только затем, чтобы однажды застыть от удивления над крошечным глубоким бочажком, затерявшимся в сплошной таёжной чащобе, или замереть в восторге от непереносимо алого заката, или остановиться в безмолвном оцепе нении, глядя, как склонилась к воде и, пофыркивая от удовольствия, жадно пьёт кристально чистую жидкость маралуха.

Конечно, хорошо иметь глаз художника, слух музыканта и ясную голову исследователя, в которой, как в оранжерее, всегда цветут цветы прекрасных идей и замыслов. Но это уж как кому повезёт. Одному только раз в жизни, другому ни разу, третий же, как в субтропиках, снимает понескольку урожаев в год.

Блок как-то заметил: «Сознание того, что чудесное было рядом с нами, приходит слишком поздно». Необходимо не прозевать этот счастливый момент прозрения, всеведения прекрасного и неповторимого. Потому, что счастье может быть только теперь, сейчас, сегодня, и никогда больше. Оно всегда приходит слишком поздно, когда ужин уже остыл, а сам ты смертельно устал и, не дождавшись его, отправился спать. А наутро, проснувшись, вдруг с завистью слышишь, как твой приятель с восторгом рассказывает о незабываемых счастливых минутах, которые он пережил именно тогда, когда ты оглушительно храпел.

Зависть — всесильная царица проституток мира, вожделенная и обольстительная девица. Зависть, жесточайше душу гнетущая, расцветает вокруг волшебным розарием.

Завидуют страстно, как сумасшедшие, и по всем габаритам: деньгам, модной юбчишке, новой квартире, здоровью, первому пойманному тайменю, даже маломальскому успеху в охоте или сборе грибов.

Завидуют повально все: и дворник, и актёр, и замминистра, и охотник, и даже твой лучший приятель.

Завидуют, а зачем?

Лучше сменить зависть на восторженное, а если хотите, на спокойное наслаждение от успехов и достижений ваших друзей, знакомых, сослуживцев и просто случайных спутников. Это принесёт вам гораздо больше счастья и удовлетворения в познании мира, в его ощущении.

Есть только одна непобедимая сила в жизни, и эта сила — Радость. Каждый раз, когда вам что-то не удаётся, когда вы хотите победить все препятствия и добиться результатов, побеждайте любя и радуясь. Каждая ваша улыбка ускорит вашу победу и развернёт в вас новые, неведомые ранее силы. Каждая ваша слеза и слова уныния скомкают то, что вы уже достигли в своих способностях, и отодвинут вашу победу далеко от вас.

Всё, что есть в жизни, увы, не повторно.

Радуйтесь каждой минуте своей,

Будням и горю, табачному дыму

Над головами надёжных друзей.

Радуйтесь жизни в квартире, на улице,

Лесом ли, росной тропой проходя,

Этот цветок уж потом не распустится,

Больше не будет такого дождя.

Мною движут любовь и преданность людям, природе, тайге. И ещё неудовлетворённость, родственная чувству несправедливости, вызванному теми записями и набросками, которые я написал в последние годы, так и не достигнув исполнения всех свих замыслов и задумок.

Бывает так, перечитываешь написанное тобою в муках и, вдруг, обнаруживаешь, что что-то написанное ты уже вроде бы где-то читал или слышал. Становится как-то неловко и обидно, будто тобой совершено что-то этакое постыдное и недозволенное.

Но, перечитав ещё раз сомнительный отрывок, всё-таки с удовлетворением выясняешь для себя, что хоть и есть в нём что-то то самое похожее, да совсем не то, а виденное, слышанное и пережитое именно тобой на той самой изумрудно-голубоватой, чистейшей таёжной реке под горячим душем солнечных лучей, когда грудь твою и плечи ласкал горный ветерок, словно прохладные и нежные руки любимой девушки. В это время почему-то всегда хочется не писать, а думать о всяких глупостях.

В рюкзаке памяти укладывается лишь самое незабываемое и неповторимое. На него сверху со временем неизбежно наслаивается и то, чего на самом деле не было, но вполне могло произойти, и ты начинаешь свято верить в придуманное.

Странная эта вещь прошлое. Кажется, ушло, ну и ладно, «бог с ним». Но ведь прошлое это ты сам, только бывший. Отбрасывая прошлое, мы теряем содержание и самих себя и нашей жизни. Отбросив будущее, мы теряем её смысл.

Но во время работы я стараюсь не отвлекаться, забыть обо всём и писать как бы для себя или для самого дорогого и близкого человека на свете. Стараюсь дать полную свободу своему внутреннему миру, открыть для него все закрытые до настоящего момента шлюзы души и памяти. И тогда, вдруг, наступает мгновение, когда с удивлением обнаруживаешь, что в сознании значительно больше мыслей, образов, чувств и поэтической силы, чем сам до этого предполагал.

Вы можете сказать, что всё знаете и понимаете, а на самом деле ничего не знаете и не понимаете. Потому что на языке мудрости Знать — это значит уметь, а Понимать — это значит действовать. Тот, кто говорит, что он знает и понимает, а не умеет действовать, в действительности ничего не знает.

Кажется, Фолкнер назвал писателя самым изощрённым вором: он похищает у окружающих такую ценность, как слова. Да, похищает, но не для себя же только. Похищает, чтобы потом возвратить людям чистый и драгоценный сплав из этих «чужих» слов и собственных мыслей.

Правда не всегда и не каждый пишущий достигает этого волшебного превращения разрозненных слов в музыку фраз. Но уж когда достигает…..

И прав был Анатоль Франс, выразив удивительно простую мысль о том, что вся мировая литература после Гомера и Гесиода является в той или иной степени плагиатом. Так что пишите и дерзайте. Пишите даже в том случае, если написанное вами, по-настоящему оценит и полюбит всего лишь кто-то один. Поверьте, один читатель это уже совсем не плохо! Как говорили древние — Но сопиэнти сит. Что означает — Мудрому достаточно.

Каждый прожитый нами день это глава книги жизни, которую мы прочитываем или в одиночестве, или с участием близких нам людей. И очень бы хотелось, чтобы два десятка глав этого повествования не оказались скучными и неинтересными для читателя.

Надежды скрытые в душе,

О жизни спрятанной в грядущем,

Волнуют меньше нас уже,

И сном лишь кажутся цветущим.

И крикнуть хочется: Спасибо всем,

Кто в жизни шёл со мною рядом.

Я всё отдал земной красе

Почти молитвенным обрядом.

И сила выветрилась вся,

Хоть тратилась не на забавы.

Её дарил я всем и вся,

Себе не добывая славы.

И лишь в краю лесов, озёр

Свои я забываю годы,

И, глядя на огонь костра,

Живу, дышу, как сын природы.

Душа проносится сквозь годы

Так по-младенчески чиста…

Но, не созрев, желтеют всходы

Тех дел, что делать перестал.

Глава первая. Ряша. Завхоз. Джон Кровавая Губа. Автор. Сон Ряши. Выбор маршрута.

Чтобы не было вопросов при чтении нашего повествования, необходимо ввести читателя в курс того, кто же такие наши герои. Какие они — эти люди, которых я буду называть в дальнейшем Игорь — он же Ряша, Федя — он же Мечтатель он же Завхоз, Боря — он же Командор, Шура — он же Сашка, Лида — он же Уралочка, Женька — он же Джон Кровавая Губа. Почему в нашем повествовании звучат только прозвища и нигде нет даже упоминания фамилий?

Всё объясняется просто. Фамилия практически ничего не может рассказать о своём хозяине, она не отражает ни его внешность, ни его характер, ни привычки, ни склонности. Может быть, когда-то в далёкие времена, данная своему первому обладателю, она и несла какую-то объективную информацию, но с годами последняя всё более устаревала и через несколько поколений совсем утрачивала свой смысл.

Иное дело прозвища. Они даются всегда за какие-то свойства натуры, поступки, черты характера, внешность. Прозвища являются микро характеристиками людей, которым они принадлежат. Правда, познать человека, как личность, можно лишь в непосредственном общении с ним, наблюдая за его поведением, делами, поступками, ведя с ним беседы, оценивая его в общении с другими людьми, поскольку это и есть сама жизнь, а личность вне жизни существовать не может.

Современная наука скупа на классификации и выделяет всего три или четыре психофизических типа человеческой личности, и каждый из них связывается с определённым темпераментом, а также ростом и полнотой человека.

Для особенно любознательных вот эти типы — миниатюрный или грациальный (истероид — по складу психики), крупный или атлетоид (эпитимик — по складу психики), худощавый или астеноид (шизотимик), полный или пикник (циклотимик).

Однако если рассматривать в подробностях все черты указанных типов, то оказывается, что их удобно располагать по четырём полюсам системы координат.

По одной её грани можно расположить эпитимиков и истероидов, а по другой — шизотимиков и циклотимиков. Между этими полюсами легко находится место для всевозможных их сочетаний и состояний. Из анализа получившихся зависимостей следует, например, что в природе невозможен атлето-истероидный тип, но его и в самом деле практически не встречается в жизни, как, между прочим, и пикно-астенического.

А вот пикно-атлетический тип встречается в жизни очень часто, так же, как и астено-грациальный и астено-атлетический типы. Обо всех них будут даны пояснения по мере их появления в нашей повести.

Но сначала поговорим о персонажах московских. Все они на момент нашего повествования перевалили за половину своих жизней, но внешне всё ещё буксовали в том самом возрасте, который и молодым не назовёшь, и средним тоже не обозначишь.

Есть в английском языке довольно точное определение этого возраста — Вчерашний парень. Познакомимся же с этими вчерашними парнями поближе.

Персонаж первый: Игорь—Ряша.

Ряша был типичным атлето-эпитимиком, лелеющим под своей рубахой известную бахчевую культуру, которая в течение отпуска, а точнее похода довольно быстро усыхала и резко уменьшалась в размерах, чем немало радовала своего хозяина.

Главной достопримечательностью Ряшиного лица был нос.

Как и всё в жизни носы человеческие всегда чём-то различны друг от друга. Есть носы обычные и невыразительные, о которых и сказать то нечего, есть носы скромные, а есть выдающиеся. Есть носы напористые, есть — важные, есть большие и есть маленькие. Есть носы, на которых можно гнуть рыболовные крючки, есть вздёрнутые, есть носы пуговкой, есть носы горбатые, и есть, наконец, носы носатые. Но, в конечном счёте, все они по-своему красивы, неповторимы, и все совершенно законно располагаются на своём законном месте. Ряшин нос вобрал в себя целую массу достоинств. Он был и выдающимся, и большим, и носом носатым. Именно он создавал всю неоднозначную значимость Ряшиного лица.

Ряша был физически силён в свои сорок с «небольшим» лет и, являлся, как говорят в народе, мужчиной в самом соку. Был он высок ростом, носил обувь сорок четвёртого разношенного размера, фетровые шляпы тёмного цвета и этим очень гордился.

Имел Ряша одно весьма неприятное свойство — сильно зябнуть по ночам, и поэтому в походах всегда спал в кальсонах и свитере, а на голову напяливал шерстяной колпак, а чаще всего в капор своей жены.

Ряша лихо работал веслом, ружьём, спиннингом, ложкой и языком. Всё это делало его незаменимым в походной жизни.

Он отлично готовил рыбные и мясные блюда, включая такие трудноисполнимые, как приготовление сырокопчёных окороков и бастурмы, но совершенно безобразно варил супы и каши независимо от их состава.

Его словесный портрет отлично вписывался в стихотворные строчки Станислава Куняева:

Мужчина был ещё силён,

Таёжным солнцем освещён.

Таким горячим в это время.

Он брал весло или ружьё

И, в счастье веруя своё,

Брёл по тайге походкой зверя.

Чтоб отыскать в тайге тропу,

Рот освежить, жуя траву,

Схватить ружьё, глаза прищуря,

Взметнуть к плечу, ударить влёт.

И, царственный прервав полёт,

Вдруг загрустить, свой грех почуя,

А по утрам он пил росу,

Горстями поднося ко рту,

Как ртуть трепещущие капли,

Рождённые из облаков,

Питьё зверей или богов,

Взахлёб, чтоб силы не иссякли.

Была у Ряши одна слабость: он очень любил пить парное молоко.

Однако после этой приятной процедуры у него мгновенно следовала другая — неприятная: Ряшу тут же посещал диурел.

Любитель молочка мгновенно менялся в лице и теле, а затем начинал периодически покидать компанию.

Любил Ряша поесть, выпить в меру и попеть песни. Мера его имела постоянное свойство изменяться от настроения и состояния души, но никогда не была маленькой. Когда он, приняв очередную меру, начинал петь, пододвинувшись к костру и в упоении закатив глаза, для него переставало существовать всё окружающее.

В эти моменты голос Ряши напоминал сирену большого отслужившего службу списанного парохода. Как ни странно, но мотивы он воспроизводил довольно чисто, особенно когда находился под небольшим градусом.

Окружающие, слушая его пение, одобрительно говорили.- Хороший у нашего Ряши голос. Громкий! До самой печёнки продирает… Ну, даёт, стервец. Любит продолговатые песни…

Мне очень нравилось это выражение — «продолговатые» — в приложении к песне. Я сразу же представлял себе, как вокруг стоят «продолговатые» горы, на которых растёт «продолговатый» лес, а «продолговатые лучи солнца щекочут его «продолговатую» переносицу.

От этих видений почему-то хотелось чихнуть, и чтобы кто-нибудь «продолговато» сказал.- Будь здоров «продолговатый» русский человек, Ряша!

Персонаж второй: Федя—Мечтатель.

Федя был типичным представителем астеников. Высокого роста, с лохматой головой, он очень походил на кисточку художника, высушенную на сильном сквозняке. В солнечную погоду, как шутили друзья, его фигура практически не давала тени.

Телесной полноте Ряшиной фигуры Федя не без кокетства противопоставил свой импозантный, обтянутый кожей скелет. Создавалось впечатление, что он обладает значительно большим количеством всевозможных костей и косточек, чем обычные представители гомосапиенсов прямоходящих.

Он действительно состоял почти из одних костей. Даже его лицо было сработано как будто из единой цельной кости, буро-коричневой от плотного загара, блестящей и гладкой, как после полировки ветром, водой и временем.

Вся структура Фединой фигуры словно служила наглядной моделью человеческого скелета, которая согласно научным исследованиям специалистов антропологов может быть представлена в виде водружённых друг на друга перевёрнутых маятников.

Система эта по своей сути не то, что неустойчивая, а неустойчивая до крайности. Такая система сама по себе стоять не может.

Чтобы поддерживать её в равновесии нужна непрерывная, тонкая и согласованная игра множества мышц, управляемых с помощью согласованных друг с другом импульсов-сигналов.

Самое интересное то, что информацию о положении тела в пространстве эта система получает не от головы или, как раньше считали, вестибулярного аппарата, а от корпуса — точнее от его поясничного отдела. Поэтому Мечтатель всегда с особой заботой относился именно к своей пояснице.

— У головы и других забот хватает, а о своём верхожопии пусть ручки заботятся — говорил он по этому поводу.

Затем, подумав, он добавлял.— Одна голова — хорошо, а когда в ней что-то есть — ещё лучше. Чем больше извилин у человека, тем более извилист его путь.

В Москве, в обычной обстановке, Федя имел привычку страдать практически полным отсутствием аппетита, но в тайге, под живительным воздействием чистейшего воздуха, он мгновенно превращался в вечно голодного индивида, которого невозможно было никогда накормить досыта. Наверное, именно поэтому его всегда назначали Завхозом группы.

— Всё равно продукт воровать будет. Так уж лучше пусть у самого себя тащит,— примерно так рассуждали его коллеги по походам.

Был Федя чаще всего задумчив и молчалив, за что и получил прозвище Мечтатель. Одежду свою он занашивал до неприличия, расставаться с ней никогда добровольно не хотел и, чтобы вынуть его из останков сплошного рванья, чаще всего приходилось применять хитрость и силу.

Мечтатель был гением в ремёслах. На работе ходил упорный слух о том, что он умудрился слепить себе часы из хлебного мякиша, и они не только ходили, но и отставали за сутки не более, чем на один час. Не берёмся утверждать правду говорили про часы или нет, но он собственноручно собрал из подержанных деталей великолепную коротковолновую рацию, настроил её и даже одолжил для работы экспедиции Шпаро, когда тот шёл к Северному Полюсу. И это, поверьте мне, чистейшая правда.

Исходя из только что сказанного, Федю смело можно было считать гением, так как гений — это человек, который из ничего создаёт то, что он хочет.

Мечтатель был отличным фотографом и киношником, но за последние годы несколько обленился и накопил такое количество не проявленного кино-фотоматериала, что даже подходить к нему боялся, чем немало огорчал друзей и почитателей своего искусства.

Был Мечтатель заядлым курильщиком. Курил он практически непрерывно.

По этой причине лодки и катамараны, на которых находился Федя, издалека всегда были похожи на пароходы с неисправными паровыми котлами.

Он отлично владел спиннингом, хотя особенно уловистым по непонятным для окружающих причинам не был.

По случаю он любил побаловаться и ружьишком, особенно собственной малопулькой—автоматом. Стрелял Мечтатель из неё почти без промаха. Однако, поскольку это ружьецо пуляло лишь на малые расстояния, практически ощутимой пользы коллективу стрелок не приносил.

Если Мечтателю приходилось кашеварить, то больше всего он любил готовить тушенку, засовывая её в любые блюда, будь то супы, каши или кисели.

У костра Мечтатель мог сидеть часами. В такие моменты он не замечал вокруг себя ничего и никого.

Лишь изредка с его уст срывались скупые и загадочные фразы вроде — кайф, кайф, кайф… или, гумуз гумузу рознь…

Персонаж третий: Женька (Джон Кровавая Губа).

Среднего роста, худощавый, слегка сутулый, он с первого взгляда обращал на внимание посторонних своей молчаливостью. Много говорить он не хотел и больше любил слушать других.

Ещё он любил одиночество, и предпочитал шляться по тайге не в компании, а один. Причём исчезал он из лагеря всегда незаметно и так же незаметно вновь в нём появлялся.

По нашему определению Джон был чем-то средним между эпитимиком и циклотимиком, как говорят, фифти-фифти.

Джоном Кровавая Губа его прозвали за удивительную способность организма проявляться в каждом походе в виде обветренных до крови губ.

Особенными успехами ни в охоте, ни в рыбалке Джон не отличался. Охотно выполнял все общественные поручения, но никакой инициативы при этом проявлять не старался.

Когда ему делали замечания или начинали ругать за какие-либо проступки, предпочитал в дискуссию не вступать и стоически отмалчивался. Иногда Джон делал на маршрутах какие-то пометки в потрёпанном блокноте, но что он там писал оставалось тайной для окружающих.

Если ему особенно надоедали с вопросами о содержании написанного, Джон чётко отвечал.- Пишу домашнее задание о том, как я провёл лето.

— Ты лучше книгу напиши,- советовали ему друзья.

— Зачем?- удивлялся Женька.

— А читать нечего,- отвечали ему.

В еде Джон был неприхотлив, но ел много и с удовольствием. Когда его спрашивали, каков он в походе, мгновенно отвечал, не чуть не смущаясь.- Застенчив…

Персонаж четвёртый: Автор (Антон, то есть — Я).

Антон был среднего роста, коренастый, в меру полноватый недокормленный циклотимик, русоголовый, с типичным русским лицом.

В свои сорок пять лет он, по мнению окружающих, выглядел значительно моложе. Свой возраст Антон оценивал не иначе, как переходный.

— Переходный возраст,— пояснял он.— Это такой возраст, когда на сверстниц уже смотреть не хочется, а девушки помоложе отчего-то не спешат зазывать к себе.

К сорока годам Антон знал о себе всё.

Он знал, что любит солёные помидоры. Он знал, что не любит шмыгающих по жизни людей, шмыгающие мысли, шмыгающие разговоры, то есть, другими словами, безответственную болтовню, которую очень часто выдают за важное, чуть ли не за государственное дело.

В молодости Антон много и регулярно занимался спортом: играл в волейбол в силу первого разряда, любил горные и равнинные лыжи, отлично бегал на средние и длинные дистанции и, проведя девять летних и зимних сезонов в горах, получил звание кандидата в мастера спорта по альпинизму.

Горы были его страстью, но трагический случай, оставивший постоянный след в виде контрактуры правой ладони, вынудил его прекратить занятия альпинизмом. После этого Антон несколько лет жестоко страдал, особенно по весне, когда его начинала мучить горная болезнь.

Затем он вполне резонно решил, что лучше найти для себя какое-нибудь другое увлечение взамен альпинизма, чем напрасно мечтать о том, что уже никогда не сможет повториться.

Решил и начал регулярно выезжать в каждый свой отпуск в тайгу, где с удовольствием отдался водному туризму, охоте и рыбалке.

Месяц, проведённый среди вековых лесов, горных вершин и хрустально чистых рек, давал ему великолепную зарядку энергией и здоровьем на долгий рабочий год, наливал всё тело молодой бодростью и силой, удалял из организма все излишки мыслей, шлаков и жира.

Здесь в тайге он нашёл то, чего даже не искал, и от того нагрянувшее счастье было ещё более ошеломляющим. Он полюбил тайгу всем своим организмом. Даже слово «Турик» его теперь ничуть не смущало. Ведь говорится, что любовь всегда права.

И только осторожный и невезучий дурак лезет к ней с ложкой, как с портновским метром.

Какие бы странные сочетания любовь не принимала, она не может унизить и оскорбить человека.

Однако в последнее время Антон всё чаще был недоволен собой и считал, что с его внешним видом происходит что-то странное, так как одни всё чаще называли его гражданином, явно намекая на намечающуюся пожиловатость, а другие — молодым человеком, что являлось признаком неосновательной молодости.

Антон почему-то считал, что основательная пожиловатость должна огорчать, а неосновательная моложавость является постыдной. Правда, вволю пофилософствовав, он говорил себе.- Ты ещё не стар, если в душе не появились морщины, и суставы ума не скрипят.

В детстве Антона почему-то прозвали Толянычем, и он так привык к этому прозвищу, что всегда отзывался на него, как на собственное имя.

По природе свой Антон — Толяныч был довольно смешлив. В годы соей юности он смеялся почти без видимых причин. С годами это свойство куда-то пропало. Смех, спасительный, как антибиотик, возникал в нём всё реже, всё осторожнее. И, может быть, из всех своих жизненных потерь он сильнее всего ощущал именно смеховую атрофию, неспособность к безудержному, всепоглощающему веселью.

Когда наступает такая атрофия, считал Антон, начинается пора, когда кажется, что в человеке перегорает бесценная часть его сознания, повисая в организме безжизненной тряпкой, как сожжённые электрические провода.

Он всё чаще вспоминал, как смеялся в молодости со своими милыми друзьями, как буквально утопал в чудовищном смехе, погружаясь в него по макушку, чуть не погибал в нём, а когда всплывал из пучины всхлипов, то был обессилен и скрючен, но счастлив до изумления.

Шмели смеха просверливали в нём в те времена сквозные дырки, через которые в душу проникал упоительный ветер свободы, который гулял и распахивал, как форточки, каждую клетку организма.

Всякий день в те времена гудел вокруг Антона праздничными колоколами, не давая передышки, обещая всё новые и новые удачи, и откровения. С годами колокола эти звучали всё глуше и глуше. Теперь постаревшие, как и сам Антон, друзья тоже смеялись всё реже и все реже называли его Толянычем, да и встречаться они стали тоже реже, от случая к случаю.

Встречаясь, за разговорами всё больше бодрились и пыжились, пытаясь доказать друг другу, что ничего не произошло и не случилось, что все они так же молоды, удачливы, сильны, красивы, и что мир прекрасен и переливчат буйными акварельными красками единственно только для их радости.

Именно с тех лет сумел Антон сохранить чувство юмора.

Он и сам с удовольствием шутил, и организовывал различные хохмы и хохмочки, и любил с удовольствием послушать шутки и остроты других.

Согласно друидскому гороскопу был Антон вязом и обладал следующими чертами характера: был спокойным, владеющим собой, безмятежным, сдержанным, невозмутимым, требовательным к себе и окружающим, не терпел чужих ошибок и заблуждений. В работе пользовался авторитетом, вниманием и уважением. Вызывал доверие окружающих. Был благороден, отзывчив, но иногда слегка деспотичен…..

По мнению его друзей, многое из этого гороскопа действительно присутствовало в характере Антона.

В студенческие годы, да и позже Антон увлекался стихами, читал, писал их сам. Кое-что у него получалось. В последние годы он увлёкся прозой, и с удовольствием изводил бумагу под записи дневников о жизни, друзьях, природе.

Иногда он пописывал и белые стишки, вроде тех, которые накропал во время одного из перелётов:

Уже прошла вдоль кресел стюардесса, на миг бедром касаясь пассажиров. На миг, и всё же… Чёрт возьми! Она — поистине душа Аэрофлота! Опять идёт… Коснулась мимолётом… Блаженство, сказка! Да, нет. Скорее самолётно это. «Прошу всех срочно застегнуть ремни». Пропало вмиг очарованье сказки. Зажглись табло неяркие огни. Пол задрожал, возникли перегрузки. Слегка испуганно смотрели пассажиры туда, где убегала лента полосы. И вот отрыв. И голубое небо. Земля в летящих облаках явилась ждущим жадно взглядам. Уже привстали все, зашевелились. Все, кроме одного… Он спал бедняга, и челюстью во сне пронзительно скрипел. Что не бывает в жизни! На то и человек. Подобный нам. Прямоходящий, голова, два уха, две дырочки в носу… А как скрипит… Но, слава богу, вой турбин сильнее звуков пасти, ну ротика, ну рта… Ну, как ещё сказать?

Жизнь на земле везде рычаньем начиналась. Так пусть себе скрипит. Проснётся — перестанет… Как быстролётно время. Два-три часа, беседа, лёгкий завтрак, дрёма… И вот уже шасси целуются с бетоном. Посадка. Аэродром, умывшийся грозою. Всё позади. И нет касаний стюардессы, и скрипа тоже нет. Окончен перелёт.

Любил Антон и охоту, и рыбалку, и «грибную ловлю», но никогда не делал из них смысла жизни. Ему больше нравился сам процесс этих занятий, а не результат. Хотя он с удовольствием и принимал дары природы в виде пойманных рыбин, подстреленной птицы и полной корзинки грибов.

Как и многие, он прошёл через любовь к фотографированию и через съёмки любительских кинофильмов.

И если фотографию он практически давно забросил, то фильмы продолжал снимать и с удовольствием демонстрировал полученное длинными зимними и осенними вечерами на дружеских сборищах.

Теперь, когда вы познакомились с нашими первыми персонажами, настало время рассказать и о том, с чего собственно началась эта история, а именно о сне, который увидел Ряша.

Ему и раньше, как только на двор приходила весна, даже самая ранняя, когда с сосулек начинали срываться первые капли капели, выбивая на подоконниках частую и весёлую дробь, когда сами сосульки начинали падать и разбиваться о неоттаявшую землю с тонким хрустальным звоном, а снег начинал сереть и уплотняться, словно его кто-то прижимал к разогревающейся под весёлым солнцем земле, начинали сниться сны.

Он видел мерцающие под солнцем голубые извивы речушек, что текут неторопливо и плавно среди шелестящих на ветру кустов, подмывая ослепительно белые песчаные обрывы, над которыми поднимаются словно трубы янтарных обвалов корабельные сосны и бархатные кедры, слушал будто наяву шорох осыпающихся с круч камешков и песка, ощущал в руках холодное и сильное тело бьющейся рыбы, и рукоятку весла, которое поёт и стонет, борясь с крутой, плотной волной и мощным течением, видел далёкие закаты, когда засыпающее небо пытается бороться со сном отходящего дня, наливаясь медью.

От этих видений в сердце всё сильнее и сильнее росло беспокойство и нарастало желание дальних дорог и нахоженных ранее троп.

Но такого сна, какой он увидел сегодня, ему ещё никогда не снилось.

СОН РЯШИ.

Уличная духота проникала во все помещения. Я сижу за своим рабочим столом разморенный и потерянный. В душе разлад, в животе предобеденные колики вперемешку с голодом.

Болванизм крепчает с каждой минутой.

Все в отделе ползают словно слепни по коровьей заднице. Мозги, разжиженные жарой, болтаются в голове совершенно свободно и независимо от других деталей моего тела.

Одни мухи не унывают и водят в разряженном воздухе шумные хороводы, которые лишь иногда распадаются от их натыкания на стёкла и перегородки…

Внезапно мой взгляд приобрёл вполне осмысленное выражение. В отдел вплыло сказочное видение в виде длинноногой секретарши-машинистки директора Люси, едва прикрытой современным модным одеянием — нечто средним между греческим хитоном и современной марлевой занавеской, под которым больше ничего-ничегошеньки не было, что позволяло ей демонстрировать, а окружающим оценивать и любоваться всей прелестью крутой и молодой женской плоти.

В моём вкусе, вопреки моде, больше девушки рубенсовского сложения. Общение с ними всегда интересно, жутковато и одновременно даже опасно. Оно чем-то напоминает охоту на загадочного и хищного зверя. Такие свидания всегда могут закончиться серьёзным членовредительством для охотника, потому что каждое неловкое движение или страстное объятие «миниатюрной» пассии напоминает мощное давление гидравлического пресса.

Всё это так, но сегодня я не могу устоять перед обворожительными прелестями божественной Люси. Глядя на неё, мне хочется именно сейчас думать о любви, страсти, крутых и упругих женских бёдрах и…

— Люсенька, ты просто безумно обворожительна и, как всегда, верна напутствию- «Омниа меа мекум порто!»

— Чего, чего?

— Это Люсенька по латыни, а по-нашинскому: «Всё моё ношу с собой!»

— Кончай трепаться, Ряшенька. Ты в такие моменты становишься похожим на хампельмана, — в свою очередь умничает Люсенька.

— А это чего такое?

— На хампельмана, игрушечного человечка на верёвочке.

— Люська! Ты гений. Отличное словечко! Надо запомнить. Слушай, а ты бы на всякий случай позаботилась о своих драгоценных сокровищах и застраховалась. Вдруг какой-нибудь нахалюга ненароком какую деталь подпортит. Я вот в Монте-Карло слышал, что там самая знаменитая исполнительница танца живота на миллион зелёненьких застраховалась.

— Обойдусь и без страховки. Сохраню свой пупок для любимого и так. У нас не Монте-Карло. А ты лучше кончай травить и беги быстрёхонько к директору.

— Зачем, не знаешь?

— Придёшь, он тебе всё сам объяснит.

— Ладно, иду. Бегают в такую жару одни негры, а я уж как-нибудь потихонечку.

Люся грациозно закрутила винтом на сто восемьдесят градусов свою прелестную попочку и исчезла, а я словно настоящий хампельман резво последовал за ней.

Над головой директора, как и у всякого святого, витал нимб забот.

— Как у вас, Ряша Петрович, со здоровьем?— вежливо осведомился директор.

— Спасибо, ещё жив,— ещё более вежливо отреагировал я.

— Это хорошо, а то лето нынче просто ужасное. Жара. Духота. Говорят, солнечная радиация усилилась. Полысеем все к чёртовой матери!

— Ничего, прорвёмся Ван Ваныч. Лысины есть у всех, только у некоторых они, говорят, спрятаны под волосами. А от радиации хорошо холодное пиво помогает, особенно, ежели оно свежее.

— Пиво — это конечно приятно и вкусно! Только доставать его теперь не так-то просто,- говорит, мечтательно облизываясь, директор и переходит к делу.

— В общем так. Тур Хейердал новую экспедицию готовит. Маршрут — Дакар остров Святого Патрика — Малаховка — Жмеринка — Рио де Жанейро. Нам повезло: пришла разнарядка на одного человека. Им, оказывается, до зарезу необходим специалист по электронным часам, ловле меч-рыбы на кораблик и сплаву на плотах. Мы тут посоветовались кое с кем и решили послать вас.

Вы ещё сравнительно молоды, сильны, я бы даже сказал, в чём-то даже красивы и обаятельны, пьете в приличную меру, имеете вкус к любой еде, готовите и, вообще, без особых претензий. А чувство меры это главное. Этому чувству люди учатся всю жизнь и обычно всё равно уходят из неё, так ничему и не научившись. Человек и умирает то чаще всего не от болезней и не от старости. Он умирает оттого, что в чём-то не выдержал, хватил через край или просто от скуки.

Но вы человек волевой и, надеюсь, справитесь со всеми трудностями и соблазнами. Так что сегодня же созвонитесь с Юрием Сенкевичем.

Вот его телефон. Вечером он должен быть дома, так как на телевидении временно прекратили передачу «Клуб кинопутешественников», а больше ему заняться совершенно нечем. Оговорите с ним все условия и подробности. Сейчас же быстренько в бухгалтерию — там вас ждут суточные и командировочные сразу за четыре месяца и материальная помощь на подарок тёще. Надеюсь, хватит и на сувениры. Желаю здравствовать. Да, чуть не забыл. С вас по приезде кокосовый орех и вяленый осьминог. Надеюсь, не затруднит?— застенчиво закончил столь длительный для него в разговоре с сотрудниками монолог директор, вытер носовым платком покрасневшее от пота лицо, и нимб над его головой засиял ещё ярче и отчётливее.

— Что вы, Ван Ваныч, ни в кои разы не забуду. Привезу самые свеженькие.

Весело насвистывая я покинул кабинет.

Люся что-то отстукивала длинными наманикюренными пальчиками на своей «Олимпии». При этом все её прелестные округлости в такт ударам обворожительно подрагивали, что мгновенно вызвало в моём мужском организме неведомое доселе желание выразить себя в чём-то героическом и сиюминутном.

Я подошёл к ней сзади и нежно провёл пальцем по ложбинке на спине.

— Люсенька! Прелесть моя! За прекрасное сообщение с меня американка.

— Ловлю на слове, Ряша. В нужный момент припомню,- мгновенно отреагировала Люся, отвлекаясь от клавиатуры и обнажая между алых пухлых губок-конфеток великолепный перламутр зубов.

— Везёт директорам,- ещё не очнувшись от нахлынувшего возбуждения подумал я.

До самой бухгалтерии у меня не пропадали сомнения в реальности случившегося, но когда кассир выдал мне причитающуюся сумму и робко попросил ещё один кокосовый орех и осьминога, все сомнения рассеялись, как туман.

В отделе царила настоящая суматоха. Остроты, поцелуи, смех, отдельные завистливые взгляды. Всё это волновало душу и вызывало уважение к самому себе. Дальше всё было как будто во сне.

Визы, адаптивное скоростное обучение английскому и французскому языкам, тренировки каратэ и в подводном плавании, собеседования о смысле жизни с женой и рядом других ответственных за меня лиц.

Наконец всё осталось позади. Подо мной мягко пружинило кресло «Боинга 747» авиакомпании «ЭР Африк». Рядом в лёгком подпитии Юра Сенкевич переговаривал о чём-то с Бородой-Туром.

Сразу же после взлёта были кока-кола, коньяк, виски со льдом и без оного, солёные орешки, дежурный ананас на закуску, разные мелочи вроде омаров, кальмаров, лангустов и улиток в собственном соку. Снова коньяк…

Прохлада кондейшена, тихая стереомузыка по шести каналам из мягкого поролона наушников.

Мягкость тапочек, выдаваемых вам сразу же после взлёта для услады уставших в дороге ног… Блеск и нищета куртизанок и туристов!

На чистом английском языке мне в ухо что-то нашептывала шикарная стюра-муллатка, чем-то похожая на нашу секретаршу Люсю, но ещё более шикарная.

Стюра была просто неотразима: в полроста ноги, в пол лица агатовые глазищи, в полуразмах крыльев нашего Боинга ресницы, а остальное… Я буквально плавился от жара излучаемого Стюрой, особенно когда, она, нежно поглаживая бархатной ладошкой по моей мужественной и небритой щеке, ворковала.- Бай-бай беби….

— Дую-ду,- отвечал я ей на грязном эсперанто.

Сказка перелёта быстро закончилась. Нас ожидали лазурная гладь океана и африканское солнце в зените. И вот мы уже скользим под прозрачным оранжево-голубым нейлоновым парусом-спинакером то ли на полу пироге, то ли полу яхте, то ли полукатамаране Тура, сделанном из неизвестного мне материала, но очень похожего на солёную соломку к пиву. Я стою на корме за рулевого, на мачте повис Сенкевич за вперёдсмотрящего.

— Курс зюйд-вест или близко к этому,- властно командует Тур.

— О-кей, сэр,- отвечаю я и лихо закручиваю влево штурвал своей фортуны. К ногам внезапно шлёпается летучий ленок. Я нанизываю его на линь, слегка просаливаю и вывешиваю сушиться на бом-брам-лисель-шкот правой стеньги. После вахты будет с чем выпить баночку-другую консервированного пивка.

Снова берусь за штурвал, весело напевая старинную песенку морских пиратов в ритме самбы из кинофильма «Остров сокровищ» со слегка переделанными лично мной словами: «Квартальный отчёт, на сундук мертвеца, ой-хо-хо и канистра рекли»…

Шлёпая сандалиями, подходит слегка подпитой Сенкевич и тихонечко просит.- Закурить дай… Дома «Приму» забыл, а от этих «Мальборо» одна изжога.

Даю ему сигарету «Дымок», и он удовлетворённо затягивается ароматным дымом Отечества.

Затем блаженно улыбается и, щурясь на ярчайшее африканское ярило, говорит.— Слушай, Ряша, совет старого морского волкодава и гурмана. Не советую пить рекли канистрами.

Лучше возьми пивную кружку, положи в неё кусочек сахара, ломтик кинтры, дольку атта, щепотку импэ, крошку асиры и горошину ссуо. Всё это перемешай и налей в кружку рекли.

Именно ссуо доводит рекли до необходимой кондиции и консистенции. Если же нет хотя бы одного из этих компонентов, то лучше пить не рекли, а обыкновенное «Жигулёвское».

В это время откуда-то с севера прилетел тайфун «Стелла» или «Нилла».

Всё кругом начинает трещать, крошиться, лопаться, ломаться.

Под напором бешеной стихии наша пирога полуяхта-полукатамаран начинает быстро крениться и тонуть.

Я пытаюсь ухватиться за что-нибудь выдающееся или выступающее, но ничего кроме подпитого Сенкевича рядом не оказывается.

Ничего не получается. Всё летит кверху тормашками. Птицей взмывает над бортом Сенкевич и уносится ураганом куда-то в ревущую бездну.

Наконец, мне под руки попадается что-то продолговатое, липкое и мягкое. Хватаюсь за это что-то — раздавленный ленок! Снова неудача!

Следующий мощнейший порыв ветра срывает меня с палубы и уносит вдогонку за исчезнувшим Сенкевичем в темноту, в никуда, где нет ни люсенькиных прелестей, ни рекли с ссуо, ни коньяка, ни сигарет «Дымок»….. ничего!

Ряша очнулся ото сна и лежал, не открывая глаз. Он никак не мог придти в себя от этого необычного, странного, захватывающе фантастического и так жутко закончившегося сна.

— Всё, пора завязывать с этой работой. Так и к Ганнушкину загреметь не долго. Жарища и дела ещё не до такого доведут,— думал Ряша, засовывая голову под холодную струю воды в ванной.

Вода приятно холодила и освежала.

— Хорошо-то как, господи. А ведь что такое вода — всего-то лёд, на который вышел срок гарантии. Пора, пора собирать снаряжение и выбираться на маршрут. Даккар! Малаховка! Надо же такому привидеться. Нет, быстрее в тайгу, в пампасы, к чёрту лысому на куличики — только прочь, прочь от этой цивилизации.

Выбор маршрута.

Ни Антону, ни Мечтателю не было удивительным то, что Ряша умудрялся видеть такие загадочные и непонятные сны.

Они и сами редкую ночь проводили без каких-либо сновидений. Под их впечатлением Антон даже записал в свой блокнот такие строчки:

Как мир велик!

Всегда есть где-то лето,

И солнце где-то есть всегда,

И ты приснил себя туда,

Где солнце, лето и звезда.

Ряша уже давно знал, что для многих окружающих, в том числе и родственников, он и его компания являются людьми странными и загадочными, которые по какой-то непонятной для всех причине призревают обычные, общепринятые радости и развлечения, отказываются от прелестей южного моря, гостиниц и кафе, ресторанов и танцверанд, острых приключений и ощущений в компании жаждущих отдыхающих женщин, и, построив своими руками какие-то непонятные балонные плоты, улетают на таёжные глухие реки, чтобы гнать и гнать вниз по течению сквозь ревущие пороги и звенящие шиверы, ночевать у костров, фотографировать, если повезёт, медведей и изюбрей, делать весёлые и грустные кино фильмы о своих приключениях, а потом демонстрировать их своим вздрагивающим от страха и зависти близким и знакомым и при этом посмеиваться над своими неудачами.

Над тем, например, как их плот перевернулся, и все они чуть не погибли в волнах бурной и непокорной реки. Их знакомым совершенно непонятно, почему эти чудики могут насмешливыми голо сами рассказывать о своём товарище, который на экране перед всеми прыгает голышом около прозрачного, непонятного сооружения, гордо именуемого баней, или после неудачного купания в ледяной воде, выжимающего до нитки промокшую одежду и улыбающегося заклеенным лейкопластырем лицом, выражение которого больше похоже на гримасу боли, чем на улыбку.

Особенно им непонятно то, что среди этих странных людей есть и особи женского пола, которые, оказывается, тоже ничего не боятся, и так же, как и мужики, гоняют на автомобилях, несутся на лыжах с гор, сплавляются на байдарках и катамаранах, носят затасканные до глубоких дыр джинсы и спортивные костюмы, заправленные в резиновые сапоги, моются в той же таёжной бане-па латке, не обращая внимания на присутствие мужчин, комаров и прочего разного гнуса, лихо бабахают из ружей и машут спиннингами, ходят по страшной глухомани и бурелому в одиночку, будто всё им в этой жизни нипочем— ни медведь, ни волк, ни бродяга-бич, будто это и не тайга вовсе, а какой-нибудь городской бульвар под полуденным солнышком.

Ох, сколько таких вот непонятливых людей-скептиков знал и встречал Ряша, но ничего кроме глубокого сожаления к ним и их невежеству не испытывал.

Он верил в своих друзей, обычных интеллигентных и респектабельных людей, которые одиннадцать месяцев в году усердно трудятся в институтах, учреждениях, цехах заводов, а на один единственный оставшийся месяц, к которому они готовятся целый год, превращаются в неудержимых и страстных таёжных скитальцев, охотников, рыболовов и, по большому счёту, авантюристов.

Чем жарче грело солнце, а дни становились длиннее, этих людей всё неудержимее тянуло из объятий душного города в глубинку, в тайгу, на свободу.

Даже, загулявший в прошлые годы где-то на югах, Джон-Кровавая Губа всё чаще выходил на связь и гнусно нудил в трубку.- Ребята, собраться бы надо, насчёт маршрута потолковать. А? По срокам начала отпуска договориться. А?

— Ты что же в этом году в тайгу намылился? А как же море, песочек, обворожительные скучающие мамаши-одиночки? — ехидно спрашивал его Антон.

— Ну их! Не хочу море, не желаю мамаш! Желаю в тайгу. Рыбки свежей хочу, Леночка, хариуса.

Телефоны почти перегревались от непрерывных и жарких переговоров.

— На Север едем! Виви, Тембенчи, Ямбукан, Тутончана! Гигантские таймени, линялые гуси, олешки и лосятина…

— Ну, нет! Хватит с нас северных прелестей… Хочется где потеплее и природа чтобы побогаче….

— Кедры хочу, кедры! И чтобы глухари с рябчиками….

Ряшу всегда влекла к себе Тува. Стоило кому-нибудь заговорить о ней и о Саянах, как у него в памяти мгновенно возникало голубое бездонное небо над Кызылом. Старый, теперь уже не существующий аэропорт. Звучные и звонкие, словно журчание горных родников, названия жилых поселений: Сарыг Сеп, Кызыл Мажалык, Кунгуртук, Гутара… А названия рек похожие на сказку: Каа-Хем, Бий-Хем, Серлиг-Хем, Казыр, Хамсара…

Ему ясно виделись цветные полотнища палаток за низенькой штакетной оградой аэродрома, чудились новые знакомства, слышались песни под гитару и удивительные истории походников, таинственно звучащие в вязкой черноте ночи под треск весёлого костра.

Антон тоже любил Саяны всей душой. Саяны! Он, как наяву видел светлую, звонкоголосую, не испорченную цивилизацией вольную реку с жёлтой прибрежной отмелью, белыми пенистыми бурунами воздушно-водяной пены вокруг выступающих из воды камней, грозные отвесные скалы на далёком изгибе реки и заблудившийся в самом себе дремучий таёжный лес, и замысловато бесформенные облака с запутавшейся в них скользкой серебряной рыбкой-самолётом.

В такие минуты им овладевало странное и непреодолимое желание: запеть во весь голос. Да, да! Именно запеть, грянуть высоко, ликующе, как это бывало в далёкой уже юности во время летних альпинистских сборов. Запеть так, чтобы все окружающие вздрогнули и замерли, не зная куда деться от этой песни.

Он пел бы о весне, лете, зелёной высокой траве с её шорохами и запахами, об окаменевшем экстазе далёкого горного хребта, о до рогах, по которым давно соскучились его сапоги и кеды, о стремительных полётах уток и гусей над гладью засыпающих озёр…

Он с трудом подавлял в себе это жгучее желание, понимая, что такой поступок выглядел бы со стороны совершенно дико, и кроме отрицательной реакции у окружающих ничего не вызвал бы. Но именно в такие минуты он начинал понимать состояние кочевников, бредущих или едущих по беспредельной степи с непрерывной и тягучей песней обо всём и ни о чём.

Антон всеми силами старался подавить в себе желание петь и только чаще хватался за трубку телефона, чтобы ещё и ещё услышать голоса единомышленников-друзей, так же, как и он с нетерпением поглядывающих на календарь и подсчитывающих количество оставшихся до очередного отпуска дней. Чем меньше их оставалось, тем медлен нее тянулось время.

Город слишком грубо рвёт те хрупкие нити, которые тянуться от человека к природе.

Город создаёт свои, только одному ему характерные, связи — случайные, узловатые, как старые канаты, за которые человек привыкает цепляться, называя их любовью к лесным опушкам и полевым тропинкам, птичьему крику по утрам и грязноватому закату, если доведётся увидеть его из-за пыльного окна автобуса.

Время ускорялось только во время сна, когда засыпаешь ещё сегодня, а просыпаешься уже завтра. И это завтра становится новым сегодня. А между этим вчерашним и завтрашним сегодня можно было оказаться и в прошлом, и в настоящем, и в будущем.

— Давайте снова в Туву махнём, старики! Там всё есть, даже медведи.

— А что!? Тува — вариант. Давайте снова на Кижи-Хем, только в самые верховья, чтобы первый каньон пройти.

— Что за Кижи-Хем? Почему не знаю? — спрашивал Женька.

— Сачковать меньше надо. Кижи-Хем, правый приток Хамсары. От самого Удинского хребта журчит. По протяженности вполне приличный — километров сто пятьдесят-сто семьдесят.

И по удалённости от Алыджера напрямки через горы всего то каких-то километров сто. Речушка очень даже подходящая.

Забраться на неё можно либо вертолётом, либо пёхом через перевалы. Первое не всем доступно, второе не все выдержат. Мы на ней в прошлом году были, да не весь прошли— низко забросились.

— Надо подумать. Посоветоваться. Вон Командор на Мую зовёт.

— Чего там думать. На Кижи-Хеме последняя группа, не считая нас, по проверенным данным десять лет назад была. Там и дичи навалом, и зверя, и рыбы, не говоря уж о ягодах. Да ещё водопадов целых два! Красота!

Спорить по поводу вариантов никому не хотелось. В душе все уже согласились — Кижи-Хем, так Кижи-Хем. Лишь бы тайга погуще, да людей поменьше.

Решение было принято, суетливые сборы, включающие в себя расчёт снаряжения, продуктов, поиски и закупка недостающего, упаковка, заказ билетов на самолёт и прочие предпоходные заботы были благополучно завершены.

Уж отпуском заныли кости.

Пора бежать за перевал,

В тайгу, к природе дикой в гости,

Туда, где раньше не бывал.

В края, где ливни голубы,!

Где в реки скал сорвались глыбы,

Ловить, солить и вялить рыбу,

Жевать орехи и грибы.

Пить из смородины компот,

И все спасенья от забот

Готовить каждый вечер «ХЕ»,

Искать в дымящейся ухе.

Ничего не хотим заграничного,

Вот река и повсюду тайга.

Пьем со вкусом мы водку Столичную.

Звёзды в небе — одни жемчуга

Облака в даль уносятся быстро,

Солнце-тень, солнце-тень, солнце- тень.

Коль полна ещё спиртом канистра,

Хороша вода из речки,

Значит будет удачливым день!

Да и каша хороша!

А луна! Не надо свечки!

И поет от восторга душа!

Глава вторая. Перелёт. Челябинцы- Командор, Уралочка, Шура и Вова. Тоскливое ожидание. Стихотворные “шедевры”. Встреча с Кижи-Хемом.

Я, Ряша, Женька и Федя, встретились в Домодедовском аэропорту. Был час ночи второго августа одна тысяча девятьсот восемьдесят второго года. Самолёт вылетал из Москвы в шесть часов утра, но был задержан с вылетом на 6 часов. Поэтому всю ночь мы промучились в аэровокзале. Людей вокруг было полным полно. Они сидели и лежали всюду — даже на полу. А один из наиболее ловких пассажиров пристроился очень оригинально — на прилавке киоска сувениров.

Разрешение на вылет дали только в одиннадцать часов, в самую жару — температура воздуха в тени была не менее тридцати пяти градусов, а влажность — всего двадцать пять процентов.

Безбожно потеем и материмся про себя.- В такую погоду счастливые трусов не одевают.

Хорошо ещё, что самолёт — не поезд: и быстро и никаких тебе приключений. В салоне сидим все на разных рядах, так как уступили свои места семье с детьми.

По этому поводу Ряша рассказывает нам анекдот.

— Летит однажды чукча в самолёте на первом ряду. Сидящий рядом сосед просит его.- Будь другом, уступи своё место моей жене. Вон она в восьмом ряду сидит.

— Не-аа, не уступлю,— говорит чукча.— Мне и тута харашо сидеть.

Тогда пассажир обращается к проходящей мимо стюардессе.— Уважаемая, не поможете мне уговорить этого гражданина поменяться местами с моей женой? Она в восьмом ряду сидит.

— Да ради бога, какие проблемы,— отвечает стюардесса, наклоняется к чукче и что-то шепчет ему на ухо.

Тот мгновенно подхватывает свои вещички и резво бежит на восьмой ряд.

— Что же такое вы ему сказали, что он так быстро изменил своё мнение,- интересуется пассажир.

— Да ничего особенного. Просто сказала ему, что в Магадане первые пять рядов нашего самолёта приземляться не будут.

В самолёте во время полёта воздух всегда очень сухой, и в организмах пассажиров может наступить дегридатация, то есть обезвоживание. Поэтому им всегда дают пить воду.

Через полчаса после взлёта попоили и нас газированной водичкой, а ещё через пару часов накормили традиционной аэрофлотовской курицей.

Авиационный пассажир терпеть не умеет и сразу же после завтрака — ужина тут же толпой попёр в туалет. Ровно через четыре часа пятнадцать минут мы приземляемся в Красноярске. Промежуточная остановка.

Из жары попадаем в настоящий холод. На улице всего тринадцать градусов.

Бедные женщины, летевшие из раскаленной Москвы практически голенькими, если не считать одеянием мини-бикини, кое-как прикрытые лёгонькими платьишками из модной в этом сезоне марлёвки. Здесь они повытаскивали из сумок всё, чем можно было прикрыть быстро холодеющие тела.

Однако это мало помогает, и они стайкой устремляются в здание аэропорта, где хоть как-то можно уберечься от шалостей природы.

Ряша тоже напяливает на себя великолепную брезентовую, колом стоящую, пожарную робу, которую он, по видимости, где-то по случаю спёр. Федя, мелко постукивая зубами по отвисшим губам, принимается усердно натягивать на дырчатую тенниску свою старую, прошедшую таёжные буреломы и чащобы, штормовку.

Мне становится смешно, хотя я мёрзну не менее чем и они.

— Слушай, Федя, ты сейчас выглядишь так, как я себя чувствую.

После этой шутки-экспромта тоже вытягиваю из сумки с продуктами свою старую ветровку. Теперь снова жить можно.

Женька терпеливо сносит холодрыгу и ничего не надевает поверх тенниски.

Также, как и все остальные пассажиры, устремляемся к аэровокзалу.

Для сугрева выпиваем по стаканчику напитка, который в привокзальном кафе «Пилот» носит гордое и совершенно не заслуженное название «кофе с молоком», поскольку он более похож на пропитанную тиной и грязью воду.

Это пойло мгновенно вызывает соответствующие позывы в наших желудках и мочевых пузырях, и мы мгновенно смываемся в местный туалет, который не взывает абсолютно никаких положительных эмоций, так как представляет собой окроплённую бесчисленными посетителями кирпичную стену неопределённой окраски, но к счастью спасает от ужасающих последствий, связанных с принятием вовнутрь «кофе».

Через час объявляют посадку, и мы вновь с облегчением забираемся в чрево ставшего нам родным «ТУ-154», чтобы уже через пятьдесят минут приземлиться в Кызыле.

В Кызыл прилетели в восемь вечера, поэтому никого из начальства в аэропорту мы не застали.

Тува встретила нас сплошной облачностью над горами, а именно туда нам и предстоит добираться на вертолёте.

В аэропорту наблюдали очень любопытную картинку: в семействе цыган четырёхлетний малыш, совершенно голый — даже без штанов — стоит рядом с мамашей и смолит беломорину. Курит по настоящему и с удовольствием.

Челябинцы прилетели раньше и стояли табором рядом с аэропортом. Решили их на эту ночь с места не трогать, поэтому в аэропортовскую гостиницу устроились только мы четверо.

Сегодня был день рождения Максима, и Федя после его празднования остался ночевать вместе с ребятами, в палатке. Вместо него мы с собой в гостиницу взяли Лиду.

Теперь, когда вся команда собралась вместе, пора познакомить читателя и с остальными персонажами повествования — четвёркой из Челябинска.

Боря-Командор.

Командор, предводитель всего челябинского коллектива, был выше среднего роста, плотный, с чёрными прямыми волосами, из-под которых вполне явственно пробивалась на свет отчётливо намечающаяся плешка.

Это обстоятельство не доставляло ему никакой радости, и он усердно пытался скрыть от окружающих намечающееся поредение шевелюры.

Если окружающие всё-таки замечали этот недостаток, Борис гордо говорил.- Если мужчине не хватает блеска — он лысеет.

В походах Командор никогда не брился и отращивал весьма неприглядную на вид кудрявую щетину неопределённого цвета, которая лишь при очень богатом воображении могла быть названа бородой.

Но если в силу какой-то необходимости ему всё-таки приходилось браться за бритву, то он сбривал на себе буквально всё, оставляя только уши.

Старый бродяга-турист, Командор бы фантастически азартен. Охотничьи успехи в охоте и рыбалке других воспринимались им очень болезненно, почти как оскорбление. Был он очень запаслив и бережлив во всех видах походного снаряжения, особенно если это касалось рыболовных снастей и охотничьих припасов.

Спиннингом Командор владел безукоризненно. Мог кидать блесну с обеих рук и из любого Сделав заброс, он горделиво спрашивал свидетеля этого.- Нет, ты скажи я виртуоз или как? Или, может быть, просто на грядке вырос?

Ружьём он владел несколько хуже, чем спиннингом, но стрелял часто, охотно и, что самое главное, был удачлив и добычлив.

Командор испытывал настоящее отвращение к процессу приготовления пищи. По его мнению, лучше быть потребителем любого блюда, чем его создателем. Готовить он никогда не любил и не умел. Особенно бесталанным он проявлял себя при изготовлении различных каш, вместо которых он всегда умудрялся сотворить что-то совершенно непотребное на вид

Лучше всего кулинарные «способности» Командора охарактеризовал Ряша.— Знаешь, Боря! Твоими харчами не насыщаться, а харакири делать нужно. Как в старой хохме, когда один самурай, не располагая мечом достаточной остроты, отправился в нашу диетическую — Ну и что с ним было? — поинтересовался Командор.

— Да ничего особенного, похоронили…

— Что поделаешь! Антагонизм души и брюха онтологичен. Таков категорический императив леса,- смеялся Командор, невозмутимо вываливая в кусты всю порцию только что приготовленной каши.

Несмотря на многолетний опыт бродяжничества, Командор оставался до невероятия чувствителен к комарам, гнусу и прочим « пернатым». Правда, нужно от дать ему должное, этот недостаток своего организма он переносил стоически.

Была у Командора и ещё одна слабость— он очень любил поболеть на природе какой-нибудь оригинальной болезнью. В последнее время он отдавал свои предпочтения «люмбаге», или, по образному выражению Мечтателя, вечерне-ночному спинозадничному Это давало ему почти монопольное право на получение перед сном массажа и растираний ласковыми руками врача группы Лидочки-Уралочки.

Лидочка — Уралочка.

Чехов классифицировал всю разновидность рода человеческого просто: мужчин он делил на толстых и тонких, а прекрасный пол — на кукарямб и дудылок.

Здесь пояснений требует только классификация дам, так как мужики перед нами, как на ладони. Различие в этой классификации состоит прежде всего в темпераменте.

Кукарямбы представляют собой смешливый южный тип, свойственный, скорее всего порочным латинянам, а дудылки являют собой ингерманландский характер нордический, твёрдый. Кукарямбы — это женщины преимущественно среднего роста, или чуть ниже оного.

Они прекрасно знают, что на свете нет ничего важнее любви, а, сколько будет длиться эта любовь — неважно. Радость жизни для них превыше всего.

Дудылки же, напротив, стройны и высоки. Они неприкосновенны и трудно доступны для простого обывателя. В любви дудылки капризны и непостоянны. Обычно отдаются воображаемому любовнику, которого так никогда и не дождутся.

Идеал дудылок культивировал Пушкин. С великим поэтом перекликался и Саша Чёрный.

Это было в провинции, в страшной глуши.

Я имел для души Дантистку

С телом белее извёстки и мела,

А для тела — Модистку

С удивительно нежной душой.

Кукарямб боготворили Игорь Северянин, называвший их по-своему — демимодентками, и Мандельштам, который величал их соломинками.

Классический пример отечественной кукарямбы — Алла Пугачёва, а дудылки — Анна Ахматова.

Остаётся лишь задаться вопросом. Почему мужчины спят с одними, а женятся на других? Почему донжуанам в эротических фантазиях являются дудылки, а просыпаются они с… Догадайтесь с кем?

Однако, довольно отвлечений.

Следуя всем приведённым выше научным признакам и определениям, один из перечисленных выше типов был и в составе наших Уралочка была типичной кукарямбой. Она, по всей видимости, никогда бы не смогла победить на конкурсе красоты ни в Монте-Карло, ни в Рио де Жанейро, но отлично смотрелась на фоне зелени тайги в зеркалах кристально чистых горных озёр и рек. Здесь, в тайге, Уралочка была своеобразным украшением группы, её организующим и сдерживающим культурным началом.

Классический греческий профиль, тонкие, приятных очертаний губы, чуточку широковатый ротик, блестящие глаза в сочетании с узким овальным лицом, обрамлённым вьющимися каштановыми волосами — всё это создавало весьма миловидную головку, уютно устроившуюся на аккуратной, плотно сбитой фигурке, которая всеми своими формами говорила об отличном здоровье, выносливости и силе своей хозяйки.

В общем, как говорится, у неё все было на месте: и портрет лица, и фигура тела.

Неугомонный Ряша с помощью матерчатого сантиметра каждый летний сезон при первой же встрече с челябинцами придирчиво измерял и анализировал основные Лидочкины параметры. Правда, кроме объёма своей талии Лидочка не позволяла ему измерять любые другие детали, стойко и уверенно пресекая все попытки настойчивого исследователя.

— Отстань, сексуалист несчастный, — гнала она прочь любителя измерений.

Это не мешало Ряше уверенно заявлять во всеуслышанье.- Данная личность есть наблюдаемая функция, показывающая, как индивид или данная биологическая система преобразует параметры ситуации выбора в ожидаемую удельную ценность. То, что мы наблюдаем — неповторимо. Талия— семьдесят шесть сантиметров. Бёдра, как у Венеры — сто двадцать шесть. Грудь…

О размерах оной он сообщить присутствующим не успевал, так как получал по затылку осязаемо-ощутимую дружескую затрещину прелестной ручкой объекта его исследований.

После такого действа Ряша на мгновение замолкал, а затем, потирая затылок, глубокомысленно изрекал, что-то вроде.- Даже Сократ в те далёкие времена понимал, что познать самого себя, а тем более ближнего, задача не тривиальная. Поэтому мы можем позволить себе не решать её до конца и жить, не очень себя понимая. Помните, как говорится в классике еврейской поэзии о прекрасной представительнице рода человеческого: «Как прекрасны твои ноги в сандалиях, прекрасная дева! Изгиб твоих бёдер, как обруч, что сделал кудесник! Твой пупок-это круглая чашка, полная шербета, Твой живот-это круглая чаша с каёмкою красных лилий, Твои груди, как два оленёнка, двойня газели»…

Дальше развивать свою мысль декламатору не удавалось, так как приходилось резво удирать от разгневанной прекрасной девы куда-нибудь в гущу кустов.

Когда мы спрашивали Уралочку, почему она до настоящего времени не замужем, она, не задумываясь, отвечала.- Потому, что от собак бывают блохи, от мужчин бывают дети. А мне ещё в походы погулять хочется.

Уралочка была, как будто специально, создана для походной жизни. Она была вынослива, трудолюбива до бесконечности, терпелива до крайности и умела поддерживать беседу, в то же время не была болтушкой. В своём родном Челябинске она в любое время года бегала, ездила на велосипеде и до глубокой осени купалась. Ловля рыбы и стрельба из ружья были для неё так же естественны и даже более любимы, как и сбор ягод и грибов. Она охотно готовила и терпеливо мыла посуду.

Спиннингом Уралочка владела не хуже любого из её друзей-мужчин, а по рыбацкому азарту уступала разве что только одному Командору. Веслом она владела не менее уверенно, чем иголкой и ниткой.

Правда, иногда её немного обижало то, что коллектив во время сплава почти не замечал того обстоятельства, что она всё-таки женщина, и от неё требовали выполнение много трудных обязанностей гребца так же, как и от мужиков.

По вечерам, когда Уралочка, спасаясь от настойчивых «пернатых», одевала широкополую шляпу, к которой была прикреплена противомоскитная сетка, она становилась особенно загадочной и чем-то похожей на Блоковскую незнакомку.

Антон, наблюдая за этими удивительными превращениями, даже сочинил шутливый стишок, используя канву Блоковского стихотворения.

Комар пищит и, как прикованный,

Летит на чёрную вуаль.

За нею ужин обетованный

И очарованная даль.

Но в эту даль закрыты доступы,

И комара гнетёт печаль.

Костёр горит и дыма лоскуты

Несутся к небу, к звёздам, в даль.

Жаль комара — ведь кушать хочется,

Нет сил взлететь и улететь.

И он пищит, настырно просится

Познать экстаз, чтоб умереть.

Шура.

Шура был невысоким, коренастым, блондинистым крепышом с коротенькими ножками и мощным торсом. В походах на маршруте он часто отращивал усы, после чего становился чем-то отдалённо похож на легендарного героя гражданской войны, за что и получил от друзей прозвище — Василий Иванович.

Когда его в шутку спрашивали, почему он вырос таким маленьким, но крепким, Василий Иванович совершенно невозмутимо отвечал.- Потому, что меня в детстве собачка напугала… Кроме того личность нельзя измерять на сантиметры. Вон Ряша, какой вымахал… А толку то, что… Недаром говорят — велика Федора, да дура, мал золотник, да… Мы тоже не ботфортом комсоме хлебаем, тоже образование кой-какое получили.

Однако тут его обычно перебивали и не давали продолжать философствовать. Был он любителем в удовольствие покурить чужие сигареты и выпить некоторую весьма растяжимую дозу горячительного. В последнем случае он всегда мечтательно и тягуче произносил.— Харашооооо пааашла по переферии…

Затем Шура облизывался и резво тянулся за закуской. При этом его глаза начинали блестеть, а сам он светиться каким-то неведомым нам светом. Где-то он вычитал латинское изречение— Алим инсер виендо иксе консумор (светя другим, сгораю сам), которое и стало его любимым выражением.

Шура в походе работал практически без перерывов спиннингом, но к сожалению, в ловле особенно удачливым не был и, в добавок, очень часто сооружал из своей снасти такие ветвистые «бороды», что их часами приходилось распутывать всем коллективом. Это почему-то обижало Василия Ивановича и приводило в плохое расположение духа.

Тело Шуры было необычайно восприимчиво к солнечным лучам, и за короткое время пребывания в тайге его кожа приобретала сине-чёрный оттенок, словно рождён он был не в суровом уральском климате, а где-то в песчаных пустынях Африки.

О себе Шура рассуждал с удовольствием.- О себе я могу сказать твёрдо. Я никогда не буду высоким — мне это и не нужно. Никогда не буду ни красивым, ни толстым. Меня никогда не полюбит Софи Лорен. И в свои молодые годы я никогда не буду жить в Париже. Я даже никогда не буду женщиной, хотя я очень любопытен и хотел бы узнать, что они чувствуют в постели… Я такой. Я даже шоколад сам себе в постель могу подать, если очень захочется. Жаль, конечно, придётся вставать, одеваться, готовить, а потом снова раздеваться… Не каждый на это пойдёт, а я могу…

С моими способностями, о которых я уже сказал, и с моими данными, о которых я ещё скажу, я мог бы женить на себе весь балет Большого Театра и Берёзки, но я не тороплюсь. Я ещё погоняю с холостятским ветерком на своих Жигулях….

Шура два года назад приобрёл где-то по случаю машину и потом долго осваивал искусство крутых поворотов, умудрившись при этом наломать кучу дров из ограды своего дачного участка, где он соорудил подобие гаража. При этом он основательно помял крылья и бока своему Жигулёнку. Но азарт есть азарт, и Шура вновь и вновь смело кидался осваивать всякое новое дело, которое чем-то сумело затронуть пылкие струны его души. Неудачи Шуру не пугали. В таких случаях он становился ещё более активным, настырным и опасным для окружающих.

Ряша частенько говорил ему.— Шура, у вас богатая интуиция необразованного человека. Светлые проблемы тёмной головы. Не спешите обгонять время, иначе оно вас накажет….

В ответ Шура лениво огрызался.- Может, ты меня не любишь? Я не могу терпеть людей, которые меня не любят!

Особенно хорош был Шура, когда он надевал свою знаменитую зелёную жилетку, из какого-то неизвестного науке и друзьям материала.

Шура гордо обзывал его твидом. При взгляде на него в этом живописном одеянии невольно вспоминались времена Мамина-Сибиряка, когда на необозримых просторах тайги у костров грелись старатели-золотоискатели.

Казалось, что наш Шура вот-вот достанет из глубоких карманов мешочек с золотым песком и самородками и хриплым, простуженным голосом крикнет Завхозу.- Наливай по полной! Сегодня я гуляю!

Но ничего другого, кроме речного песочка нашим путешественникам в тайге нигде не встречалось, поэтому сходство Шуры с удачливыми бродягами на том и заканчивалось.

Был, правда один раз, когда заорал он дурным голосом.- Мужики, смотрите. Вот она, золотая жила,- и показал на обрывистый скальный берег.

Но его тут же охладил язвительный голос Ряши, понимавшего, кроме всего прочего, и в камнях-минералах.- Кошачье это золото. Блестит похоже, а по сути обыкновенный минерал халькопирит. Было время, таскал его народ скупщикам килограммами, за что и прозвали его ещё — авантюрин.

Вова — Максим.

Осталось рассказать тебе, уважаемый читатель, лишь об одном, последнем члене коллектива. Им был Вова, чаще почему-то называемый своими друзьями, Максимом. Он был самым молодым в группе.

Максим был высок, широк в плечах, широколиц, и немногословен. Наружность у него была располагающая. Лицо крупной лепки, из тех которые нравятся неглупым женщинам.

Облик его более всего подчёркивали пухлые губы и щёки с ярким девичьим румянцем. Особенно красочно он выглядел после фигурной стрижки «под горшок», которой в совершенстве владела Уралочка. После стрижки он напяливал на себя красную, заношенную футболку, спортивные шаровары, потрепанные кеды и начинал ловить кайф.

В жизни часто встречаются люди, составленные только из вечного недовольства окружающими, но не собою, не иссякающей желчи, пессимистических прогнозов, застарелых обид и слезливых жалоб— всего того, что неизбежно порождается личной неудачливостью, мнительностью и досадой.

Максим был прямой противоположностью. Был он трудолюбив с детства и любую работу любил делать сам, без всякого принуждения со стороны и с большой охотой. В мирской жизни занимался программированием для станков с программным управлением, но и руками мог делать всё или почти всё. Любил он, как и остальные, и рыбалку, и охоту. Но охоту любил, пожалуй, всё-таки больше.

Большой любитель побегать по тайге, он не мог ни одной минуты сидеть на месте и только наши катамараны успевали причалить к берегу, как Максим, закинув за плечи ружьё, убегал на несколько часов в тайгу, в горы, чтобы вернувшись бросить к ногам добытую В свои постоянные странствия Максим почти всегда уходил в брезентовых брюках, заправляя их в короткие резиновые сапоги, из которых заранее была вырвана байковая подкладка, так как они от постоянной сырости практически не просыхали. Их хозяин мог смело лезть в воду в любой момент— было ли там по колено или глубже.

Максим прекрасно грёб и управлял любым плавсредством, так как был чемпионом Западной Сибири по водному слалому, впрочем, так же, как Командор и Уралочка.

В рыбалке Максим был очень удачлив, чем приводил в завистливое уныние Командора и в тихое бешенство Шуру. Он был всегда сказочно богат на всяческое рыболовное снаряжение, которое постоянно хранил в брезентухе — полевой сумке времён Отечественной войны. В ней всегда можно было найти массу блёсен, крючков, громадных тройников, резиновых мышей, проволоки, грузил, лески и прочей всячины.

В каждый поход привозил он с собой мамины домашние заготовки в виде сушеных, солёных трав и овощных приправ. Любые кухонные поручения выполнял если не с охотой, то и без видимого неудовольствия.

На ехидные подшучивания Ряши и Командора не обижался, анекдоты и другой походный трёп слушал с удовольствием.

Все правила походной жизни он соблюдал безукоснительно, заявляя.- Со своими уставами в чужой ватерклозет не ходят.

В общем, Максим был надёжен и полезен во всех обстоятельствах и случаях нелёгкой походной жизни.

Теперь, когда мы выяснили кто есть кто, можно вновь вернуться к описанию нашего путешествия.

В киоске аэровокзала я купил тувинскую поделку, называлась она тундровичок и представляла собой морду непонятного существа, сделанную из оленьего меха.

У местных аборигенов выясняем, что улететь завтра на маршрут нам, по всей видимости, не удастся — погоды нет уже дня три.

Груза у нас набралось будь здоров. Только у одних челябинцев его двести шестьдесят пять килограммов. А это ещё не всё!

Нам предстоит здесь, в Кызыле закупить ещё килограммов пятьдесят продуктов. Это не считая соли, которая нужна не только для еды, но и для засолки.

Закупками занимаемся на следующий день. В дополнение ко всему покупаем ещё двадцать бутылок водки, которую сливаем из них в канистру, привезённую Командором.

Кызыл не Рио де Жанейро, не разбежишься. Несколько магазинов, среди которых один книжный, масса двухэтажных министерских зданий, центр Азии в виде каменной стеллы, да грязный рынок. Вот и все достопримечательности. На рынке кроме килограмма кедровых орешков ничего путного добыть не удалось. Не было даже чеснока, так нужного нам в тайге.

Отметились у центра Азии и поехали обратно в аэропорт. По дороге так объелись орехов, что наши языки стали похожи на разлохмаченные ошмётки, которые вовсю саднили и зудели.

На ужин выпиваем пару бутылок минусинской «белой» за встречу. Заедаем консервированным перцем и венгерскими колбасками.

Ряша, Шура и Вова загуляли и начали требовать налить из канистры, вполне резонно, по их мнению, заявляя.- Душа требует, значит надо!

Федя героически отстаивает от них неприкосновенность канистры, но, в конце концов, неугомонной троице удаётся отлить из неё стакан горячительного, который и они мгновенно распивают на троих.

Это очень обидело Федю и Командора — они тоже, как оказалось, очень даже хотели. Оба поклялись жестоко отомстить жадным алкоголикам при первом удобном случае. Устав от ужина, сражения за канистру и длительной трепотни все, наконец, улеглись спать.

Над Тувой опускалась ночь, вдалеке в Кызыле бесчинствовали собаки, а тувинцы тихо размножались.

Вот уже два дня мы валяемся в гостиничном номере и не можем никак вылететь на маршрут.

В гостинице полно мух. Их много и на улице. Особенно они полюбили квасную цистерну, около которой их просто полчища.

Резко похолодало. Всё небо до краёв заполнено стаями плотных серых облаков. Изредка начинает накрапывать дождь. Горы на горизонте едва просматриваются сквозь густую плотную пелену.

Командира отряда осаждают озверевшие от ожидания пассажиры, но тот им помочь ничем не может, и от этого тоже звереет.

От нечего делать, периодически играем в «Кинга» на интерес. Интерес идёт в общую кассу.

Федя больше интересуется не картами, а мухами, которых он с увлечением гоняет с одной стены на другую.

Лида читает.

Ряша становится всё более и более задумчивым, сидит глубокомысленно уставившись в стенку.

Завхоз тут же замечает это и выдаёт.— Перед вами, друзья мои, великолепный пример Правила великого — Если некто, кем вы беспредельно восхищаетесь и кого уважаете, погружён в особенно глубокие раздумья, наиболее вероятно, что это раздумья об обеде. Пора пожрать.

Обедать ходим в аэропортовскую столовую и буфет. В первый наш заход Ряша, прочитав меню, глубокомысленно произнёс.— Слова употреблены без учёта их семантики в контексте, немотивированно выбран лексический эквивалент, нарушены границы лексической сочетаемости, контаминация фразеологизмов. На каком языке это написано? И что бы это значило?

— Не юродствуй, лучше скажи, что кушать изволишь?

— Чего, чего? Не знаю чего. Первого здесь никогда не бывает, а на второе обязательно что-нибудь мясное с рисом и обязательно противное. Вот, так называемый, бифштекс жрать буду.

— Эх! Сейчас бы борщеца из свеженького картофеля!

— Ага, а ещё моркофеля и свеклофеля.

— Когда жрать захочется, так подошвами чувствовать голод будешь. Может тебе пармезанчика предложить?

— Обойдусь как-нибудь. Давай лучше сметаны по стаканчику…

Стакан кислой и жидкой сметаны не смог добавить нашим организмам каких-либо положительных эмоций, и мы вернулись в гостиницу недовольные.

Непрерывная игра в карты начала серьёзно надоедать, и в коллективе становится всё скучнее, поэтому для разнообразия объявляем конкурс на лучший стихотворный экспромт на тему — ожидание. Все с усердием мусолят шариковые ручки и вытруживают стихотворные шедевры.

Шедевр Феди.

Чем бы мне себя занять?

Не колотить же целый день мух.

Может по степи на ушах пробежать

И с шумом перевести дух.

Или письмо написать любимой «Матрёне»?

Что в горах тучи, как медведи, ходють…

А с самолётами полный швах…

И она мне кратко ответит —

Так тебе и надо, дурак…

Шедевр Командора.

Кызыльский порт, он, впрочем, не велик:

Кафе «Пилот», зал ожиданья, да искусственный родник.

Есть Яки. Аны, Ми-восьмые и «Крокодилы Гены»,

Пилоты, стюры и обслуга вся, да местные аборигены…

Но скажем без подвоха:

Повсюду можно жить, но если ты не выпивоха.

Куда ни посмотри, куда не бросишь взор

Волнует удивительный простор.

Деревьев мало тут, но нет прогорклой вони,

И все четыре стороны видать, как на ладони.

Нет транспортного грохота и суеты,

Но пусть не говорят, что жаден я,

Вокруг лишь степи, да далёкие хребты.

Уверен, что помогут мне друзья

Степную красоту во все карманы скласть,

Что б дома на досуге любоваться всласть!

Шедевр Шуры.

Ой, скука-скукота.

Лишь сусликов свистки,

Кругом одни пески, пески, пески….

Взлетают и садятся самолёты,

Мы бродим по порту, как будто обормоты.

Слетает пыль с носков заношенных ботинок,

А Боря нам талдычит про тувинок:

Вот сердцеед, вот хахаль, вот Емеля,

Услышала б тебя сейчас жена!

Как хвалишь то, чего и нет на самом деле.

Вон с вислым задом! Так мила она.

У той прекрасен бюст, торчащий из-под мышки

Висит, как огурец, отросшийся в излишке.

И пятки грязные, ну что мои походные штанцы!

Вот заливает. Вот рассказывает сказки,

Видать соскучился родной по женской ласке.

Мы пред тобой лишь жалкие птенцы.

По нам — хоть сотню их давай

В потёмках, ни одной не надо!

А вон лицо: кругло и с желтизной,

По жирности сравнимо со сковородкой,

Глаза узки, ресницы так коротки,

И главное не манят глубиной…

Ну, словом, ни черта не видно,

А ножки коротки и так кривы,

Как будто с детства просидел на круглой бочке,

Прижав к её бокам прилипшие носочки.

Фигура, в общем, как зевок, проста:

Две пятки, жопа, пузо, голова,

Нет бёдер, нету также талии,

И две торчащие, как фигушки, регалии….

Ну парочка хорошеньких на тысячу, быть может, есть,

И нас хоть семь, но мы не можем счесть.

Нет лучше русской расфигуристой бабёнки,

Там знай одно — рассчитывай силёнки!

Шедевр Ряши.

Надоело смотреть на небо,

И считать отары туч,

Надоело за угол бегать,

И вымаливать солнца луч.

Надоело валяться на койке,

И чаи без конца гонять.

Надоело таскаться к буфетной стойке,

И до одури в карты играть.

Надоело, ох как надоело, слушать,

Как Лида о вонючей воде зудит,

Надоело и слышать, и видеть,

Что за окнами дождь моросит.

Шедевр Автора.

Все горы скрыты мглой, а над Кызылом солнце.

Затих аэропорт, придавленный жарой.

Неделю мы сидим — фортуна кажет донце.

По горло сыты мы «прекрасною» Тувой.

Где есть Аэрофлот — кончается порядок.

Сей старый афоризм успел я осознать.

Здесь всё, включая план, сплетение загадок,

Которые никто не в силах разгадать.

По небу взад-вперёд летают самолёты,

Куда их путь лежит никак не угадать,

Снуют туда-сюда с портфелями пилоты

Им тоже всё равно — часы бы налетать.

Затихло всё вокруг — суббота, воскресенье…

Начальство здесь всегда свой отдых бережёт,

А нам сидеть и ждать, и мучиться в сомненьях:

Вдруг в понедельник так же крупно « повезёт»…

В буфете третий день дежурные бифштексы,

Весьма противный чай, знакомый с давних пор,

В нас развились уже условные рефлексы

К шестнадцати часам бежать на перекур.

Как в нынешнем веку всё быстро дорожает,

Видать парад планет придумали не зря:

В Кызыле лука нет и пиво пропадает,

А день прожить — дерут аж два рубля.

Вот только мух вокруг, по-прежнему, избыток,

Газетами их бьём без устали весь день.

Но их ведь не проймёшь, летающих бандиток,

И душу от всего охватывает лень.

Устали мы всерьёз от Кингов и от Вистов

Один глядит в талмуд, другой с присвистом спит,

А надо всей Тувой — страной шофёров и министров,

Смесь облаков и туч, как занавес висит.

Шедевр Уралочки.

Мы каждый день с волненьем смотрим в небо

И ждём там разрывы в облаках.

На завтрак чай с одним кусочком хлеба,

А на обед — надежды общей страх.

Но нам природа вредная упорно кажет фигу,

То дождичком кропит, то гонит тучи в дар,

И так вот каждый день, не видно даже сдвига,

И ездим мы в Кызыл за луком на базар.

Но лука тоже нет — торговля оскудела…

Один чеснок, да горки помидор…

Завхоз наш скис, глядя на это дело.

Раз нет продукта — есть его позор.

На лётном поле мокнут вертолёты,

Им тоже в горы хочется летать,

Но в воздухе лишь только самолёты,

Которых облакам не удержать.

Играем в преферанс и травим анекдоты,

Промежду делом отгоняем мух,

А в голове всё прежние заботы,

Просветов никаких, фортуны голос глух.

Вова творить решительно отказался и лежит на койке, демонстративно задрав ноги на спинку.

После предъявления творений на обсуждение, коллектив единодушно решил премий не присуждать, занести все шедевры в скрижали истории и устроить по этому поводу очередной промежуточный сабантуй.

Ожидание не позволяет нам даже выехать лишний раз в город, где можно сходить в кино.

Вова и Борис притащили откуда-то в номер целый мешок каменной соли. В нём не менее пятидесяти килограммов веса. Добытчики очень горды собой и заявляют, что там, откуда они его упёрли есть ещё, если надо. Преимущества самолёта перед поездом уже с лихвой скомпенсированы временем сидения в аэропорту, а ожиданию вылета не видно и конца.

Только на восьмое августа нас наконец-то вписали в полётный план. Настроение резко подскочило вверх. И хотя вечером седьмого над Кызылом начала собираться гроза, все резво собирают и упаковывают шмотки. К ночи небо прояснилось, пару раз сверкнуло, слабо прогремел далёкий гром, и всё благополучно завершилось.

Ночью прошёл сильный дождь, прибил пыль на лётном поле и благополучно завершился к утру. Свежо и солнечно. Погода в районе Удинского хребта вроде бы не плохая.

Командир авиаотряда невесело шутит.— Сквер открылся, Запад закрылся. Снова план трещит, пассажир — пищит. А тувинцы народ особенный, работать не больно охочи, зато жаловаться…

Все ещё дружно валялись в кроватях, когда я сообщил им радостную весть о вылете. Собрались ровно за полчаса, считая и время погрузки вещей в вертолёт. Борис даже забыл одеть на себя носки— летит в кроссовках на босу ногу.

В девять часов тридцать минут утра по-местному времени вылетаем наконец-то на Кижи-Хем.

Вертолёт резво набирает высоту и летит вдоль Бий Хема в его верховья.

Невысокие каменистые сопки-холмы серо-зелёного цвета с песчано-жёлтыми лентами дорог между ними. Никакой растительности, только голая степь.

На одном из холмов громадными буквами из белого камня выложено «Ленин». Бий Хем сине-фиолетовыми петлями вьётся по широкой долине. На реке много островов, заросших густым лесом.

Летим, как в слоёном пироге — под нами жёлтый слой — земля, над нами сплошная белесая завеса — облака.

Кое-где видны небольшие стада коров. Местные коровы низенькие, приземистые, сплошь покрытые густой шерстью. Шерстью у них покрыто даже вымя. Они отлично переносят и жару, и холод. Сами круглогодично добывают себе пропитание. Европейские породы скота здесь практически не приживаются.

Погода стоит странная: откуда-то сбоку сквозь плотную серую дымку пробиваются слабые солнечные лучи. Гор почти не видно за туманным маревом. Летим на высоте полутора тысяч метров. Температура в вертолёте плюс пятнадцать градусов — довольно прохладно, особенно если учесть наличие многочисленных сквозняков.

В ушах гремит и грохочет от работающих турбин и вращения лопастей.

Чем дальше от Кизыла, тем выше становятся горы. Появляются первые леса на их склонах. В некоторых местах видны каменистые склоны-осыпи розоватого оттенка. Облачность становится разрывистой, и кучевые облака смотрятся, словно хлопья мыльной пены на мохнатом зелёном покрывале лесов.

Затем облачность снова становится более густой. Через двадцать минут мы уже летим в сплошной мыльной пене. Иногда эта пена под нами снова разрывается и тогда становится видна серо-зелёная поверхность земли, изломанная и разорванная складками горных сбросов.

Горы становятся всё более выраженными: провалы между ними — всё глубже, появляются острые гребни и пикообразные вершинки. Через час пролетаем над Ырбаном. Сразу за ним вертолёт резко поворачивает налево и устремляется через тайгу напрямую в верховья Кижи-Хема.

Федя зевает и нервно вздрагивает: наверное, не выспался и хочет жрать.

Ряша тоже ощущает мощные позывы голода и делает Лиде весьма прозрачные намёки по этому поводу, гримасничая своим великолепным фейсом.

Шесть суток ожидания вылета остались позади, как будто их и не было вовсе.

Настроение в нас подпрыгнуло, как давление в барометре. Все оживились, шутят, придумывают, как бы сделать друг другу какую-нибудь гадость.

Когда это надоедает, приникают к иллюминаторам и смотрят на проплывающую под нами Туву.

Закончилась неделя, закончилась совсем.

Мы всё-таки прорвались, летим на Кижи-Хем.

Остался сзади Ырбан, Бий Хема берега,

Озёрами смеётся зелёная тайга.

Сквозь облаков разрывы нам солнышко блестит,

И вертолёт наш лихо на Кижи-Хем летит.

К тебе вернуться снова сдержали мы обет,

Вершинами кивает нам Удинский хребет.

Шумит, звенит призывно прозрачная вода,

И дружно нас встречают мошка и овода.

Берёзка ветви тянет, пологи берега,

Плывут под нами тихо подушки — облака.

Когда наш вертолёт стал заходить на посадку вдоль Кижи-Хема, охотничьи сердца ребят забились на высоких частотах в ожидании чего-то радостного.

Сначала в тайгу прямо из воды рванулся в тайгу крупный лось, а затем, один за другим, резво пустились наутёк два марала. Взлетали с воды и стайки серых гусей.

Долина была похожа на вытянутую овальную каплю, которая упала с неба и, постепенно растекаясь, плотно заполнила все выемки удивительно живописной естественной оправы, созданной природой в виде отдельно стоящих скалисто-осыпных горных вершин, соединённых между собой лесистыми перемычками.

С Севера долину замыкала могу чая трапециевидная гора, склоны которой спадали вниз крутыми скальными обрывами светло-коричневого цвета.

Обрывы достигали самой кромки светло-зелёной лиственничной тайги, обвивавшей подножие горы, словно мягким ворсистым пледом.

По гребню горы кое-где ещё сохранились узенькие полоски-язычки ослепительно белых снежников, которым каким-то чудом удалось уберечься от испепеляющей солнечной жары нынешнего лета.

Слева и справа долина упиралась в сплошь заросшие густым лесом вытянутые сопки-горушки, за которыми так же возвышались неприступными каменными бастионами остроконечные башни вершин.

С Юга долину замыкали невысокие лесистые холмы, между которыми пробила своё русло звонкоголосая, кристально чистая река Кижи-Хем.

Основание долины, особенно с её краёв, составляло редколесье с подлеском из карликовой берёзы, росшей между густо набросанными каменными глыбами самой различной величины и формы. Ширина всей долины не более четырёхсот метров.

Сама долина сплошь заросла карликовой берёзкой, и только по краям её начинался редкий, невысокий лес. На склоне одного из холмов бил из под земли небольшой радоновый источник.

Ближе к центру, где зелёно-голубым изумрудом сверкала извилистая лента реки, тянулись каменисто-песчаные косы, на которых в живописном порядке расположились под действием ветра и весенних снеговых потоков стволы вырванных с корнями лиственниц.

Именно на одну из таких кос лихо скользнул с голубых небес вертолёт МИ-8, доставивший из глубин цивилизации путешественников-любителей.

Он погнал своими винтами частые упругие волны на поверхности воды, поднял в воздух целые тучи песка, мелких камешком, сучьев и двух испуганных его появлением ворон, робко коснулся своими упругими колёсами-дутиками земли, будто пробуя её на прочность и надёжность, для верности ещё раз подпрыгнул вверх и, наконец, твёрдо и капитально устроился на облюбованном им и пилотами месте.

— Приехали. Как заказывали, Кижи-Хем, — высунулся из кабины в салон пилот.— Сейчас винты немного скоростишку сбросят и можете начинать свою таёжную житуху. Завидую я вам, мужики. Целых двадцать дней один на один с природой будете. Никаких вам волнений, никаких служебных заданий. Один кислород. Красота!

— Это уж точно, — отозвался Ряша, одетый в толстую брезентовую робу.— Сами об этом целый год мечтали. И не зря, видать, сюда за пять тысяч вёрст забрались.

— Не зря, не зря… Видели, когда мы вверх по долине летели, сколько внизу всякого зверья шастало? Как в зоопарке…

— Да видели двух маралов, через болотину в тайгу поскакали…

— Не только маралы. Лось ещё был, стая гусей была. Утки…

— Вам из кабины виднее, всё пространство просматриваете, а у нас, что через иллюминатор углядишь, то и твоё.

— Ничего, вы теперь своё возьмёте. Почти месяц этой красотой наслаждаться будете, а может даже кой чего и ручонками пощупать удастся. А нам лишь с верхотуры остаётся поглядывать, да облизываться.

— Оставайтесь с нами, и вы пощупаете.

— Мы бы с охотой, да начальство не велит.

Не переставая переговариваться с экипажем, пассажиры вертолёта быстро и сноровисто освобождали его вместительный салон от своего багажа. На землю сбрасывались рюкзаки, какие-то продолговатые брезентовые упаковки, большой металлический ящик. Через две-три минуты в вертолёте не осталось ни одной вещи, зато рядом на земле громоздилась здоровенная груда вещей.

Долина была действительно хороша, поэтому даже много повидавшие в этих краях вертолётчики, спустившись на землю, несколько минут стояли, разинув рты, лихорадочно заглатывали в себя удивительно вкусный воздух и очарованно молчали. О пассажирах и говорить было нечего — они буквально млели от восторга. Их даже слегка знобило от избытка чувств.

Воздух тайги окружил прилетевших людей неповторимым ароматом и свежестью, заполнял их лёгкие, расправляя опавшие в газовой атмосфере города бронхи, насыщал кровь кислородом и постепенно становился их миром.

С каждым новым глотком крепчайшего таёжного воздуха из них выбрасывалась наружу скука казённых кабинетов, затхлых бумаг, замечаний вечно брюзжащего начальства, тоска заунывных совещаний, споров и бородатых анекдотов в перерывах, мелочных домашних хлопот и многое другое неизбежное там, в доме, в городе.

— Посмотрите, мужики, неба—то, неба—то сколько вокруг! Прорва! Вроде бы и нет его, так его много,— обессилено простонал я.

Тайга источала неповторимые волнующие, чувственные ароматы, манила к себе чем-то сказочным и таинственным.

За Удинским хребтом, совсем рядом лежала страна—загадка Тофалария. По-разному называют её в этих местах. Одни — краем возле самого неба, другие — сказочной страной, Сибирской Швейцарией. Не оценивая различий в определениях, нужно признать, что это особенная страна — страна в которой сохранилась особая этническая группа, страна особенная своим географическим расположением, труднодоступностью, своеобразием экономики и культуры её жителей.

Тофалары или, как их называли раньше, карагассы — небольшая тюрко-язычная народность, живущая в Восточных Саянах по берегам рек Уда, Гутара и Нерха. Территория, занимаемая ими, громадна — двадцать с лишним тысяч квадратных километров, а численность в настоящее время составляет не более пятисот человек.

В одной из легенд так рассказывается о происхождении этой маленькой народности:

Это было давным-давно, когда в тайге ещё не было людей, а жили только медведи. Медведи были разные: чёрные, бурые и серые, самые большие и сердитые. Шли однажды два серых медведя-брата, и встречают они в тайге женщину.

Понравилась она им, и стали медведи-братья спорить, кому она должна принадлежать. Тогда женщина и сказала.- Я буду женой того из вас, кто окажется сильнее. Поборитесь.

Стали медведи бороться. Долго-долго они боролись, всю тайгу лапами исковыряли, и, наконец, старший брат одолел младшего. Убив соперника, он взял женщину в жёны и стал с ней жить. От них и пошёл народ, который стал называться — карагассами.

Действительно, у тофаларов существовал раньше культ медведя. Медведь у них имел шесть имён: первое — «Иресанг». Дедушка медведь. Разумный зверь, сильный и мохнатый, в самом деле напоминающий далёкого предка. Второе – «Ашкиняк».

Зверь-мужчина, труженик. Хороший охот ник и рыболов. Третье — «Чорханых» — Зверь в тёплой шубе. Четвёртое — «Кусугтар». Собиратель кедровых шишек. Пятое — «Шайденга».

Зверь-вездеход, ловко маскирующий свои следы. Шестое — «Кайхерар» — Зимой в берлоге жирный, полный сала.

Ещё раз осмотревшись вокруг, Ряша вдруг заявил.— Бойцы! У меня есть жуткое подозрение, что нас здесь не ждали. Чувствую я себя здесь божьей птичкою. Вы, господа, чувствуете, как от меня пахнет? Не козлом вонючим, а иодистым ветерком и нежными таёжными жарками.

Шура, хлопнул себя по колену и завопил.— Это же восторг какой-то, мужики! Так бы лёг на землицу и заквакал!

Компания его тут же дружно поддержала.— И замяукал… И захрюкал… И замычал…

Иногда хочется произрасти в чём-то или перейти во что-то и посмотреть, а что же получится. Об этом почему-то всегда думается среди чистых деревьев, под бездонным небом, под звуки звенящей воды.

По всей видимости, находиться в этом очаровании пилотам было уже сверх всяких сил.

— Пока. Желаем вам здравствовать,— Простились пилоты.

Захлопнулся люк, взревел двигатель, бешено закрутились винты, вновь подняв тучи песка, сучьев и прочей дряни, вертолёт на мгновение завис в метре над землёй, а затем резво рванулся вверх к небу. Быстро набрав нужную высоту, вертолёт понёсся вниз по долине реки, ловко перескочил через лесистый барьер, и через минуту только быстро удаляющаяся на горизонте точка напоминала путешественникам о людях и цивилизации.

Увидев, что мы наконец-то остались одни, Ряша подпрыгнул молодым козлом и заорал на всю тайгу.— Всё, братцы! Окончилась добираловка. Да здравствует свободное движение материи без светофоров, милиционеров и прочей общественности!

Затем он уселся на песок и погрузился в прострацию. На всём его большом теле сейчас жил только нос, который мелко подрагивал, втягивая в себя живительные потоки Саянского воздуха-нектара.

Пока хозяин носа находился в прострации, а сам нос усиленно работал на всасывание в среде живительного природного газа, остальные путешественники вышли из состояния очарованного оцепенения и начали заниматься дела ми насущными.

Мечтатель полез куда-то в глубины своего объёмистого рюкзака, долго там ковырялся и, наконец, извлёк оттуда пачку сигарет.

Медленно распечатал её, аккуратно извлёк сигаретку, сунул в рот, закурил и начал медленно удивляться тому, как много на свете обыкновенных удовольствий, доступных всякому и ради которых можно жить хоть сто, хоть двести, хоть тысячу лет…

Уралочка, одетая в темно-синий спортивный костюм с бело-красными лампасинами на штанах, скромно присев в сторонке на поваленную листвянку, меняла кеды на резиновые сапожки, в которых было удобнее перемещаться в окружении массы маленьких и мелких ручейков-проточек и луж.

В тайге, в горах независимо от человека правит всегда один и тот же полновластный хозяин — движение. Это движение вечное, неослабевающее, стремительное и дерзкое. Такое движение имеет чёткое определение — это река.

Именно она держит в настороженном молчании сгорбленные от веков горные хребты. Горы иногда пытаются бунтовать, заваливают её русло целыми скалами и, сгрудившись вокруг, смотрят, как она гневная мечется в этих ловушках и копит силы, поднимаясь даже вверх по каменным откосам.

И вдруг, казалось уже пойманная в ловушку, ломает грудью каменную стену и несётся свирепо, бешено, как зверь, которого никогда не было на земле, но которого легко вообразить где-то вне её. Бунт подавлен. Горы вновь подставляют солнцу и ветрам свои израненные, истерзанные водой бока.

А река течёт, то сонно воркуя, то разъярённо грохоча в поминутном движении, в повседневной полемике со всей природой. Она правит властно, жестоко и разделяет горы друг от друга навеки. Вот так и образуются такие неправдоподобно красивые долины, которые бережно охраняются укрощёнными рекой горами, а сама укротительница, гордая своей властью и силой, до самого дна светится прозрачным водяным изумрудом и затихает, чтобы где-то внизу вновь выразить свою всепобеждающую силу в рёве порогов и бурных шивер.

Занятые своими делами, путешественники не заметили, как вдруг потемнело небо, потянуло с гор холодом, и над долиной понеслись тёмно-серые дождевые тучи. Откуда-то с Севера пронёсся шквалистый, резкий, как удар бича, порыв ветра.

Он лихо подцепил из сваленных в кучу вещей чехол от спиннинга, бумажный пакетик с блёснами, брошенную небрежно непочатую пачку сигарет и лихо забросил их на самую середину реки.

Кижи-Хем вежливо принял нежданный подарок и бережно унёс его подальше от хозяев вниз по течению. Тем самым временем ветер деловито принялся за остальные вещи, выдёргивая из кучи полиэтиленовую плёнку, куртку, какие-то свёртки…

— Полундра, — заорал Шура,— Шмотки спасайте. Сейчас всё в речку утащит!

Его волнение оказалось не напрасным, так как и сигареты, и чехол, и пакетик с блёснами, похищенные ветром, оказались именно его.

Команда дружно бросилась на кучу для борьбы с ветром.

В это время к нахальному ветру присоединился ещё и дождь, холодный и крупный. Очарование первых впечатлений быстро сменилось реальной действительностью.

Пора было начинать жить полнокровной походной жизнью, которая даёт на расслабление лишь минуты, а всё остальное время заставляет быть собранным и готовым к любым неожиданностям. Недаром кто-то из современных поэтов написал такие строчки.

В тайгу, собравшись отпускной порой,

Спеша к манящей вдалеке реке,

Не уезжай из дома налегке.

Тащи еду с палаткой в рюкзаке,

Шагай с ружьём ты под одной полой,

И с надувною лодкой под другой,

И спиннингом в незанятой руке.

Сказано, правда, несколько наивно, но всё-таки доля истины в этом совете всё же есть. Шура, оставшийся без строго учтённой и запланированной пачки сигарет, убивался и ныл.

— Ну, неожиданность. Как кирпич с вишнёвой ветки! Что же я сегодня курить буду? Все мои запасы у Командора, а у него пока время не придёт, ничего не выпросишь!

Увидев, что Ряша аппетитно курит, пуская из ноздрей голубоватый табачный дым, Шура резво кинулся к нему.— Ряш, а, Ряш, дай сигаретку. Мои в речку унесло… Больно курить хочется….

— Лучше иметь, чем не иметь. Раз больно, обойдешься и без сигарет. Здоровее будешь! — философствовал Ряша, аппетитно затягиваясь дымком.— Если дам, чем расплачиваться будешь?

— Пока нечем. В кредит дай. Вон люди целую жизнь в кредит живут и ничего.

— Простатит мозга у вас, уважаемый. У меня кредит давно закрыт, ибо все склады в Москве остались. Если хочешь, дам целую пачку, только завтра отдашь две!

— Да бог с ней, с сигаретой. Непонятны только мотивы твоего хамского поступка. Кажется, ещё Платон недоумевал, почему люди, отлично зная, что хорошо, почти всегда делают то, что плохо, — осудил Ряшу Шура.

— Потому, что так проще. Ибо, делать людям добро опасно — зацелуют до синяков, — смеялся я. — И вообще давить на него надо было сильнее.

— Ладно, болтайте себе, всё равно не дам, — заявил Ряша.

— Ну ладно, Морда! Переживём! Лучше сам затягиваться не торопись, глядишь помрёшь попозже, — оскорбился Шура.

— Слово не воробей — много не нагадит. Мордоглазие и косомордие теперь в моде, — отозвался тут же на оскорбление Ряша.

Шура тихо фыркнул и тут же пошёл клянчить сигарету у Мечтателя.— Федь, а, Федь! Дай закурить.

Правда, после отказа со стороны Ряши он был нерешителен, как перед первым поцелуем, когда час размышляют над тем, куда девать нос в решительный момент.

Мечтатель всё ещё был под впечатлением от таёжного великолепия и благосклонно выделил страдальцу целых две сигаретины.— На, травись, не жалко….

Из ноздрей у него слабо струился сигаретный дым. Не иначе он сделал последнюю затяжку только за мгновение до своего благо родного поступка.

Когда Шура высмолил сигарету, они долго обсуждали, какая «Прима» лучше — дукатская из Москвы, или Челябинская. В конце концов, сошлись на том, что и та и другая— дерьмо, но курить можно.

Вылив на землю и путешественников запланированную порцию воды, тёмная туча скрылась за склонами гор.

Вещи, вовремя накрытые полиэтиленовым пологом, почти не намокли. Чтобы гарантировать себя от дальнейших неожиданностей приятели или, как называл их Ряша, странники принялись за установку палаток.

Командор со своей командой быстренько возвели свой великолепный польский походный шатёр, а москвичи выволокли из рюкзака что-то серо-зелёное, низкое и невзрачное и стали растягивать его на деревянных кольях, чем мгновенно вызвали очередную порцию ехидных насмешек со стороны злопамятного Шуры.

— Вот это берлога! Почём матерьяльчик брали? Не жмёт в подмышках? Ничего, зато теплее будет, а спать и друг на друге можно, особенно ежели щекотки не боитесь…

Я, Ряша и Мечтатель даже не пытались отбивать атаки ехидствующего Шуры и бодро ставили свою походную берлогу.

— Всё. Есть первая стоянка. Начинаем жить настоящей походной жизнью. Не авантюристы мы, не флибустьеры, а поколение ложных скромников. Зато теперь у нас впереди всего три опасности осталось, — заявил Ряша.

— Это какие же? — заинтересовался Мечтатель.

— Первая— водопады, вторая— ты, как Завхоз, и третья— Командор…

Завхоз во все времена был явлением загадочным и непредсказуемым, как землетрясение или цунами: неизвестно, что, где и когда выкинет….

— Шути, шути. Вот откажусь исполнять обязанности, самим придётся с продуктами возиться.

— Слушайте, мужики. А ведь нас семеро и одна женщина. Как считаете? На свойства нашего похода это не повлияет?— поинтересовался Шура.

— Конечно, повлияет. Влияние значения ещё сильнее будет. Ибо, женщина всегда сила, а тем более такая, как наша Лидочка.

Что ж, в таком случае сегодня вечером придётся принять вовнутрь во славу числа семь плюс одна и за наши успехи в таёжном пятиборье, в которое входят сидсёрфинг-многочасовое и молчаливое махание веслом, буканьерство— охота на всё, что летает, ползает, бегает и плавает, кастинг — непрерывное бросание блесны на дальность и уловистость, приготовление экзотических блюд из имеющихся под рукой продуктов и фигурный трёп на утомляемость,— мгновенно среагировал Ряша.

Пока весь коллектив возится со шмотками и занимается осмотром местных достопримечательностей Ряша, Максим и Шура решили быстренько смотаться вверх по реке и выяснить, что же скрывается от наших взоров там.

После трёхчасовой пробежки вверх по Кижи-Хему они вернулись в лагерь довольные и уставшие: притащили с собой трёх рябчиков-малолеток.

Ряша видел ещё совёнка, который долго и недоуменно рассматривал непонятное существо в серо-зелёной пожарной брезентухе и сапогах.

Мы с Федей идём знакомиться с радоновым источником. На склонах полно бурундуков.

Они заливисто свистят при виде людей и шустро взлетают вверх по стволам и ветвям листвянок и кедров. Потом, повернувшись вниз головой и распушив хвост, они внимательно и любопытно рассматривают нас, стараясь угадать намерения пришельцев.

Радоновый источник на склоне небольшой. Температура воды в нём не более двадцати пяти градусов. Под источником срублена миниатюрная избушка-коробок, внутри которой сделано некоторое подобие земляной ванны, обшитой досками.

В доске проделано отверстие для стока набирающейся в ванну воды, которое было заткнуто деревянной пробкой.

Мечтатель быстренько сбросил с себя одежонку и залез в ванну. Он ворочался в ней, как медведь, во время купания, и довольно урчал. Эти действия привели к тому, что плохо вставленная затычка вывалилась из отверстия, и уровень целебной радоновой воды быстро пошел на убыль. Через пару минут в пустой ванне неуклюже ворочалось тощее существо по имени Мечтатель, никак не могущее сообразить о причине выливания воды.

Глядя на эту картину, я хохотал от души. Насмеявшись, показал бедолаге на валяющуюся на земле пробку, которую тот мгновенно вернул на нужное место.

Ванна вновь быстро наполнилась до краёв тёплой целебной водицей.

После Феди ванну принял и я.

Вокруг источника на ветвях кедров и лиственниц развешена масса разноцветных лоскутков самых разных размеров, которые приносят с собой местные жители, попадая на источник. Что это означает, мы пока не знаем, но совершенно очевидно, что это какой-то культовый обычай.

Случай, что забрасывает человека в глухомань тайги, дарит ему совершеннейшую свободу.

Но свобода эта коренным образом отличается от той неощутимой и никому незаметной свободы, которую он обретает в первый раз попадая в большой незнакомый город. Там он столь же нереален, как не включённый в сеть телефон, получающий свой конкретный номер, а стало быть, и возможность существования лишь включением в сообщество себе подобных.

Исчезни такой незнакомец в мгновение ока из магазина, автобуса, из оживлённой уличной толпы никто не собьётся с шага, не вскрикнет, не отметит его исчезновения ни в тот момент, ни потом, поскольку, не узнанный, не получивший имени, опознавательного знака, он оказывается не более реален, чем возникший и расплывшийся полуденный мираж…

В тайге, на природе происходит всё наоборот.

Никогда, никем не виданный и неизвестный никому человек может оставить после себя такие следы, которые, как кровоточащая рана, будут на многие годы видны на живом теле земли: срубленные и сломанные деревья, замусоренные кострища, выгоревшие дотла участки леса — всё это следы человека, обретающего печальную полную свободу и не умеющего разумно и без вреда окружающему ей воспользоваться.

Место, на котором мы поставили наши палатки, ранее было уже кем-то обжито: стояли остов чума и ещё какого-то непонятного навеса, гордо красовался посреди маленькой полянки, заросшей молодой карликовой берёзкой, крепко сколоченный стол, чернели два больших кострища.

До воды от стоянки было совсем рядом, не более пяти-шести метров, но самого Кижи-Хема, как ни странно, отсюда не было видно.

Ширина его в этом месте была около десяти метров, а глубина всего сантиметров двадцать-тридцать. Дно реки было выложено из мелких серых камней-окатышей. От этого вода казалась ещё прозрачнее и неощутимее.

Какое счастье, что у нас в стране ещё существует немало таких прекрасных, с чистейшей водой рек, как Кижи-Хем.

Рек, которых ещё не коснулась беспощадная рука цивилизации. Мы богачи, миллионеры, счастливцы.

Часам к десяти вечера над нами и тайгой вновь повисла чёрная взлохмаченная туча, особенно зловещая на фоне засыпающего неба, и начала медленно, но уверенно выливать запасы крупного и холодного дождя.

Быстренько натянув на себя непромокаемые аксессуары, то бишь плащи и куртки, мы уселись за стол и приступили к ужину, совершенно не обращая внимания на истекающую водяной желчью тучу.

Суп из трёх рябчиков в смеси с гороховым концентратом оказался весьма съедобным и приятным на вкус.

Выпили за удачное приземление и за то, чтобы впереди было поменьше осложнений и побольше удовольствий.

— Предлагаю тост. Выпьем за ветер странствий, проветривающий наши запудренные обыденностью мозги! Нельзя жить только в спичечных коробках городских квартир. Приклеенность к одному месту убивает. Узость ежедневных мыслей, привычек поступков превращает нас из живых людей в манекены.

— Выпьем за то, чтобы свежесть таёжного простора и запахи походных костров не выветрились из нас до самой смерти.

Особенно хорошо сегодня воспринимался крепко заваренный, с дымком костра, чай. Все дружно хлюпали и пошвыркивали.

— Шура, не желаете съесть мой круасан?— вопрошал Ряша.

— Что ещё за круасан такой?

— Да вот он — булочка французская. Очень аппетитно…

— Это где же у нас на столе круассаны завалялись?

— Да вот они, на самом видном месте,— ткнул грязным пальцем Ряша в громадные чёрные сухари, привезённые с собой челябинцами.

Через час дождь закончился, и мы смогли совершенно спокойно посидеть у жаркого костерка, наслаждаясь в свой первый вечер таёжными ароматами и амброзией.

На небе появились звёзды, которые иногда пропадали за шмыгающими в темноте словно летучие мыши облаками-призраками. Накормленные и разморенные теплом мы балдели. Скорее даже не балдели, а предавались состоянию, которое в Мексике называют сиеста, в Италии — фарниенто (фар — делать, ниенте — ни чего), а в Турции — кейф. Кейф — наслаждение, испытываемое турком, когда он сидит, поджав ноги, на ковре под навесом кофейни и курит трубку.

На небе полыхала огненная россыпь звёзд. Под деревьями скользили двойные шатучие тени, словно парящие в темноте.

В черноте неба сквозь звёздную кашу летел, мерцая тёплым блеском, спутник, тянул за собой заранее вычисленную космическую орбиту.

Вился над собеседниками густой табачный дым.

Комары, натыкались на него, шарахались в сторону и сердито, недовольно пищали.

О чём бы мы не разговаривали — таёжных походах, охоте, рыбалке, планах на ближайшее и дальнее будущее, методах научного мышления и работе, о том, что нам довелось увидеть и пережить,— оказывалось, что мы говорили о людях и времени. Почему-то больше всего именно о времени.

Время способно было опьянять, как вино. Оно имело вкус, запах и формы.

Прошлое жило в настоящем, как бы пронизывая его, обволакивая и окружая, как аромат спелых, далеко упрятанных яблок, который живёт в старом, осеннем доме.

Прошлое не просто наполняет нас, оно даёт смысл и содержание нашей настоящей жизни.

Не будущее — именно прошлое, потому, что только из него и вырастает будущее.

Разве можем мы угадать, какой пустяк, выпадающий из нашей сегодняшней жизни, окажется важен для будущего.

Только здесь я стал понимать, что и в ясные часы тихих вечер них закатов, и под шум бескрайнего ветра в полдень, и хмурыми без звёздными ночами во всякий миг— неслышно реют над живущим миром тени былого, и для того, чтобы им опуститься с высоты, надо так мало и так много: чтобы кто-то единственный на земле о них вспомнил.

Пошли неиссякаемые истории-воспоминания о прошлых маршрутах и событиях.

Ряша всё время пытался захватить инициативу и во всех рассказываемых эпизодах и историях выступал, как основное действующее лицо.

Федя с удовольствием поведал обществу о том, как мы с ним сегодня ходили к радоновому источнику и даже успели в нём помыться.

Мне было хорошо и приятно слушать эти тары-бары…

Каждого из сидящих у костра я прекрасно знал, каждый был мне по-особенному дорог, понятен и близок, каждого из них я любил, но по давней, учреждённой не мной, привычке скрывал это и никогда, пока они были рядом, не признался бы в этом.

На их лицах светились мягкие улыбки много поработавших бывших интеллигентов. Слушая весь этот увлекательный трёп, я вдруг вспомнил, что где-то недавно услышал, что для душевного равновесия, для согласия с самим собой надо человеку как можно чаще смотреть на звёзды. Повернулся на спину и уставился в небо.

Я смотрел на звёзды до тех пор, пока мне не почудилось будто тёмная и глухая земля под ногами начинает плыть и вращаться.

Запрокинувшись, я продолжал смотреть вверх, и смотрел до тех пор, пока звёздная искрящаяся картина перестала казаться плоской, и в этой затягиваю щей куда-то в бесконечность, сосущей сердце бездонной выси я теперь различал глубину каждой звезды в отдельности — какие ближе были, а какие — дальше….

Глядел и думал.- Может быть, потому и мало нам глядеть только перед собою или слегка вверх, может поэтому и тянет нас, задирая голову, устремлять свой взор обязательно в зенит, что только так мы проникаем во что-то наиболее тайное и там, вверху, и — в себе?

И раз, и другой я уловил, что звёзды еле-еле заметно подмигивали, всё небо одинаково пульсировало. Пульс этот словно был всеобщим и совпадал с тугими толчками, которые я ощущал и в самом себе.

Словами мне не передать

Всю прелесть летней ночи.

Её лишь можно увидать,

Запомнить лишь воочию.

Пищат в обиде комары,

Сдуваемые дымом.

И словно счастья жду жары,

Как мы своих любимых.

Молчат уставшие друзья,

В костре трещат поленья.

В такую ночь заснуть нельзя,

Нельзя вспугнуть мгновенья.

Наступило такое состояние, как будто чутко прислушиваясь, я, наконец, влился в этот древний, дававший жизнь всему, что вокруг, единый ритм, который вращал звёзды и гнал в человеке кровь, который хранил вечный порядок в небесах и давал краткий миг благостного удовлетворения человеческой душе под ними….

Чтоб не пугала бездна ночи,

Так нужен малый огонёк,

Догадка, светлячок, намёк

На то, что в мире одиночеств

Есть связь, и нужно плыть туда,

Где есть душа, где есть дыханье,

И нам мигает мирозданье:

То огонёк, а то звезда!

Всему есть конец. Даже врать до бесконечности, к сожалению, нельзя. Все расходятся по палаткам и устраиваются спать. После пережитых эмоций сегодняшнего дня, мои сопалаточники не на шутку разошлись: вовсю храпели.

Каждый человек проявляет во сне свою индивидуальность, свой характер и даже храпит по-своему: один храпит легкомысленно, ближе к лёгкому жанру, другой — нежно, третий — важно и сердито, четвёртый — мягко и задушевно, пятый — легкомысленно и вызывающе.

Особенно усердствовал Завхоз. Федя храпел по-хулигански. Тут уже совсем не пахло нежностью и задушевностью.

Правда, для начала он выдавал нечто вроде увертюры, где основным инструментом выступал кларнет-пистон, однако затем в ход резво пускались тромбоны, фаготы, скрип несмазанного колеса и скрежет зубов гиппопотама. В результате создавалась абсолютно немыслимая и непереносимая для нормального слуха какофония.

Наутро Командор интересовался у меня.— А как храпит наш Фёдор? На вдохе, или на выдохе?

Да чёрт его знает! По-моему и так, и так. Но больше всё-таки на выдохе.

Жаль! Против храпа на вдохе хороший приёмчик есть. Берёшь два листочка попифакса и приклеиваешь их резиновым клеем к ноздрям храпящего. Только он в себя воздух потянет, они «блям-блям» и захлопывают ему храповые отверстия. Как клапан в насосе работают. Надёжно.

Глава третья. Первый день на Кижи-Хеме. Жуки-усачи, муравьи и Ряша. Постройка катамаранов. Первый хариус.

С утра облачно, но довольно тепло. Периодически начинает идти дождь, некрупный, но очень холодный. Правда, перерывы между его очередными порциями довольно значительные и это несколько сглаживает впечатление от такой погоды.

Шура ушёл втихаря на другой берег речки заготавливать листвянки для постройки катамаранов. Нарубив целую кучу стволов, он начал орать дурным голосом на всю округу, приглашая нас помочь ему тащить заготовки в лагерь. Но всем было лень это делать, и мы, прикинувшись глухими, никак не реагировали на его вопли.

Только Ряша не смог не отозваться на этот призыв.— Даём тебе, Шура, для этой важной и нужной работы полный «леттр де каше», но не более…

— Какой ещё такой «литр да кашу»?

— Не литр да кашу, а «Леттр де каше», что по русски означает «карт-бланш», то есть письменный приказ французского короля о заключении в Бастилию, в котором вместо фамилии ставился прочерк. Этот прочерк, получивший «леттр де каше», мог заполнить самостоятельно по своему усмотрению.

— Вот я и заполняю на твою фамилию! Иди сюда, помогай.

— Бог поможет. Знаешь первый закон Хартли? Не знаешь? Тогда

слушай и запоминай — нетрудно свести лошадь к воде. Но если вы заставите её плавать на спине — вот это значит, что вы чего-то добились!

— Я всегда полагал, что чувство меры у тебя имеется, но не знал, что так далеко,— сказал Завхоз Ряше.

— Не боись, мера на месте, только не далеко, а глубоко, зато юмор близко,— ответил ему Ряша.

В это время Шура связал дровины верёвкой и с кряхтением старого паровоза поволок их в одиночку через густые заросли берёзки к протоке. С трудом переправившись через протоку, он явился в лагерь и начал воспитывать нас специфическими выражениями.

В ответ мы лениво огрызались.- Значит плохо кричал, если мы ничего не слышали… Захотел бы доорался… Сам дурак…

После завтрака все дружно начали бриться, и только Командор упорно отращивал свою, довольно паршивую на вид, бороду.

— Слушай, Боря, ты бы всё-таки побрился. Смотри скоро не только нас, мы то уже привыкли, всех зверей вокруг распугаешь. Не лицо стало, а задница какая-то. От такого зрелища все глухари в округе поразлетятся.

— Там, где царит целомудрие, красоте делать нечего, ибо польза не имеет ничего общего с роскошными плодами красоты, если речь идёт о телесной красоте. Так учил Тертуллиан, а он, говорят, был мужик далеко не глупый. Не буду бриться, буду целомудренным.

— Твой Тертуллиан не прав, вон Климент Александрийский наоборот по этому поводу писал.- Не насилуй красоты, человек! Будь царём, а не тираном своей красоты! Глянь на Вову— он прекрасен, ибо красота есть благородный цвет здоровья.

Ряша бродил по лагерю и приставал ко всем с одним и тем же вопросом.- Кто взял шерсть на мушки, которую вчера Женька из тайги притащил?

Имеется в виду кусок старой, облезлой оленьей шкуры, которую тот нашёл во время вчерашней охоты. Никто не хотел признаваться в умыкании драгоценности, и это злило Ряшу всё больше и больше: рушились радужные планы рыболова на ближайшую рыбалку.

Завхоз прилежно упаковывает в привезенный с собой презерватив наручные часы и охотно разъясняет Женьке всю его пользу в походной жизни.

— Презерватив— вещь многосторонняя для того, кто в ней толк понимает. Можно в ней от сырости и спички сохранить, и часики, и даже сухарик ржаной. Можно водички про запас с собой взять, если его в мешочек полотняный поместить, чтобы не прокололся. Можно песочку посыпать и по темечку кого-нибудь грохнуть, летальный исход гарантирован.

— Ага, а можно надуть и шарики запускать,— встрял в разговор Шура.

— Кочаг чемо, бичо! (груз.— Молодец, мой мальчик!). Умеешь правильно мыслить, — похвалил его Завхоз.

— Цис рисхава, эшмакма дасцквелос (груз. — гром небесный, чёрт побери). Смотрите, да он грузинский знает! — удивлённо завопил около своей палатки Командор.— Не зря! Не зря мы тебя на продукты назначили.

Вокруг летала и суетилась масса жучков-усачей. Они с громким гудением беспорядочно летают от одного местного предмета к другому.

Такие жуки дровосеки или усачи живут повсюду. В настоящее время их описано более тысяча пятьсот видов. Основным отличительным признаком усача являются стройные вытянутые, характерные только для этого семейства, усики, длина которых часто превышает длину самого насекомого.

Усики жуков могут закидываться на спину, но никогда усачи не поджимают их под себя. Основания усиков охвачены глазами, которые по этой причине имеют более или менее почковидную форму. Это жуки довольно крупных размеров.

Обычно их длина превышает пятнадцать — двадцать миллиметров. В уссурийском крае есть реликтовые усачи, длина которых достигает десяти сантиметров. Есть ещё усачи тетронии, обитающие в местах произрастания елей, сосен и пихт. Может быть, именно тетронии облюбовали эти места.

Когда мы брали жуков в руки, они издавали резкие скрипящие звуки.

Ряша ловил жуков, внимательно рассматривал, а затем сажал себе на спину со словами.— Лети, лети, творение природы.

— Дубина ты стоеросовая! Они тебе на спину яйца откладывать собираются, уж больно она на навозную кучу похожа!

— Сам ты дубина! Если отложат, будем яичницу готовить— всё не лишний продукт.

— Смотри, не только яйцами, ещё и грибами обрастёшь. И не на день-два, а на долгие годы.

— Сам не зарасти!

— Да, нет, я серьёзно. Уже давно известно о сложнейших связях личинок усачей с грибами. Раз они на тебя садятся, значит, по тебе уже грибницы давно пошли. Личинки усачей без грибов никак не могут. И самое интересное то, что они могут развиваться несколько лет.

Известны случаи, когда в подсохшей и малопитательной древесине личинки жили в течение сорока-сорока пяти лет и в конце концов превращались в карликовых жуков.

— Ну, ему такие сроки не грозят. На этой спине от грязи и перегноя любых витаминов для развития другой жизни хватает.

Кроме жуков, на берегу очень много муравьёв. Муравьи сосредоточенно исследуют окрестности, собирают какие-то палочки, дохлых насекомых и всё это тащат к себе домой.

Шура всё пыхтит, так как никак не может отойти от перегрузок при транспортировке леса.

Мы продолжаем подшучивать над ним.— Мог бы нарубить и побольше! И потолще, и подлиннее… Всё силы экономишь!

— Ну, вы даёте! Я вам, что лось? Или Шура?

— Ты Шура — лось! Если хочешь, можешь быть хоть козлом, но задание общества должен выполнять качественно и до конца.

— До твоего, что ли?

— Нет, до своего.

Вспомнив вдруг о прошедшей ночи, Ряша начинает жаловаться всем подряд на то, что во время сна у него жутко мёрзла голова.

Я говорю ему, что холодно совсем не было, так как проспал всю ночь без шапочки.

— Ничего себе проспал без шапочки… Сам весь в мешок залез.

— И не весь, макушка всё равно наружу торчала. Я только лицо закрывал для уюту.

— Тоже мне, личико он закрывал… Морду от общества прятал…

— Ну, если тебе так приятнее, морду…

— Вот-вот морду… А морда где растёт? Не на голове?

Приходится согласиться с ним, что морда действительно растёт на голове. И раз она мёрзла— значит мёрзла и вся голова.

Вечером Ряша поймал первого хариуса в этом сезоне. Рыба красива собой и великолепна по размерам. Весит граммов девятьсот.

Шура с удивлением и удовольствием её разглядывает. Чувствуется, что в нём уже вовсю бушует рыбачья страсть и зависть.

Ряша ревнует его к своему трофею.— Положь на место, не лапай за талию… Всю красоту своими грязными ручонками помнёшь…

Шура обиделся и побежал проверять свои донки, которые он усердно зарядил со вчерашнего вечера на кузнечика.

Сразу же после постановки на донку кто-то сел, скорее всего, хариус, так как здесь в верховьях существование другой рыбы весьма проблематично, но когда Шура подтянул рыбку к себе поближе, она игриво всплеснула хвостом и сошла с крючка. Шура мгновенно заскучал и ушёл спать.

А вот сегодня кузнечик не работает и донки стоят пустые.

Ряша не преминул ехидно заметить по этому поводу.— Чтобы рыбка на донку лучше брала, приманку подсолнечным маслом мазать надо. Для донной рыбы запахи превыше всего. Её внешний вид той гадости, что ты на крючок цепляешь, совсем даже не волнует.

— Врёшь ты всё.

— И вовсе не вру. Знаток рыбной ловли Сабанеев писал, что в старину карпов, например, приманивали творогом, угрей — запахом снеди, состоящей из равных частей богородской травы, мёда и шкварок. А в состав пахучей приманки для окуней входит мазь из камфары, гусиного жира и жира, вытопленного из се рой утки. Совсем недавно в Японии синтезировали мариенозол, который словно магнитом притягивает к себе тунцов и лососей.

— А из чего он делается, мариенозол этот? Давай сами такой соорудим и тайменей приманивать будем. Они тоже лососёвые.

— Дудки. Япошки хитрые, они состав мариенозола в секрете держат.

— Ладно, тогда я приманку диким чесноком и Бориными портянками мазать буду.

— Да от такой мазилки вся рыба наоборот разбежится. Учиться надо, Шура! Учиться!

— Нет уж, дудки! Чем больше мы учимся, тем больше знаем. Чем больше знаем, тем больше мы забываем. Чем больше мы забываем, тем меньше знаем. Чем меньше мы знаем, тем меньше мы забываем. Чем меньше мы забываем, тем больше знаем. Так зачем же мне учиться?

— Да, блин, ты у нас ещё и философ!

— А ты как думал?

Целый день команда занималась весьма «интеллектуальным» тру дом: ошкуривала от коры листвянки, затем делала из них мерные заготовки, из которых потом вязались с помощью бельевой верёвки специфические рамы — основа жёст кости и прочности катамаранов. Для прочности вязки верёвку предварительно намачивали в воде.

После этого все дружно приступили к накачиванию баллонов. Во время этой «интеллектуальной»

операции над тайгой слышалось специфическое хлюпанье и похрюкивание.

Чтобы наполнить одну кишку, баллон нужно было сделать не менее тысячи качков. Занятие весьма нудное и трудоёмкое. Через каждые сто качков качалы сменяли друг друга и облегчённо отдуваясь отдыхали.

К вечеру оба катамарана были готовы к началу сплава.

Ужин сооружал сам Завхоз и умудрился так пересолить суп, или кашу, которую он готовил, что большинство команды не смогло её осилить и ринулось дружно вываливать содержимое мисок в речку. Сгладить впечатление от этой отравы помог только крепчайший чай с печеньем и сыром.

— Я бы предпочёл кофе,— сказал Ряша.— Но пусть будет чай.

Сразу же после ужина он мгновенно скрылся в дальних кустиках и через несколько минут появляется у костра, довольно отдуваясь. Однако через час он начал держаться за бок и жаловаться на резкие опоясывающие боли.

В отличие от прошедшего дня вечер сегодня был просто великолепен. Всё небо усыпано многочисленными яркими звёздами. Тонкие ниточки облаков расположились вдоль самого горизонта и светились чистейшим серебром.

По небу то и дело шмыгали многочисленные спутники, которых в нашей средней полосе практически не увидишь. Мы насчитали более десятка таких блуждающих звездочек, летящих в самых разных направлениях, и тут же начли рассуждать о причине такого разнообразия путей-дорог.

Шура категорически утверждает, что, как минимум, половина из них американские.— Вон особенно тот, который летит и подмигивает… Фотографирует, гад, просторы Родины могучей нашей….

Всё сильнее холодало. Стал виден выдыхаемый воздух.

К ночи тайга становится молчаливой. Темнота как бы придавливает всё звучащее. Жизнь вокруг не замирает, а делается тише.

Шучу.— Не будем об околеванце думать… Лучше разожжем костер поярче, будет дым погуще.

Челябинцы нырнули в свои мешки уже в половину одиннадцатого, москвичи, за исключением Ряши, который из-за боли в животе ушел спать ещё раньше, были более терпеливы и сидели до половины двенадцатого.

Они сидели у костра и бросали в него кору от ошкуренных листвянок, из которых были сооружены катамараны.

Кора горела очень красиво: пламя светится ярко оранжевым огнём и разбавляется великолепным, густым белым дымом.

Оба катамарана-жабы чернели среди карликовой берёзки, похожие на загадочные космические аппараты.

Тайга предо мной. Хмелей! Пьяней! Ликуй!

И вольная река в молчании замирает,

А свежий ветерок, как будто поцелуй,

По коже губ пленительно порхает.

И каждый вечер видишь над собой

Вселенной скатерть, к которой неумело

Брошь прикололи — восхитительной звездой,

Дрожащей, яркой и такой несмелой.

Тайга и горы. Сильнее крепких вин

Пьянит такая ночь.. Как будто бы спросонок,

Сидишь и смотришь на огонь один,

А в сердце радости резвящийся мышонок.

Весь мир пьянящий запахом объят,

И хочется дремать блаженно и лениво,

А тот же ветерок приносит аромат

Багульника и трав, сам в даль спеша игриво.

В плену Саян зелёно — голубых

Прекрасна ночь, как женщины объятья.

В глуби души чувств непрерывный взрыв.

Друзья же спят, обнявшись словно братья.

Приятно помолчать, не думать ни о чём,

Пусть эта ночь одна владеет мною.

Ведь утром вновь идти рискованным путём,

Проложенным сквозь мир таёжною тропою.

Влюблён в тайгу. Здесь ей одной живёшь.

И здесь стихи не кажутся смешными.

Пусть спят друзья, а ты рассвета ждёшь,

И дым костра — узорами витыми.

Ночью, ворочаясь с бока на бок, Ряша ни на минуту не мог уснуть. Болезнь взялась за него вовсю. Его сворачивало болью в крутую спираль: то немного расслабляло её витки, то вновь закручивало. К горлу подступала противная тошнота, низ живота сводило резкими судорогами.

Тело покрылось противным липким потом. Закрывая глаза и пытаясь забыться, он видел перед собой обрывки всевозможных картин, однако, не мог разобрать каких именно.

Картины проносились перед ним, словно летящие стайкой стрекозы: мелькали оранжевые, голубовато-зелёные, искрящиеся пятна… Бес порядочные, они налезали друг на друга, исчезали, на их месте возникали другие, и всё было не оформленное, расплывчатое…

Его полусонное, как бы автономное, сжатое в тугой комок, сознание не охватывало смысла странных видений.

Сколько мог он напрягал свою волю, чтобы остановить вертящийся, горящий разнообразными красками клубок, но эти жалкие попытки не приводили ни к чему определённому.

Ряша был уже не в силах заставить активно работать сознание, оно словно не принадлежало ему. Он стонал, иногда вскидывал руки ко лбу, покрытому липкой влагой, какая всегда выступает в минуты болезненной слабости.

Через каждые четверть часа боль наваливалась особенно сильно, тогда он со стонами и чертыханиями выползал из палатки на воздух.

Ночь была довольно холодной, и это спасало от нашествия комаров.

Когда боль немного утихала, Ряша смотрел на часы. Стрелки ползли по циферблату с ужасающей его медлительностью, казалось, что холод не

Ряша даже не мог понять, то ли это стучит механизм часов, толи его собственный, учащённый пульс. Ночной воздух, освежённый сыростью, мало помогал ему.

Голова болела, в висках стучал пульс. Однако его ни на минуту не покидала уверенность в том, что вот-вот должна придти настоящая усталость, которая переборет боль, заглушит в ослабшем теле все её многочисленные оттенки, и ему наконец удастся погрузиться в сон, освежающий и всё восстанавливающий.

За спиной в палатке надрывался в заливистом храпе Мечтатель, тихо посапывал Женька. Антона слышно не было. Ряша знал, что тот может и не спать, а лежать молча, с закрытыми глазами, переживать за него, не показывая вида, что всё чувствует, слышит и понимает.

Было уже почти три часа ночи, когда боль начала утихать и Ряша, с трудом пристроив своё большое и сейчас такое беспомощное тело под низким пологом палатки, заполз в спальник и забылся.

Я действительно не спал. Да и как можно было уснуть, когда с правого бока выдавал немыслимые рулады Мечтатель, а слева — мучился болями Ряша.

То, что он мучился, было абсолютно ясно. Болезнь всегда есть болезнь.

Даже когда рядом с тобой родные, врачи и аптека и тогда болеть неприятно и даже страшновато, но болеть в тайге, за сотни километров от самой плохонькой поликлиники и квалифицированной врачебной помощи — совсем плохо. Особенно когда не знаешь, чем вызвана болезнь и как её лечить.

То, что творилось с Ряшей, было совершенно непонятно и поэтому особенно страшно. Вдруг, аппендицит или обострение какой-нибудь язвы? Тогда надо срочно искать способы доставки заболевшего в больницу, к людям, а это была задача практически невыполнимая в сложившейся ситуации. Хорошо, если это простое отравление. Тогда можно обойтись и своими силами и средствами — лекарств на этот случай предостаточно.

На ум почему-то всё время приходили строчки стихов и монотонно буравили мозговые извилины:

Несовершенен человек.

Недуги, что двадцатый век

Ему приносит год от года,

Пришли взамен животных сил,

Которые ему вручил

Творец заката и восхода.

От непрерывных попыток отключиться от окружающего и уснуть у меня заломило в затылке. Вот опять страдалец Ряша выполз из па латки и застонал на всю тайгу. Только бы не аппендицит. Тогда труба дело.

Я и сам имел свойство заболевать в самом начале походов. Особенно часто болезнь прихватывала меня ещё в поезде или во время тягостных ожиданий-сидений перед вылетом в тайгу на маршрут. В этих случаях я напяливал на себя всю имеющуюся тёплую одежду: рубашки, свитер, куртку, шерстяные носки, глотал через каждые три-четыре часа ударную дозу антибиотиков и аспирина, запивал всё это большим количеством кипятка, залезал с головой в спальник и активно потел. Потел так, что порой казалось, что я лежу не на вагонной полке или в спальнике в палатке, а плаваю в горячей ванне. Обычно после такого лечения через день-другой я выздоравливал, вставал на ноги слабым, но вполне счастливым и готовым к предстоящему походу. Окончательный процесс выздоровления мгновенно завершался, как только я попадал в тайгу и вдыхал её живительный, чистейший воздух. В тайге я чувствовал себя всегда великолепно, как микроб в питательном бульоне.

В голову продолжал лезть какой-то бред вроде — Придворный врач императора Феодосия Марцелл из Бордо рекомендовал в том случае, если вас беспокоят прыщики, подстеречь падающую звезду и в миг её падения стереть с лица прыщи тряпкой или тем, что попадётся под руку. При этом нельзя прикасаться к ним голой рукой, так как они могут перейти на неё.

Ну, ладно, с прыщами всё ясно, а вот что делать с Ряшей? Тут, пожалуй, падающие звёзды, которых в Туве тьма-тьмущая, не помогут. Зря он сегодня выпендривался: сначала полез в ледяную воду, а за ужином принял стопарь. Вот пижонство боком и вылезло.

И вправду боком — всё за бок держится… Не даром говорят, что блажен тот, кто не допил до дна. Хоть бы уснул. Сон это всегда здоровье. Не даром учёные обнаружили способность ко сну уже на уровне одноклеточных.

За стенками палатки стояла звонкая тишина, тайга дышала глубоко и едва слышно, как спокойно спящий человек, поэтому каждое Ряшино стенание отдавалось в голове у меня особенно гулко и отчётливо.

Лишь под самое утро я смог забыться рваным неспокойным сном.

Кижи-Хем. Часть 2

Кижи-Хем. Часть 3

Кижи-Хем. Часть 4